Звёзды над Боспором

Обычно люди любого торгового каравана вставали задолго до восхода солнца и, наскоро перекусив всухомятку, куском сыра или чёрствой лепёшкой, напоив лошадей, начинали монотонное движение. Караван шёл без какого-либо отдыха весь день, и только перед заходом солнца раздавалась команда на ночёвку. Вот тогда-то люди торопились приготовить себе что-нибудь горячее и то при наличии какого-либо горючего материала. Как правило, возле больших караванных дорог ничего не росло. Всё вырубалось и не только для костров, но и из соображений безопасности, чтобы ни у кого не возникало желания сделать засаду. Поднявшееся солнце не щадило никого. Касогам приходилось хуже всех. Они шли на пределе своих сил.

Потные ручейки, разбавленные кровью, проделали своеобразные овраги на покрытых пылью телах пленных. Исхлестанные хазарскими бичами, полуголые, они из последних сил загребали босыми ногами дорожную пыль. Пить им не давали, да воды и не было. Ничтожные остатки её берегли для раненых. Связанные пятёрками, касоги мочились на ходу, прямо себе в штаны. От них несло густым запахом мочи и пота. Горячее весеннее солнце добавляло мучений. Выдержать такой тяжкий переход могли только очень закалённые люди. Среди касогов пожилых не было. Обычно, именно пленные воины ценились на рынках работорговли довольно высоко: после верблюдов и скаковых лошадей для ипподромов Византии. В хазарском каганате было два таких центра: один в Таматархе, куда и направлялся торговый караван Обадии, второй располагался в устье Дона, где хазары торговали пленными воинами с Итиля (Волга), гузами, буртасами, даже с печенегами и славянами, да и другими народами, с которыми они воевали на севере.

День клонился к вечеру, когда измученные долгим переходом, люди услышали далёкий шум прибоя и крики чаек. Дорога повернула на север, а возле одного из прибрежных оврагов показался шест, на верхушке которого развевался конский хвост. Это означало, что здесь есть родник. Хрипло прозвучал рог, и караван растёкся вдоль обрывистого побережья, останавливаясь на ночёвку. Возчики и слуги, первым делом прихватив кожаные ведра, побежали в овраг за водой. Целый час ушёл на то, чтобы напоить людей, скот и пленных. А потом воины, спустившись по оврагу к морю, стали отмывать себя и лошадей от многодневной грязи, пыли и засохшей крови. Из вырубленной тут же верболозы и орешника запылали костры. В котлах заваривали кашу с бараниной. Безучастные ко всему пленные лежали вдоль дороги. Приведшие себя в относительный порядок, воины погнали их к морю. Небольшими партиями, развязав им руки, загоняли в воду. Отмытым людям давали по куску вареной конины и засохшей пресной лепёшке. После еды опять связывали за спиной руки и объединяли в пятёрки. Касоги тоже были язычниками и являлись одной из ветвей народа алан, и, хоть номинально, но подчинялись каганату. И всё-таки горцы постоянно, из года в год, старались сбросить с себя хазарское ярмо. Им не нужны были ни византийцы, ни арабы, ни хазары. Свободолюбивые, они могли использовать любую возможность, чтобы сбежать из плена. Потому их, обычно, стремились, как можно быстрее продать гребному флоту Византии, где, прикованные к тяжёлым вёслам, они и заканчивали свои дни, если не удавалось сбежать.

Глава 3. ЮСТИНИАН И ИДА ГЛЯВАН

Ида, со своей служанкой Вадой, вот уже более трёх недель, тряслась в фургоне среди узлов, ковров и сундуков с приданным. Пришлось по воле мужа, Юстиниана, и отца, хазарского кагана Ибузира Глявана, ехать на северо-запад к черноморским портам Таматархе и Боспору. А зачем, для чего? Никто ей не говорил, и это удручало.

Планы мужа ей были неизвестны, и это её тяготило. Ей, принцессе царствующего дома Ашина, выросшей в неге и заботах матери Парсбит, в окружении многочисленной родни, слуг и роскоши, не пристало трястись на телеге, как простой жене кочевника. Но, как та, так и другая не имели права вмешиваться в дела мужчин. Весна этого года ей, девушке романтичной, принесла много впечатлений. Впервые за несколько лет зацвели, наконец, привезенные откуда-то с юга, кустики сирени. Посаженные вокруг одноэтажных зданий дворцового комплекса, они оживили серые стены, сложенные из дикого пластинчатого камня. А тут ещё зацвели каштаны и ранние сорта роз, и в душу восемнадцатилетней Иды пришла весна. Прогуливаясь по посыпанным крупным песком дорожкам дворцового сада, она с трепетом ожидала чего-то необычного от этой весны. И оно пришло.

Утром следующего дня Ида из узкого окна своей спальни увидела, как в ворота цитадели стража пропустила одинокого всадника, одетого в чёрную хламиду христианского монаха. Когда он уверенно спрыгнул с коня и откинул с головы капюшон, она обратила внимание, что это был высокий мрачный красавец лет тридцати. Вьющиеся волосы, густая чёрная бородка и прямой нос выдавали в нём византийца. Уверенный взгляд и осанка подсказали Иде, что никакой он не монах. Когда приезжий передавал поводья стражнику, на пальцах его рук сверкнули дорогие перстни, выдавая в нем далеко непростого человека. У Иды застучало сердце. Уж, не по её ли душу? В прошлом году уже приезжали женихи и уехали ни с чем. Отец Иды, Великий каган Ибузир Гляван, всё чего-то выжидал. И хотя считалось, что Ида засиделась в девках, принцесса царствующего дома такой обширной страны, как Каганат, и в тридцать лет была товаром очень дорогим. К тому же, девушка даже из простой семьи кочевника или земледельца и думать-то не смела, выбрать себе жениха по любви. Всё решал отец. А если не было отца, то брат, хотя бы даже и младший, или дядя, если не было братьев.

Уважаемому гостю отец семейства даже предлагал свою жену на ночь. И это было в порядке вещей. Никто мнением женщин не интересовался. Женщина рассматривалась в обществе всего лишь как инструмент для производства детей и различных хозяйственных надобностей. Единственное, что не имел права сделать отец семейства – это продать жену в рабство. И дело не в том, что судьи каганата жестоко покарали бы такого мужа. За женой стояла могучая сила её рода. Всё это Ида знала. Она была девушкой образованной. В гостевом доме постоянно жили учёные и мудрецы отовсюду. Они обучали детей кагана языкам, истории, философии и письму. При дворе ещё обретались арабские муфтии, иудейские раввины, христианские священники, которые надеялись склонить кагана каждый к своей вере.

Но каган Ибузир Гляван не желал изменять вере предков, оставаясь язычником. Молился солнцу, Великому и божественному Тенгри-хану, посещал священную дубовую рощу. Его примеру следовала вся его многочисленная родня, слуги, воины и другие хазарские роды. Соседние народы: буртасы, гузы, булгары, венгры, русичи тоже были язычниками, и иноземные миссионеры не бросали попыток «обработать» и их, да только у них ничего не получалось. Нелегко «раскачать» этих детей природы. Случалось, что и убивали миссионеров. Через сто лет от описываемого времени, правящая верхушка каганата примет иудейскую веру, совершив тем самым роковую ошибку. Крепкое феодальное государство, с которым приходилось считаться и Византии, и халифату, обрекло себя на развал. Но это ещё когда-то будет, а в настоящий момент в комнату к Иде прибежал десятилетний братишка Барджиль и сообщил сестре новость, о которой она уже догадывалась: отец принял решение отдать её замуж за приехавшего накануне одинокого всадника.

– Да кто он, Барджиль? – с замиранием сердца спросила Ида.

Шустрый мальчишка, хитро подмигнув сестре, выпалил:

– Император византийцев, Ида! Поедешь в Кустантинию. Будешь говорить по-гречески, носить корону и всякое там такое …

Ида поначалу онемела, потом нашлась:

– Ничего не понимаю. Почему же он один, без свиты? Так ведь не сватаются. Где подарки родителям и другим?

Барджиль растерянно ответил:

– Не знаю, Ида. Так решил отец. Ему лучше знать.

Загоревшаяся было радость у девушки, сменилась тревогой, страхом неизвестности. Она почувствовала себя ничтожной щепкой, которую бросили в бурный поток половодья. И сделать ничего нельзя. Её охватило ощущение обреченности. Эти мужчины делают, что хотят и невозможно возразить, что-то поправить. Почему всё происходит как-то тайно, не торжественно? Что же, отец не будет совершать, обязательные в таких случаях, обряды? Но она всё-таки царская дочь, а не какая-нибудь там наложница. Вопросы, вопросы, на которые нет ответов. Вот только воспитание приучило её сдерживать эмоции. Будь, что будет, решила Ида. Отец родной дочери зла желать не будет. Он человек мудрый, видно что-то затевает. Только ведь хитрых византийцев трудно переиграть. День прошёл в каких-то хлопотах, приготовлениях к языческому обряду брака. Свадьба явно предстояла быть какой-то скоротечной.

Утро следующего дня началось с мерного буханья большого барабана, звук которого разносился над Беленджером, рекой Сулак и полями виноградников. Жители столицы поняли, что каган выдаёт, наконец, свою дочь замуж. Любопытные потянулись к священной дубовой роще, которая находилась возле цитадели. Сама роща была окружена цепью воинов и туда никого не пускали, но народ устраивался возле ворот и вдоль стены. Хотелось увидеть жениха, который должен был пройти с непокрытой головой, в праздничных одеждах, в сопровождении двух жрецов и воинов.

И жители дождались. Жених был высокого роста, волнистая причёска на голове, чёрная борода и усы, прямой нос – всё выдавало в нем грека. Одет он был в шитую золотом хламиду с бриллиантовой застёжкой, из-под которой выглядывали остроносые красные сапоги. Взгляд жениха был суров и вовсе не соответствовал торжественному моменту. Больше горожане никого не увидели: невеста находилась в роще ещё с ночи, а кагана пронесли в крытых носилках, задрапированных китайским шёлком. Люди склонились в глубоком поклоне. По обряду, в священной роще, кроме отца, невесты и жениха никого не должно быть. Только жрецы. В роще возле большого дуба стояло грубо вырезанное из дерева древнее изваяние Верховного вождя хазар Тенгри-хана. Рядом сидели, поджав ноги, три старика в белых одеждах и горловым двухголосым пением возносили хвалу богам. Ида, в тонкой до пят тунике, обхватив часть ствола большого дуба руками, стояла, оцепенев, уже давно. Ей казалось, что стоит она здесь с самого рождения. Сумбурные мысли, как стрижи в поднебесье, проносились в голове лёгкими тенями под странное горловое пение жрецов. Откуда-то издалека доносился ропот толпы.

Прибывшему жениху, нравилось ему это или нет, пришлось встать на колени перед изваянием Тенгри-хана. Христианин, он понимал, что совершает кощунство, и желал только одного: скорей бы закончилось это языческое шоу. Как опытному политику, ему приходилось уже не в первый раз совершать поступки, которые шли вразрез с его верой.

Однако он понимал и другое: Византия, находясь в окружении враждебных народов, с другим вероисповеданием, должна проводить достаточно гибкую политику и не следовать слепо христианскому вероучению. Юстиниан старался выполнять заветы Константина Великого, основателя Византии, который твёрдо считал, что церковь не должна вмешиваться в светскую жизнь правящей верхушки государства, сковывать деяния человека, облечённого верховной властью. Да только иерархам церкви в своём фанатизме было абсолютно наплевать на дипломатию императора и его севастофоров. Они – эти иерархи, давно уже уверовали, что учение Христа неукоснительно распространится на все окружающие Византию народы и воссияет долгожданный мир на Земле. Да только народы-то так не считали. Наивные дети природы, для которых солнце, гром и молнии, журчание ручьев, клекот крылатых хищников и рык зверя производил, куда большее впечатление, чем совершенно непонятное им чудотворство Христа. И оно двигало их на враждебное отношение к империи. Не случайно гунны два с половиной века назад, пройдя вдоль побережья Понта Эвксинского (Чёрного моря), нанесли страшное поражение хорошо обученным римским легионам, разгромив и разграбив города Сирии и Малой Азии. И это только южная ветвь, а северная прошла Ателькузу, растрепав готов, и вторглась в римскую провинцию Паннонию и дальше, в Германию и Италию, захватив сам Рим. Как ни странно, но в грохоте разваливающихся крепостных стен и городов, гунны не забыли своих пустынных просторов и многие из них вернулись к себе на север, к милым полынным степям, клёкоту орлов, туманным восходам солнца, к призывному ржанию кобылиц.

Иерархи церкви предъявили Юстиниану обвинение в неисполнении христианских обрядов, несоблюдении постов, редком посещении храмов, предписаний патриарха. Отстранив императора от власти и добившись высылки его на север в отдалённый от метрополии Херсонес, они не учли того, что не все члены ущербного сената и императорского двора были согласны с таким решением. Юстиниан и воспользовался создавшимся положением, хитроумно сыграв на разногласиях и в метрополии, и в провинциях. Прежде всего, он начал «обрабатывать» Никифора Фоку, командира херсонесского гарнизона, чтобы тот поддержал его в борьбе за престол, обещая ему должность севастофора при дворе и высокое воинское звание архистратига византийской армии (равное маршалу), Ну, а уж командующего Готским легионом, военного трибуна и архистратига Феофана Гунна и « обрабатывать-то» не пришлось. Тот сразу заявил, что присяге, данной Юстиниану, он изменять, не намерен.

Кроме того, Юстиниан заручился поддержкой рядовых салдамариев (мелких торговцев) столицы . Однако, кто-то из горожан донёс на него в Константинополь, и ему пришлось бежать в Хазарию, где он попросил кагана помочь вернуть ему престол. Между тем, церковные иерархи и императорский двор никак не могли прийти к согласию, кого поставить у руля власти. И это было их ошибкой.

Время шло, месяц за месяцем. Халиф, Али ибн Мухаммед воспользовался безвластием в империи и назначил командующим арабскими войсками на западном фронте несгибаемого полководца Хабиба Ибн-Масламу, который тут же активизировал военные действия с византийцами. Империи грозила катастрофа. Каган понял, что с падением Византии арабы обязательно повернут свои конные байраки на север, против Каганата. Ибузир Гляван тут же принял решение выдать свою дочь Иду за свергнутого императора Юстиниана и помочь ему восстановиться на троне. В данном случае лучшего союзника, чем Византия, ему не найти. Борьба за Кавказ между тремя волками грозила разгореться с новой, ужасающей силой.

Стоя на коленях перед чуждым ему изваянием Тенгри-хана, верховным божеством хазар, Юстиниан прокручивал в голове различные варианты своего восстановления. Он чувствовал себя довольно уверенно в задуманных планах возврата к власти. Давно известно, кто хотя бы один раз в жизни вкусил властных полномочий, уже никогда не откажется получить их вновь, даже находясь в годах и неважно каким способом. Это ж величайший триумф души, малоизвестный рядовому гражданину. Такова уж человеческая природа.

Юстиниан знал очень хороший запасной выход: если ему по какой-либо причине не помогут протолкнуться к власти хазары, то ему поможет завоевать престол империи булгарский хан Тарвел, внук знаменитого хана Аспаруха, который поселил булгар на Дуне. К тому же от Дуная до Константинополя гораздо ближе, чем из других мест. Всего-то пройти черноморским побережьем и вторгнуться в столицу. Предатели севастофоры, да и те же церковные иерархи тут же заявят, что они только и ждали Юстиниана. Он это чувствовал, а потому был уверен.

Думая обо всём этом, бывший император, наконец, вспомнил и о том, что он тут обретается не случайно, и надо бы хоть увидеть на ком его женят. Он, под загадочное горловое завывание жрецов посмотрел туда, вперёд, на огромный священный дуб, где и увидел её, распластавшуюся по корявому стволу, девушку в тонком хитоне из дорогой шёлковой ткани Хинда, которая, обняв дерево, прижалась щекой к нему и, казалось, не подавала признаков жизни. Но в тот момент, когда жених поднял голову и бросил свой взгляд на девушку, верховный жрец громко прокричал какую-то загадочную фразу. Ида резко оторвала щеку от дерева и, повернув голову, прямо взглянула на жениха.

Юстиниан остолбенел. Перед ним возникла девушка дъявольской красоты. Даже он, воспитанный на величайших произведениях античной культуры, был поражён. Это надо же, чтобы природа так постаралась. Юстиниан не мог оторвать глаз от этого удивительного видения, а жрецы замолчали. Для них этот миг единения двух сердец был очень важен. Именно в этом заключался секрет их верований. Низким голосом верховный жрец, скороговоркой, начал произносить древние слова заклинаний. Отец девушки, кинув в костерок с тлеющими кизяками горсть зёрен пшеницы, твёрдо и уверенно взял Юстиниана за руку. Тот послушно поднялся. Каган подвёл его к девушке, взяв и её за руку. Верховный жрец надел на головы молодых венки из каких-то трав, которые слабо и приятно пахли степью. Каган, подводя молодую пару к идолу Тенгри-хана, приказал им опуститься на колени. Верховный жрец поначалу взвыл, как волк в ночи, а затем объявил, что бракосочетание состоялось, и Тенгри-хан благословил молодожёнов на совместную жизнь. Вообще-то, Юстиниан примерно так и представлял себе языческий свадебный обряд. Совершив этот грех, чего не сделаешь ради политики, он внутренне попросил у Христа прощения и пообещал, что в первом же христианском храме заключит бракосочетание по церковному обряду. Это могла быть только Таматарха или Боспор.

Вернувшись во дворец и усевшись возле богато накрытого дастархана, Юстиниан заметил, что гости не пьют вина. Только ему налили в чашу чёрного греческого вина, которое он пригубил в честь не то невесты, не то жены. Гости и родня поздравили молодых и, поев, скромно удалились из общего зала. Подошедший слуга, игравший роль этакого древнего мажордома, объявил, что комната для молодоженов приготовлена. Ида, легко поднявшись, ушла, а экс-император, оставшись с каганом вдвоём, решительно воспротивился спать с девушкой, которая по его верованию не являлась ему женой.

– Узнал бы верховный жрец, – заговорил каган, – что ты вытворяешь, Юсти. Ты хоть понимаешь, что это оскорбление всему дому Ашина?

– Понимаю Ибузир, но ты человек образованный и хорошо знаешь, что по христианскому вероучению я не могу совершить столь тяжкий грех. Если византийцы узнают, а они узнают обязательно, что будет со мной? От меня все отвернутся и, прежде всего, воины. Столичные прохиндеи обязательно воспользуются возможностью обвинить меня в грехопадении и ереси.

– А может, ты сделаешь хотя бы вид, что идёшь в покои жены, а там уж договаривайся с ней о чём угодно.

– Да ты что, Ибузир! Как раз этого-то и нельзя делать. Среди твоих слуг наверняка есть мои недоброжелатели и всё станет известно.

– Хорошо, Юсти! Я договорюсь со жрецами. Задобрю их. Они промолчат. Эх! Боги! До чего же страшная вещь эта политика. На какие унижения она только не толкает. Заложники мы, рабы власти…

На следующий день в Беленджер пришёл арабский торговый караван Хазрата аль Балхи. Обадия, доверенное лицо кагана в торговых и дипломатических делах, присоединил свой караван к арабам, и они тут же выступили по древней караванной дороге на северо-запад, к Боспору.

Вместе с ними отправился и Юстиниан с мнимой женой. Сидя рядом с возницей в своём наряде монаха, он вспоминал свою языческую свадьбу и понимал, что Ида обижается на него.

Так уж издавна повелось и особенно на Востоке, что именно мужчина обучал девушку любви и делал её женщиной. А тут, якобы, муж, не делал никаких попыток сблизиться с девушкой. Длинные дневные переходы утомляли. Ида со своей служанкой Вадой спали по ночам в фургоне среди узлов и ковров, а Юстиниан ставил себе рядом палатку. Фургон сопровождали четыре могучих байрактара. Помимо обычного вооружения: кривого меча, двух кинжалов в два шибра длиной и боевого лука, байрактары имели копья, на которых пониже лезвия были подвязаны белые с красным конские хвосты, знак того, что они сопровождают особу царских кровей. Молчаливые, фанатично преданные кагану, они по знаку Иды, могли убить кого угодно, хотя бы и мужа или самого Обадию. Багатуры были профессионалами высочайшего класса, и даже спали окольчуженные, не снимая брони, как собаки, чутко прислушиваясь сквозь сон к малейшему шороху. Впрочем, и спали-то они по очереди, надёжно охраняя сон своей госпожи. Приказы Юстиниана они презрительно игнорировали, и исполнить их могли только с разрешения Иды. Правда, бывший император считал ниже своего достоинства их замечать. Утренний бой охраны каравана с касогами поразил Юстиниана своей скоротечностью и беспримерным мужеством русской дружины, которая первой решительно кинулась в самый центр касожской конницы, предрешив их разгром. «Мне бы такую дружину. Хотя бы одну когорту в тысячу воинов. Я бы легко вернул трон императора – подумал Юстиниан. – Едва ли уговоришь этих язычников класть свои жизни на алтарь чужих интересов. Но ведь Обадия сумел нанять этих русов для охраны каравана». Эта мысль засела в голове экс-императора прочно.

Юстиниан, конечно, знал, что русское племя вятичей было связано с Каганатом данью. Но одно дело выплачивать дань брёвнами, дёгтем и тележной мазью и совсем другое дело заниматься охраной торговых караванов. Бывшему властителю византийцев невдомек было, что русов влекла сюда чужая и загадочная культура народов Кавказа, Византии, и окрестных стран.

Любопытство – вот движущая сила, присущая любому человеку и его не остановит никакая опасность. Дети природы, они никого не боялись, потому что были объединены в роды, кланы, где каждый, ощущая себя клеточкой этого рода, действовал по духовному принципу: положи живот свой за други своя. И этой силе могла противостоять только сила ещё большая. Это далеко потом их, северян, развратит и разделит зависть и жадность товарно-денежных отношений, а объединить их сможет только церковь, да и то скорей номинально. И все эти противоречия шли с юга, постепенно завоёвывая души язычников, извращая первоначальную сущность их сознания. Всё это видел, ощущал, переживал и записывал только один человек среди раскинувшегося по побережью Чёрного моря обширному лагерю каравана. Этим человеком был сотрудник лаборатории проблем времени и кривизны пространства, историк Олег Медведев из параллельного мира.

*****

Люди каравана, в том числе и охрана, находясь уже в коротком переходе до черноморского порта византийцев Таматархи, расслабились. Спало напряжение многих суток передвижения. К тому же, подошёл тысячный конный отряд хазар, командир которого Ханукка заявил при встрече Обадии и аль Балхи, что он уже знает о нападении касогов на караван и, что их послал наказать грабителей наместник кагана тудун Папаций. Люди каравана, помывшись ещё холодной морской водой, напившись родниковой воды и поев, что имели, развеселились. Послышались взрывы хохота, звуки камышовых дудок и рогов, частая музыкальная дробь маленьких барабанов и бубнов.

Вокруг костров из хвороста и малиновых от температуры кизяков стали крутиться хороводы полуголых воинов в ритуальных танцах. Зрелище, надо прямо сказать, не для слабонервных. Потные тела воинов, и так-то в боевых шрамах, резались собственными ножами и кровь, выступающая из ран, только увеличивала возбуждение. Олег, глядя на эту странную вакханалию, где и в помине не было вина или каких-то наркотиков, удивлялся. Ведь раны – это же открытые ворота для любых инфекций. Вообще-то, Олег понимал, что у этих людей в настоящий момент идёт сильнейший выброс адреналина в кровь и гормональный всплеск на порядок выше обычного, а, стало быть, иммунная система организма активизируется. Любые бактерии тут же гибнут. Ещё римский врачеватель Гален писал в своих трактатах, что лежащий без движения больной обречён, за редким исключением. Древняя физиотерапия в данном случае действовала безотказно…

Олег подошёл к костру русской дружины, проведать их раненого вождя Урса. Тот лежал в телеге в тяжелейшей лихорадке, безучастный ко всему. Только дочь Ума смачивала тряпку в родниковой воде и клала её на лоб родителю. Рядом отец Григорий читал монотонным голосом

отходную. Ума посмотрела на подошедшего Олега с какой-то тоскливой надеждой. Луч заходящего солнца отразился в её скупой слезе, медленно стекавшей по щеке. Олег ободряюще улыбнулся ей и произнес, взяв вождя за запястье руки:

–– Рано вы его отпеваете. Лихорадка означает, что его организм активно борется с воспалением.

Приложив свой биоактиватор, Олег в течение одной минуты ликвидировал очаг воспаления и отек поражённого легкого. Потом, переделав кристаллическую решетку в кластерах воды в чашке и зарядив их положительной информацией, Олег подал посудину Уме и сказал:

– Пои его по глоточку. Утром он встанет. Про себя же подумал:

«Надо же, в бой бросается без страха, сцепив зубы, а тут так растерялась. Да для них жизнь и смерть – родные сёстры, загадочные и близкие. Чего уж там». Только отец Григорий молча крестил себя, Уму и, уходящего в спину, Олега, мало что соображая.

Обадию и аль Балхи Олег нашёл невдалеке от дружины русов. Опять, как и сутки назад, они сидели на походных ковриках возле костерка, где на треножнике стоял неизменный в таких случаях кумган с чаем. Рядом с ними расположился человек богатырского сложения в военном облачении. Это был командир хазарского отряда Ханукка. Он, с удовольствием прихлёбывая чай, рассказывал купцам последние новости из Таматархи. Обадия, увидев своим косым глазом подходящего Олега, встал и поклонился ему, приглашая к костерку. Аль Балхи важно кивнул историку, а Ханукка поняв, что подошедший – значительное лицо в караване, прижал ладонь к сердцу и поклонился бритой головой. Олег устроился возле Обадии и Тахрир, слуга аль Балхи, налил ему в китайскую пиалу чая. Не успел ещё Олег отпить и трёх глотков, как два воина подвели связанного человека с разбитым лицом. Один из воинов, поклонившись купцам, сообщил, что этот человек, возчик Обадии, выдал касогам состав конвоя.