Небесный архив: забытые души. Часть 1

Она подняла глаза. Женщина с четвертого этажа, хозяйка Маркизы, смотрела вниз с выражением не страха, а… пустоты. Как будто что-то важное вынули из неё, оставив лишь оболочку.

– Вы… вы не помните рыжую кошку? – крикнула Вера.

Соседка нахмурилась:

– У меня аллергия на шерсть. Какая кошка?

Тихий Гость тихо засмеялся – звук напоминал шелест переворачиваемых страниц.

– Поздравляю. Ты только что совершила своё первое настоящее чудо. Теперь ты часть системы.

Вера посмотрела на свои руки – они казались ей чужими, инструментами чего-то страшного.

– Как это исправить?

– О, – он наклонился ближе, и Вера вдруг поняла, что у него совсем нет дыхания, – а разве ты уверена, что хочешь? Ведь теперь ты можешь стереть всё, что причиняет тебе боль. Всех, кто сделал тебе плохо. Даже… – он сделал паузу, – даже саму идею страдания.

Ночь вокруг них сгустилась, став почти осязаемой. Где-то в темноте заскрипели качели, будто на них качался невидимый ребёнок.

– Каждая книга когда-то заканчивается, – прошептал Тихий Гость, уже отдаляясь, растворяясь в тени. – Но прежде, чем закрыть её, убедись, что не хочешь переписать последнюю главу.

Когда он исчез, Вера осталась одна с книгой в руках. На последней странице, под исчезающим изображением кошки, появилась новая надпись:

«Глава 7. Исправление ошибок».

А в кустах под окном что-то зашевелилось – маленькое, тёплое, уже почти забытое. Но когда Вера бросилась туда, там никого не было. Только белый лист бумаги, на котором кто-то нарисовал детской рукой рыжую кошку. И подпись: «Маркиза. Существовала?»

Над городом медленно поднималось солнце, но свет его был каким-то блёклым, ненастоящим. Как будто кто-то начал стирать и этот мир тоже, страницу за страницей.

Глава 7. Кукла, которая видела правду

У входа в Архив, где каменные ступени были испещрены трещинами, похожими на забытые слова, стояла Катя. Девочка, которая в прошлый раз указала Вере путь, теперь выглядела иначе – её платье, когда-то ярко-голубое, выцвело до серости, а кукла в её руках… кукла изменилась больше всего. Её фарфоровые щёки покрылись сетью тонких трещин, а из глазниц вместо стеклянных бусин струились чёрные чернила, оставляя на девичьем платье тёмные дорожки, будто следы невидимых слёз.

– Ты опоздала, – сказала Катя без предисловий, поворачивая куклу лицом к Вере. – Она уже всё видела. Всё знает.

Кукла смотрела пустыми чернильными глазами, и Вере вдруг показалось, что в этой липкой чёрной жидкости отражается не её нынешнее лицо, а какое-то другое – возможно, то, что было до Архива. Или то, что будет после.

– Что она видела? – спросила Вера, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

Катя наклонила куклу ближе, и капля чернил упала на землю, образовав маленькую тёмную лужу, в которой на мгновение мелькнуло отражение – Вера и ещё кто-то, очень похожий на неё, но с глазами, полными такой боли, что смотреть было невыносимо.

– То, что будет, если ты войдёшь, – прошептала девочка. – Она всегда видит правду. Даже когда все врут.

За спиной Веры раздался скрип – старая Тётя Зина вышла из тени арок, её пальцы, искривлённые годами и какой-то нечеловеческой работой, сжимали длинную серебряную иглу, от которой исходил слабый голубоватый свет.

– А-а, наша потеряшка вернулась, – проскрипела старуха, и её голос звучал так, будто сквозь горло пропустили наждачную бумагу. – Пришла чинить то, что порвала? Или рвать то, что починили за тебя?

Игла в её руках сверкнула, и Вера вдруг вспомнила – нет, не вспомнила, а скорее ощутила в теле – как что-то важное было вырвано из её памяти. Как шов на душе, о котором не знаешь, пока не тронешь.

– Я.… мне нужно вспомнить, – сказала Вера, и слова показались ей чужими.

Тётя Зина захихикала, звук этот напоминал рассыпающиеся страницы.

– Всё хотят помнить, пока не узнают, что именно они забыли. – Она сделала шаг вперёд, и Вера почувствовала запах – старых книг, ладана и чего-то ещё, чего не могла определить. – Но для тебя, родная, я сделаю исключение. Один стежок. Одно воспоминание. Даром.

Катя вдруг сжала куклу так сильно, что из её глаз брызнули чернила, оставив на ступенях Архива тёмные пятна.

– Не надо, – прошептала девочка. – Она же врёт. Она всегда врёт.

Но Вера уже протягивала руку, и Тётя Зина, ухмыльнувшись во весь свой беззубый рот, вонзила иглу прямо в ладонь. Боль была странной – не острой, а тягучей, будто кто-то выдёргивал из неё нить за нитью.

– Вот и первое, – прошептала старуха, вытягивая иглу. На кончике висела капля чего-то прозрачного, но не крови. – Твой восьмой день рождения. Торт со свечками. Мама…

И Вера вдруг увидела – нет, не вспомнила, а именно увидела перед глазами – как маленькая девочка с её лицом дует на свечи. А потом картинка рассыпалась, как песок сквозь пальцы.

– Нет! – вскрикнула она, хватая старуху за руку. – Верни!

Тётя Зина только засмеялась.

– Ой, родная, так не договаривались. Ты хотела вспомнить – а я тебе показала, что потеряла. Разве не одно и то же?

Вторая игла вошла в запястье, и на этот раз Вера увидела школьный двор. Себя, лет тринадцати, в слезах. Какой-то мальчик что-то кричит… и память снова исчезает.

– Стоп! – закричала Вера, вырываясь, но старуха была сильнее, чем казалось.

Третья игла. Выпускной. Платье. Чьи-то руки на талии. Смех. Пустота.

Вера рухнула на колени, голова гудела, будто кто-то вычерпал из неё половину содержимого. Тётя Зина стояла над ней, игла сверкала, готовая к следующему «стежку».

– Ну что, родная, может, ещё одно? А то смотри какая дырища – прямо совесть сквозит.

Кукла Кати вдруг зашевелилась в девичьих руках, её чернильные глаза расширились, а рот, всегда застывший в улыбке, вдруг открылся:

– Она берёт самое дорогое, – прошептала кукла голосом, в котором смешались сотни детских шёпотов. – Потому что только за это стоит держаться.

Тётя Зина обернулась на звук, и в этот момент Вера рванулась прочь, чувствуя, как что-то важное – последнее, самое сокровенное – выскальзывает из её памяти, как страница из старой книги.

На ступенях Архива остались только чёрные чернильные пятна да серебристая игла, упавшая из рук старухи. А где-то в глубине коридоров зазвучал смех – знакомый, пугающий.

Тихий Гость наблюдал за всем этим. И, как всегда, не вмешивался.

                                              * * *

Фотограф Илья встретил Веру у старой арочной галереи, где солнечный свет, пробиваясь сквозь пыльные витражи, рисовал на полу причудливые узоры, похожие на библиотечные шифры. Его фотоаппарат, древний «Зенит» с потрескавшейся кожей, лежал на каменном парапете, будто дремал после долгой работы. Сам же Илья стоял, прислонившись к колонне, и в его позе была какая-то неестественная неподвижность – словно он сам превратился в фотографию, ожидающую проявки.

– Ты выглядишь как персонаж, которого забыли вписать в сюжет, – сказал он, не поворачивая головы, когда Вера подошла ближе. Голос его звучал странно приглушенно, будто доносился из-за толстого стекла.

Он протянул Веру фотографию, и её пальцы сразу же ощутили необычное тепло, исходящее от снимка, будто он был сделан недавно, хотя бумага пожелтела по краям. На фотографии она и Соня стояли спиной друг к другу в каком-то неузнаваемом зале с зеркальными стенами. Но самое страшное были их тени – они переплетались в единое целое, образуя странный гибрид, в котором угадывались черты обеих, но при этом нечто совершенно иное, чудовищное в своей неестественности.

– Это… невозможно, – прошептала Вера, чувствуя, как у неё холодеют кончики пальцев.

– В Архиве возможно всё, – ответил Илья, наконец повернувшись к ней. Его глаза были странно пустыми, как у слепого, но Вера знала – он видел гораздо больше, чем обычные люди. – Особенно то, чего не должно быть.

Он щёлкнул пальцами, и фотография вдруг зашевелилась в её руках – тени на снимке начали двигаться, сближаться, и Вера с ужасом поняла, что видит процесс слияния, тот самый момент, когда две души стали одной, а потом снова разделились, но уже неправильно, с ошибками, с потерянными кусочками.

– Почему ты мне это показываешь? – спросила она, чувствуя, как голос дрожит.

Илья улыбнулся – улыбкой, в которой не было ни капли веселья.

– Потому что кто-то должен фиксировать правду. Даже если её потом сотрут. Особенно если сотрут.

Он взял фотоаппарат, и затвор щёлкнул с таким звуком, будто захлопнулась маленькая клетка. В этот момент Вера поняла – он только что сфотографировал её реакцию. Для какой-то будущей коллекции. Для какого-то будущего расследования.

– Доктор Лютиков ждёт тебя, – неожиданно сказал Илья, поворачиваясь спиной. – Он всегда ждёт тех, кто начинает задавать вопросы.

                                              * * *

Кабинет доктора Лютикова пахнул формалином и чем-то ещё – сладковатым, приторным, как разлагающиеся страницы старых книг. Сам доктор сидел за массивным дубовым столом, на котором лежали странные инструменты – не медицинские, а скорее переплётные: ножи для резки бумаги, металлические линейки, кисти с жёстким ворсом. Его белый халат был безупречно чист, но Вера могла поклясться, что в складках ткани шевелились тени.

– А-а, наша мятежная душа, – сказал Лютиков, складывая пальцы домиком. Его голос звучал как скрип пергамента. – Как поживают ваши… воспоминания?

Вера хотела ответить, но её взгляд упал на диплом, висевший на стене. «Доктор медицины А. Лютиков. 31 февраля 19…". Дата была нечёткой, будто её несколько раз стирали и переписывали.

– Тридцать первого февраля? – невольно вырвалось у неё.

Лютиков повернул голову, и в его глазах мелькнуло что-то – не смущение, а скорее раздражение художника, которого поймали на подделке.

– В Архиве все даты верные, – сказал он, вставая и подходя к стене. – Просто не все существуют в вашем понимании времени.

Его пальцы коснулись диплома, и Вера увидела, как буквы поползли, перестраиваясь, превращаясь в другой текст: «Главный Корректор. Отделение стирания памяти».

– Вы… – Вера отступила к двери, чувствуя, как учащается пульс. – Вы один из них.

Лютиков улыбнулся – улыбкой человека, который только что поставил интересный диагноз.

– Мы все кем-то из них, дорогая. Просто некоторые ещё не знают, кем именно.

Он сделал шаг вперёд, и Вера увидела, что его тень на стене не повторяет движений – она осталась сидеть в кресле, склонившись над какими-то бумагами.

– Вам нужно лечение, – продолжал доктор, доставая из ящика стола шприц, наполненный не прозрачной жидкостью, а чем-то тёмным, почти чёрным. – Всего один укол, и вы перестанете задавать ненужные вопросы. Станете счастливой. Как все.

Вера рванулась к двери, но та оказалась запертой. Лютиков приближался, и в его глазах читалось не злорадство, а какая-то странная жалость – как к лабораторной мыши, которой предстоит неприятная, но необходимая процедура.

– Не бойтесь, – прошептал он. – Больно будет только в первый раз. Потом вы даже не вспомните, что что-то потеряли.

В этот момент где-то в глубине здания раздался грохот – будто упал огромный шкаф с книгами. Лютиков на секунду отвлёкся, и Вера, воспользовавшись моментом, схватила со стола металлическую линейку и ударила ею по шприцу. Стекло разбилось, чёрная жидкость брызнула на пол, образуя странные узоры, похожие на письмена.

– Глупо, – вздохнул доктор, но Вера уже пинала дверь ногой, чувствуя, как адреналин пульсирует в висках.

Дверь поддалась с третьего раза, и она выбежала в коридор, где тени на стенах шевелились, будто пытаясь её остановить. Последнее, что она услышала перед тем, как коридор поглотил её, был голос Лютикова:

– Вы ещё вернётесь. Все возвращаются. Архив никого не отпускает навсегда.

Где-то в глубине здания кукла-плакальщица засмеялась – звук, похожий на падение книги в пустой комнате.

                                              * * *

Бежала по коридорам Архива, Вера наткнулась на фонарщиков – существ в потрёпанных плащах, чьи лица скрывали кожаные маски с прорезями для глаз. Они стояли полукругом вокруг умирающего фонаря, свет которого пульсировал, как сердце раненого зверя. В руках каждый держал стеклянный шар, внутри которого плавало крошечное пламя.

– Заблудившаяся, – проскрипел один из них, поворачивая к Вере маску. В прорези глаз мерцало нечто, напоминающее звёзды в туманную ночь. – Идёшь смотреть на Реку? Все рано или поздно приходят к Реке.

Они взяли её в свой круг, не спрашивая согласия, и повели по туннелю, стены которого были испещрены надписями – одни на знакомых языках, другие на таких, которых не могло существовать в природе. Воздух становился гуще, насыщаясь запахом железа и старых чернил, пока они не вышли к обрыву, где Река Чернил низвергалась в бездну водопадом из миллионов переплетённых листов бумаги.

– Предсмертные записки, – пояснил фонарщик с треснувшим стеклянным шаром. – Каждая – последняя мысль, последнее слово, последнее «почему». Архив коллекционирует их с особой любовью.

Вера подошла к самому краю. Водопад не издавал привычного рёва – вместо этого стоял шепот, сливавшийся в жутковатую симфонию последних слов. Она протянула руку, и один из листов прилип к её пальцам. «Простите, я больше не мог» – было написано дрожащей рукой. Буквы расплывались, будто их коснулись слезой.

– Их можно спасти? – спросила Вера, чувствуя, как что-то сжимается у неё внутри.

Фонарщики переглянулись (если можно назвать переглядыванием движение тех звёздных точек в прорезях масок).

– Разве ты не поняла? – произнёс самый высокий из них. – Они уже спасены. От забвения. Здесь их никто не сотрёт.

Один из шаров вдруг погас с тихим хлопком, и его обладатель, не говоря ни слова, шагнул в водопад, растворившись в потоке чужих последних слов.

– Нам пора, – сказали оставшиеся фонарщики и, развернувшись, ушли, оставив Веру одну перед этим странным монументом человеческого отчаяния.

Только когда их огоньки исчезли вдали, Вера заметила в углу пещеры знакомую фигурку – куклу-плакальщицу, сидящую на камне, чьи чернильные слёзы стекали прямо в Реку, добавляя новые строки в бесконечный поток.

– Ты здесь, – прошептала Вера.

Кукла медленно подняла голову. Её лицо, обычно застывшее в гримасе скорби, теперь выражало нечто иное – не то покой, не то усталость от вечного плача.

– Ты умрёшь на странице 777, – сказала кукла голосом, в котором смешались тысячи детских и старушечьих голосов. – Это уже написано. Но ещё не прочитано.

Вера почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она сделала шаг вперёд:

– Что это значит? Где эта страница?

Кукла протянула руку (её пальцы были сшиты из старого пергамента) и тронула грудь Веры:

– Здесь. Ты – книга, которую пишут прямо сейчас. И кто-то очень торопится дочитать тебя до конца.

Со дна пещеры поднялся ветер, закрутив в вихре обрывки предсмертных записок. Они танцевали вокруг Веры, цепляясь за её одежду, и на мгновение ей показалось, что в этом хаосе она видит знакомые почерки – Анны, доктора Лютикова, даже своей собственной матери.

– Можно это изменить? – крикнула Вера, но её голос потерялся в шепоте водопада.

Кукла уже снова плакала, её чернильные слёзы теперь стекали в форме цифр: 7…7…7… Они растекались по камням, образуя узоры, похожие на карту, на календарь, на схему какого-то странного механизма.

– Всё можно изменить, – наконец ответила кукла, но её голос теперь звучал как эхо из очень далёкого прошлого. – Но для этого нужно стать автором. А не персонажем.

Где-то в глубине Архива упала книга, потом ещё одна, потом целая полка. Звук каскадом покатился по коридорам, будто кто-то торопился, спотыкаясь на пути к развязке. Кукла подняла голову, и Вера увидела в её глазах (впервые за всё время) не чернила, а настоящие слёзы.

– Он идёт, – прошептала кукла. – Тот, кто пишет концовки. Беги. Пока не стала ещё одной предсмертной запиской в этом водопаде.

И Вера побежала – не зная куда, не зная зачем, только чувствуя, что цифры 777 горят у неё на спине, как клеймо, как приговор, как номер страницы, которая вот-вот будет перевёрнута.

                                              * * *

Ночь в квартире Веры была не такой, как все предыдущие – воздух густел до состояния чернильной массы, в которой плавали частицы пыли, похожие на пепел сожжённых страниц. Она лежала, уставившись в потолок, где трещины складывались в знакомые узоры – те самые библиотечные шифры, которые теперь украшали её запястье. На столе рядом стоял фолиант, и Вера могла поклясться, что слышала, как его страницы шелестят сами по себе, будто невидимый читатель листает их в поисках определённого места.

Тогда она увидела – нет, сначала услышала. Лёгкий звук, похожий на звон разбитого стекла. Потом движение в углу – там, где стояло зеркало в старинной раме, купленное когда-то на блошином рынке. Его поверхность, обычно неподвижная и равнодушная, сейчас колыхалась, как вода в ветреный день.

Вера села на кровати, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. В зеркале было её отражение – но не то, что должно быть. Оно отставало на секунду, повторяя движения с опозданием, будто нехотя. А потом… потом оно перестало повторять.

Зеркальная Вера осталась сидеть, когда настоящая уже встала. Она подняла лицо (и было странно видеть собственные черты, но с чужим выражением), и по её щекам текли слёзы. Не чернильные, как у куклы-плакальщицы, а настоящие, человеческие, оставляющие блестящие дорожки на коже.

– Ты… – начала настоящая Вера, но голос предательски дрогнул.

– Я то, что они вырезали, – прошептала зеркальная двойница. Её голос звучал как эхо из глубокого колодца. – То, что должно было остаться забытым. Но Архив никогда ничего не теряет. Просто… перемещает на другую полку.

Она подняла руку, прижала ладонь к стеклу. Вера, не осознавая почему, сделала то же самое. Их пальцы встретились – холодное стекло между ними вдруг стало тёплым, почти живым.

– Они хотят стереть нас обеих, – продолжала двойница. Её глаза были полны такой боли, что смотреть было невыносимо. – Чтобы вставить новые воспоминания. Чистые страницы. Послушные истории.

За окном завыл ветер, и Вера вдруг поняла, что это не ветер – это шепот. Тысяч, миллионов голосов, сливающихся в один жутковатый хор. Голосов тех, кого уже «исправили».

– Что нам делать? – выдохнула она.

Зеркальная Вера улыбнулась – улыбкой, в которой не было ни капли радости.

– То, что невозможно. – Её пальцы сжались в кулаки. – Мы должны помнить. Даже когда они вырежут память. Даже когда заменят все слова в нашей истории. Особенно тогда.

Стекло треснуло – тонкая линия прошла между их ладонями, как граница между мирами. Двойница в зеркале медленно растворялась, но её голос звучал всё громче:

– Они боятся только одного – что ты откроешь последнюю страницу раньше, чем они её напишут…

И она исчезла. В зеркале снова отражалась обычная комната, обычная Вера, обычная ночь. Только трещина на стекле осталась – тонкая, почти незаметная, но разделяющая отражение на «до» и «после».

На столе фолиант сам раскрылся на странице 777. Она была пуста. Совершенно чиста. Ни единой буквы, ни единого пятнышка. Только в самом низу, почти на полях, крошечная капля – может быть, чернил, а может быть, крови.

Вера подошла, провела пальцем по странице. Бумага была тёплой, почти живой. Где-то в глубине квартиры кукла-плакальщица тихо всхлипнула – один раз, как последнее напоминание.

За окном рассвет разливал по городу серую краску нового дня. Обычного дня. Почти настоящего. Почти…

Глава 8. Ткань лжи

Ступени уводили Веру всё глубже, скрипя под ногами, как старые кости. Воздух становился гуще, пропитываясь запахом плесневелой бумаги и чего-то ещё – сладковатого, напоминающего забродившие чернила. Свет её фонаря (дрожащий, ненадёжный, как память старика) выхватывал из темноты паутину, но не обычную – нити её переливались всеми цветами спектра, а в узлах сверкали капельки, похожие на застывшие слёзы.

И тогда она увидела их.

Ткачи Времени.

Существа, больше похожие на тени с руками, склонились над гигантским станком, где вместо нитей – потоки чернил, а вместо утка – человеческие волосы. Их длинные пальцы (слишком длинные, с лишними суставами) проворно плели узоры, которые тут же оживали, превращаясь в миниатюрные сцены из чужих жизней. Один ткач поднял голову – под капюшоном не было лица, только рот, прорезанный, как на старой фотографии.

– Заблудилась, пташка? – прошипел он, и голос его звучал, будто доносился сквозь толщу воды. – Или пришла заказать себе новую судьбу? Старая, видно, поистрепалась.

Вера не успела ответить. Её внимание привлёк кокон в углу – огромный, пульсирующий, будто живой. Сквозь полупрозрачную оболочку просвечивало лицо. Сони.

– Что вы с ней сделали? – бросилась Вера вперёд, но ближайший ткач ловко поймал её за руку. Его прикосновение обожгло холодом.

– Ничего такого, чего бы с ней уже не сделали раньше, – засмеялся второй ткач, и его смех рассыпался эхом по подземелью. – Просто распустили на ниточки. Чтоб не мешалась.

Сонино лицо в коконе дёрнулось, глаза открылись – они были полны ужаса, но не того, что приходит извне, а того, что рождается внутри, когда понимаешь: твои мысли – не твои, твои воспоминания – чужие, а ты сама – всего лишь неудачный черновик.

– Освободите её!

Ткачи переглянулись (если можно назвать переглядыванием движение этих безликих теней).

– А ты что дашь взамен? – спросил третий, протягивая к ней руку. На ладони лежала игла – та самая, которой Тётя Зина шила воспоминания. – Твою жизнь? Твою память? Или… может, вот это?

Его пальцы дотронулись до её запястья, где был выбит библиотечный шифр. Боль пронзила Веру, как током.

В этот момент где-то наверху грохнуло, и с потолка посыпалась пыль. Ткачи зашевелились, встревоженные.

– Они идут, – прошептал один.

– Уже здесь, – поправил второй.

– Всегда были, – закончил третий.

И они растворились в тенях, оставив станок, на котором уже плелась новая судьба – очень похожая на Веру, но с правильными, послушными мыслями.

Кокон с Соней дёрнулся в последний раз и затих.

                                              * * *

Григорий нашёл Веру у выхода из подземелья – стоящую на коленях, с лицом, мокрым от слёз (или это были чернильные брызги?). Его пальцы, вечно дрожащие, сжимали фонарь, свет которого пробивался сквозь грязное стекло, как сквозь пелену дождя.

– Увидела, значит, нашу швейную фабрику? – хрипло рассмеялся он. – Красиво работают, а? Ни одного бракованного жизнеописания.

Он помог ей подняться, и его рука была тёплой, живой – единственное, что ещё напоминало о настоящем в этом кошмаре.

– Пойдём, покажу кое-что повеселее, – прошептал Григорий, и повёл её по переулкам, которых не было на картах, мимо домов, которые то появлялись, то исчезали, как декорации в плохом спектакле.

Переулок был узким, как щель между мирами. Воздух здесь пах жжёной бумагой и детством – тем самым, потерянным, о котором остались лишь обрывки воспоминаний. И там, в самом конце, стоял дом. Её дом. С её номером на ржавой табличке.

– Заходи, гостем будешь, – проскрипел Григорий, но сам не двигался с места.

Дверь была приоткрыта. Вера вошла.

В гостиной сидела семья – муж, жена, девочка лет пяти. Они повернулись к Вере, и у всех троих были её глаза.

– Мы вас ждали, – сказала женщина, и её голос звучал как эхо из прошлого. – Садитесь, сейчас будем ужинать.

Девочка улыбнулась – точь-в-точь как Вера на тех старых фотографиях, которых у неё никогда не было.

– Мама, это кто? – спросила она.

– Это наша новая тётя, – ответила женщина. – Она будет жить с нами. Правда, тётя?

Вера отступила к двери. За спиной Григорий кашлянул:

– Ну что, узнаёшь? Это же твоя жизнь. Та, которую у тебя украли.

Дверь захлопнулась сама собой. Семья продолжала смотреть на Веру с ожиданием. На столе дымился суп – пахло точно так же, как в её детстве, которого не было.

– Останься, – сказал мужчина. – Нам так не хватало тебя.

И Вера поняла страшную правду – они не притворялись. Они действительно верили, что она часть их семьи. Часть этой идеальной, правильной жизни, сотканной из обрывков её мечтаний.

За окном засмеялась кукла-плакальщица.

Григорий, стоявший на улице, вдруг закричал:

– Беги! Они уже почти закончили переписывать!

И Вера побежала – сквозь закрытую дверь, сквозь стены лжи, сквозь слои фальшивых реальностей, оставляя за спиной крики той семьи, которая так и не стала её семьёй.

На пороге дома лежала тряпичная кукла – точная копия той, что плакала чернилами. На её груди была приколота записка: «Страница 777 почти готова. Ты успеваешь прочесть её первой?»