Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II)

– Жизнь порядком своим, что тюрьма. Есть камеры. В ней Смотрящие. У Смотрящих Алешки. Все они ходят под Кумом. Кум знает: в каждом из них смутьян. И знает, что Алешки хотят стать Смотрящими. Смотрящие – Кумами. И знает он, что он не сам по себе… – надзиратель хмыкает и, криво усмехаясь, подталкивает его к дверям камеры и, щелкая ключом, почти в самое ухо выдыхает:

– Запомни, Фима. Алешки тоже тщатся прыгнуть выше, но их ценят по мере нужности. Умён тот, кто может делать так, чтобы быть всегда нужным.

Два года. Два года неволи. Годы самой трудной начальной школы воров с уроками карцеров, мордобоев, отточкой своего ремесла и освоением смежных профессий. Ее забыть невозможно. Ее помнишь, как первый свой трах. У него он случился в кустах олеандра, за «Тихим гротом». С Цилей Рубинер. Красивой, всегда хмельной и всегда охочей. Она вывела Фиму из трактира и, положив его дрожавшую руку себе на пышную задницу, подвела к олеандрам. Он помнит, как его колотило. Он и представить не мог, как это можно залезть под подол… Стыдно ведь… Циля сама, как-то незаметно, его же руками сделала это. Он с минуту трепыхался на ней. Всего с минуту и… затих.

– Кончил? – спросила она.

А он ничего не ответил.

– У тебя это первый раз?

Он опять смолчал

– Неужто, не понравилось?– мягко отвалив его от себя, спросила она.

– Ядовито пахнет олеандр,– буркнул он и с полуопущенными брюками скакнул за куст.

Ему хотелось плакать…

Женщин с тех пор у него было много, но всегда после траха он явственно ощущал в себе ядовитый до тошноты запах красных цветов олеандра.

В камере пахло похуже. Но он привык. Со временем даже и не замечал его. Все дурное, если оно каждый день, становится нормой. На воле нет под носом параши и есть чистая простынь, а остальное все также. Тот же кулак, те же интриги и нож в спину.

Из того, что было, память греет только хорошее Его за два года было немного. Всего пара вещей. Необычная философия Пейхвуса и еще одно событие, происшедшее за день до окончания срока заключения. Тюремные авторитеты аттестовали его, как правильного и конкретного кореша.

Начальная школа воров выпускала в свободную жизнь своего отличника. Такой аттестации удостаивались далеко не все. Выведенная оценка передавалась на волю. Она дорогого стоила: поддержки пахана, держащего воровской общаг и право из мелкой блатовни сколачивать свою собственную ватажку.

Никто, кроме матери, у ворот его не ждал.

– Из рук в руки, Маняша, передаю его тебе,– подводя к ней Ефима, сказал Петр Александрович.– Сказать: «следи за ним!» – могу. Но… Поможет ли?

Почесав затылок, Троцкий глубокомысленно проговорил:

– Дети наши, хотя из чресел наших – не наши дети. Они нам даются. Как и мы в свое время были дадены папкам и мамкам своим. Мы все оттуда с расписанной для нас судьбой. Мы не можем не делать того, что делаем… Так что, Маняша, будь крепка сердцем.

Ефиму хотелось обнять и его. Но ему ни в коем случае нельзя было делать этого. Заподло!

Петр Александрович понимает это. Он по-отечески хлопает его по спине и возвращается назад. Кивая на закрывающейся за ним створ обитых стальным листом тюремных ворот, Коган, приложив губы к седым волосам матери, семенящей у него под мышкой, шепчет:

– Он умный мужик.

– Заумный,– не сводя влюбленных глаз с сына, бездумно соглашается она.

Однако, «заумный» Пейхвус смотрел, как в сказочное всевидящее блюдечко с катящимся в нем яблочком. Ровно через 13 месяцев день в день, Ефим был поставлен на этап в Сибирь. Мать собачонкой трусила поодаль колонны. Потом она выбилась из сил и отстала.

Как он ее любил. И как он ее мучил. Как не родной. Нет, Пейхвус не заумничал, когда после первой его отсидки, у тюремных ворот говорил: «Дети наши, хотя из чресел наших – не наши дети»…

Он теперь шагает в колонне слушателей высшей школы воров. А завязалась эта стежка к этому сибирскому этапу в те же первые дни его выхода из тюрьмы. Завязалась, как он сейчас понимает и, как это бывает, исподволь.

Дома ждала его протопленная банька, роскошный фиш и купленная мамой дорогущая бутылка французского коньяка. Она в деньгах не нуждалась. Раз, а то два раза в месяц их приносил ей сам Щеголь.

Мама неотрывно смотрела на него, как он ест и пьет и что-то без умолку говорила и говорила. О стариках Бронштейнах. Как запутался в политике их Лейба. О Блюмкиных. Об успехах в учебе Яшки. О соседях… И не единым словом о себе. Какого ей было без него.

– Ма, ты о себе… О себе… Не обижал ли кто?.. Не болела ли?..

– Нечего о себе. Никто не обижал. Не хворала… Леонид Петрович очень помогал. Да, кстати, неделю назад он уехал по важным делам в Киев.

«Ясно по каким. На гастроли»,– догадался Ефим.

– Привет тебе передавал. Просил не обижаться, что не встретил.

« Там, у тюрьмы, он вряд ли бы меня встречал. Дожидался бы здесь или в своей норе», – подумал Ефим.

– И еще вот что!

Мама подбежала к комоду.

– Тебе презент от него. Два шикарных костюмчика, четыре рубашки, несколько галстуков и еще парочка итальянских штиблетиков твоего номера. Сказал, что ты уже джентельмен и тебе надо соответствовать…

« Так оно и есть. Джентельмен удачи»,– усмехнулся он про себя.

Теперь он был в долгу. И не в малом. Придется отрабатывать. Это его не пугало. Вернет с верхушкой. Лишь бы хорошее дело придумать. Не идти же в огород Пахомыча. Щипать по мелочи теперь не к лицу. Коль драть, так королеву. Если не удастся придумать, придется ждать Щеголя.

– Ма, страсть, как спать хочется. После баньки и царской еды разморило.

– Идем, родненький. Идем, постелю тебе.

– Утро вечера мудренее,– бухнувшись в кровать, выдохнул он.

– Конечно, сынок,– не догадываясь, что он имел ввиду, подтвердила она.

Проснулся он по тюремной привычке очень рано. Стал примерять, оставленные Щеголем презенты.

– Боже! – неожиданно оказавшаяся в дверях, всплеснула руками мать.– Все, как на тебя пошито. Прямо маркиз из Парижа.

Позавтракав, он снова повертелся у зеркала, а затем, крикнув матери, что пойдет прошвырнется, вышел на околицу.

– Сынок, погоди! Когда ждать?

– К обеду, мамочка.

Он не решил еще куда пойдет. Выбирать, собственно, было не из чего. Артамончик на гастролях. «Тихий грот» поутру пуст. Там трактирные шныри сейчас выметают из настежь открытого зева, рвотный смрад, оставшийся от упившихся клиентов. Оставалось одно – проитись по центру. В тюрьме он не раз, с сожалением. вспоминал, что на воле ему редко приходилось гулять там. Сейчас – пожалуйста.

Он посмотрел на форсливое, сверкающее лаком ландо, стоявшее на другой стороне улицы. Шикарное ландо. «Ну, как, Сапсанчик, прокатимся?» – спросил он себя, роясь в карманах в поисках денег. Их не оказалось. «Придется нам с тобой, Сапсанчик, пешочком, – улыбнулся он себе.– По пути и денежку добудем».

И ноги сами свернули его на Привоз. Самое промысловое место. Особенно сейчас, с утра.

Среди множества, стоявших там разных конных упряжей – от фиакров, ландо до сельских телег он наметанным взглядом сразу же остановился на богатой, с вычурным резным кузовом, карете. К ней, толкая перед собой коляску с жалобно визжащими подшипниками под тяжестью двух ящиков с фруктами и двух громадных плетеных корзин с различной снедью, шел горбун. Из тех бедолаг, кто здесь, за мелочевку подносил товары и торговцам, и покупателям. Перед ним, покачивая одетыми в шелка бедрами, шествовала довольно привлекательная, с надменной статью, молодая женщина. Возница, спрыгнув с козлов кареты стал помогать горбуну укладывать закупленное добро. А хозяйка, открыв дверцу кареты, пыталась сесть в нее. Ефим только и ждал этого момента. Подбежав к ней, он с неподражаемой светской галантностью, бархатно пророкотав – «Простите, сударыня»– мягко, подхватив под руки, подсадил ее.

– Как вы любезны,– благодарно улыбнулась она.

– Рад был услужить,– поклонился он и удалился.

Он прошел уже два торговых ряда, как со стороны той кареты, до него донеслись дикие крики. Ефим покачал головой и у мужика, что, смеясь, шел оттуда, спросил:

– Неужто кого там зарезали?

– Не зарезали. Срезали… У жены фабриканта Лукашки Альбанова радикюль с ассигнациями срезали. Понабежали фараоны.

– О-о-о! – протянул Коган.– Ты смотри, что творится? У самого Альбанова.

– Да не убудет с них,– недовольно смерив взглядом Фимин костюмчик со штиблетами, сердито проскрипел мужик.

– Что вы такое говорите, господин хороший? – увещевающе, вслед ему бросил Фима и, едва сдерживая смех, под нос себе прыснул: «У них-таки убыло, а нам-таки прибыло».

– Посмотри, каков, а!? – с трудом сдерживая рвущийся изнутри хохот, выкрутив на лице гримасу негодования, приглашал он к осуждению подскочившего к нему приказчика лавки, возле которой он остановился.

– Злобна тварь! – соглашается приказчик.– Не обращайте внимания.

– Ну как можно? – продолжая ерничать, Ефим нежно поглаживал спрятанный под пиджаком тугой, как бедра фабрикантши Альбановой лопатник, называемый почему-то радикюлем.

– Вас, я вижу, что-то заинтересовало, – выписывая ножонками кренделя, приказчик готовился перечислять имеющийся у него товар.

– Подбери мне троечку. Такую, чтоб сердце грело.

– От зависти в обморок упадут! – пообещал тот и, нырнув в тесный ряд висящих костюмов, извлек из глубины вешалку с ярко оранжевым в синюю полосочку костюмом-тройкой.

– Только вчера завезли! Писк! Парижане с ума сходят!

– Дрянь! Безвкусица! – кривится Коган и с жестью в голосе спрашивает:

– Что, я похож на французского петуха?

– Простите! Ради Бога, простите! В спешке снял не то…

Приказчик снова нырнул в тесную шеренгу костюмов и тут же выскочил с другой троечкой. Не такой уже петушиной. Ефим одобрительно хмыкнув, направился к примерочной кабине. Приказчик лебезливыми мелкими шажками влетел туда первым и, повесив костюм на крючок, со словами – «Пожалуйте, сударь» – выскочил вон. Никакая троечка Фиму не интересовала. Ему нужно было укромное местечко, чтобы без посторонних глаз порыться в добытом радикюльчике… Вдвое свернутая пачка ассигнаций. Одна сторублевка, пятнадцать четвертаков, шесть червонцев, четыре пескаря, четыре купюры по рублю и жменя серебра. «460 рубликов. Неплохо»,– засовывая их во внутренний карман своего пиджака, подмигнул он своему отражению в зеркале. С боку, ребром лежала длинная, обтянутая черным бархатом, коробочка. На ней, золотым тиснением красовалась корона и загогулистые буквы какого-то английского торгового Дома. В ней оказался золотой, с двумя крупными бриллиантами, браслет для мужских наручных часов… В одном из кармашков были пара сережек с сапфирами обрамленными бриллиантами и колечко с россыпью бирюзы в брызгах мелких бриллиантов… Все это он тоже рассовал по карманам. Остальное – женские вещички, пудреницу, фигуристый флакончик духов и прочую красивую дребедень, трогать не стал. Оставил в радикюле, а вот избавляться от него не поднималась рука.

Нежная кожа этого женского лопатника фабрикантши Альбановой, которым он с ходу овладел, источала божественный дух. Будь он хоть каплю похожим на запах ядовитого цветка олеандра, Фима бы его выбросил. Заткнув его себе за спину, под ремень, он еще раз придирчиво стал осматривать себя в зеркало.

– О! Кого я вижу! Такой редкий гостюшко. Какими судьбами, Мартын Азарыч! – донесся полный деревянного восторга голос приказчика и Фима решил не спешить с выходом на свет.

– Не говори, Пашенька. Не говори,– тонко пропищал тот, кого приказчик называл Мартыном Азарычем.

Если бы Паша не назвал его по имени отчеству Ефим решил бы, что в лавку вошла женщина.

– Одну богатую сучонку обокрали, а нас всех на уши поставили. Дескать, ищите того, кого она не видела. Вот бегаем по Привозу, – пожаловался он.

– Сучонку говоришь? – резко выйдя из-за ширмы, строго спросил Коган

Мартын Азарыч смутился. Прикид и начальственная осанка, объявившегося перед ним незнакомца его явно напугал. А Ефим, не дожидаясь реакции писклявого полицейского, обращаясь к продавцу, приказным тоном, указав на примерочную, произнес:

– Убери! Не повкусу!.. Ты мне дамского подбери… Банный халат… Золотого окраса. Пару платьев… Строговатых. Не дешевку!.. Выходное,– перечислил он и стал уточнять:

– Женщина сорока лет. Светлая. Большие голубые глаза.

Ефим описывал мать. Она заслуживала подарка от своего непутевого сына. Альбановские сережки и колечко, при всей их красоте, он решил не дарить. Все-таки с чужой женщины. Да и мало ли что? Вдруг, кто увидит… Здесь же, на Привозе, в ювелирке, купит ей кулон с массивною золотой цепочкой. Или еще что получше. А сейчас, чтобы платья для нее были впору и понравились, он стал описывать Пашке-приказчику ее комплекцию.

– Ростом она…– Коган посмотрел на полицейского,– точь-в-точь, как господин городовой. Только не такая тучная. Половина Мартына Азарыча… Так ведь вас величают? – держа фасон, спросил он полицейского, опрометчиво назвавшего жену уважаемого Одесского фабриканта сучонкой.

– Так точно, ваше благородие! – шаркнул палашом по голенищу городовой.

«Что значит, внешний вид! Ай, да, Леонид Петрович! Ай, да Щеголь!» – восхищенно подумал Коган об учителе и уже уверенней, с барской требовательностью, зыркнул на приказчика.

– Понял! – поймав резкий взгляд Ефима, засуетился Паша.– Сию секунду. Останетесь довольными.

– Хотелось бы! – буркнул он.

Приказчик крутился юлой. Выкладывал лучшее, что было у него. Выбирая из пестрого вороха, что могло понравиться матери, Коган краем глаза держал пыхтевшего городового.

– Каково вам, Мартын Азарыч? – советовался он, показывая на ту или иную вещь.

Делал он это не без умысла. Возникла одна шальная мыслишка. Куражиться, так куражиться. Нужен удобный момент.

Велев лавочнику завернуть выбранное, он, наконец, поинтересовался ценой.

– Пять рубликов с полтиной,– исподлобья, глядя на Ефима, объявил он.

– Вот как?! Не много ли набрасываешь?

Приказчик замер. Глаза его посуровели. Бывало к нему заходили и не такие хлюсты – бары барами, а как доходило до расплаты денег у них не оказывалось.

– Товар-с дорогой. Добротный-с… Стоит того-с…

– Накидываешь, накидываешь,– настаивал Ефим, а потом, великодушно хлопнув приказчика по плечу, добавил:

– Старательность тоже стоит денег.

И картинно вытащив из внутреннего кармана ассигнации, вынул червонец и небрежно бросил на прилавок.

– Мелочь возьми за труды,– забирая четыре рубля, разрешил он.

– Премного благодарен-с. Заходите еще-с,– сучил ножонками приказчик.

– С покупкой,– одышливо, тоже собираясь уходить, проговорил городовой.

– Спасибо, Мартын Азарыч, – надменно бросил он и тут поймал тот самый нужный момент для его шаловливой мыслишки.

Приобняв тяжело дышащее тело городового, он, по-свойски, с заговорщицкой благожелательностью, произнес:

– А знаешь, Мартын Азарыч, ты чертовски прав. Унизительно и позорно из-за одной богатой сучонки гонять полицейских, как шавок по Привозу.

– Ваша правда, ваше благородие,– засветился городовой.

И в этот самый миг Ефим ловко подвесил на эфес палаша полицейского пустой радикюльчик той самой богатой сучонки. Толстяк и не рюхнул.

«Куражиться, так куражиться»,– сказал про себя Коган и, взяв у радостно подпрыгивающего возле них приказчика сверток с подарками для мамы, чинно зашагал к воротам, рядом с которыми сорвал фарт. Приказчик юркнул в лавку к доставшемуся ему полтиннику, а Мартын Азарыч, позой сыскного песика рысцой припустился в противоположную сторону.

На каждом шагу Ефим замечал пробегающие по нему глаза озадаченных поиском легавых. Они задевали его, но тут же отскакивали. Его импозантная наружность снимала с него всякие подозрения.

От них он ушел. А вот от пацанов хозяина Привоза – не удалось. Оказывается удачный щипок Ефима рикошетом коснулся и дяди Шуры Козыря. Полицейские заявились к нему с претензиями. Мол, твои обштопали жену фабриканта Альбанова, друга самого Плевако.

– Если не залетный – вернем,– пообещал Козырь и распорядился призвать двух смотрящих, под которыми ходили, промышлявшие под крышей Привоза, щипачи.

Шутки с Козырем никто шутить не осмеливался. Ему выкладывалось все, как перед святым образом. За крысятничество могли свернуть шею.

Прибежавшие на его зов божились самыми отборными клятвами, что они к случившемуся никакого отношения не имеют.

– Верю,– сказал дядя Шура и сумрачно, не глядя на них, приказал:

– Еще раз прошерстите. Может, кто из залетных?

Через несколько минут один из смтрящих вернулся вновь.

– Ну что?– вперился в него Козырь

– Тут такое дело…

– Давай без мути! – осадил его он.

– Один из моих пацанов говорит, что видел Сапсанчика…

– Он! Вот он-то и мог! – вспыхнул глазами дядя Шура.

– Он же кичманит.

– Вчера вышел,– уверенно сказал Козырь.– Давайте его сюда. Аккуратно. Скажите: дядя Шура Козырь зовет. Не ослушается.

У самых ворот худощавый, блатовитого вида паренек, дернув за сверток, процедил:

– Не в свой огород приперся, кореш.

Ефим отреагировал мгновенно. Вцепившись свободной рукой ему в кадык, он придавил его к какой-то лавке и, стукнув лбом в переносицу, прошипел:

– Ты кого, сявка вошная, козлом назвал?

– Не говорил я такого,– опешив от наскока, выдавил паренек.

– В огород ходят козлы… Понял?

– Не гоношись, Сапсанчик,– осторожно коснувшись его спины, сказал кто-то сзади.

– Тебе то что? – уже сообразив, что его узнали, оборачивается он.

– Нас Козырь послал за тобой. Зовет.

– Дядя Шура? – переспрашивает он.

– Ага.

Отпуская парня, Ефим назидательно сказал:

– Держи, пацан, ботало на привязи с мозгой. За неосторожный треп, найдется кто вырвет ботало вместе с ливером. Усек?..

– Усек,– откашливается тот.

Тогда то Коган в очную познакомился с паханом паханов Одессы дядей Шурой Козырем. Тот и другой хорошо были наслышаны друг о друге. Мало кого допускавший в свой хоровод хозяин Привоза как-то просил Щеголя подвести к нему этого пацанчика. Не удалось. Не потому, что Леха Артамончик побаивался, что Козырь заберет под свою лапу пацана, приносящего ему в обилие хрустов. Правда такое опасение было. Но не эта причина помешала Щеголю представить Сапсанчика Козырю. Просто вскоре после той просьбы фараоны замели всю Сапсанчикову шайку.

В комнате, куда ребята завели Ефима, никого не было. Один из тех, кто сопровождал его, отдернул занавеску, за которой находилось не окно, а дверь. В неё тоон робко постучал:

– Кто?! – отозвались из-за двери.

– Дядя Шура, мы привели Сапсанчика.

– Подождите. У меня разговор,– бросили оттуда.

Ждать пришлось чуть-ли не с полчаса. Наконец, дверь распахнулась и худенький, невысокий, кареглазый мужчина с проседью в мелких негритосских кудрях, быстрым шагом подошел к Ефиму. Отдающий холодком взгляд Козыря обшмонял его с ног до головы.

– Костью – отец, но вылитый мать,– сказал он и, упреждая удивление, проговорил:

– Я знал Уму. Настоящий был мужик. Конкретный. И Машу знаю… Красавица!..– и тут же без всякой паузы, сердито потребовал:

– Где твой хап?

Ответ Сапсанчика огорошил Козыря.

– У городового. Приказчик Пашка называл его Мартыном Азарычем.

– Как это?! – дернулся дядя Шура.

И Ефим рассказал, как повесил на палаш срезанный у фабрикантши Альбановой ридикюль. Стоявшие рядом пацаны слушали его с откровенным восхищением, обдавая его, приятной теплотой их зависти. Козырь же с каждым словом его мрачнел и темнел. Заходившие по его лицу желваки придавили восторг смеющихся корешей.

– Вон отсюда! – рыкнул на них Козырь.

И они остались один на один. Фиме сразу же стало не по себе. Глаза Козыря превратились в две острые ледышки, что резали его жалом саксона.

– Смотрю, понтишь…

– Понимаю, дядя Шура,– уважительно перебивает он.– Не умно. Хотелось покуражиться. Там, на киче, соскучился по живому делу.

Козырю явно понравилась критическая самооценка парня.

– Да, мальчик, ты тут попал впросак. Альбанов мой подельник. Я уж не говорю о том, что женушка его биксует с Плевако… Понимаю, в чужом садочке трудно разобраться, с какого деревца хап брать.

Дядь Шура, я первый день на воле. Киль на мели. В кармане ни копья.. Не фраер же, чтобы не прокрутиться? – оправдывался он.

Набежавший было на глаза Козыря ледок, тепло заискрился.

– Такое, мальчик мой, – после некоторого раздумья сказал дядя Шура.– мог сделать Сапсанчик, а ты, мил-друг, уже не Сапсанчик. Ты – Сапсан. Не чета другим. Думать надо.

В знак согласия с выговором Коган виновато понурился.

– Чем наварился то? – спросил дядя Шура.

– Вот! – и Ефим выложил из карманов все чем одарил его лопатничек фабрикантши.

Последним Коган вытащил бархатную коробочку с золотым браслетом с двумя ослепительно яркими горошинами бриллиантов.

– Если не возражаете, дядя Шура, это лично вам.

Козырь рассмеялся.

– Она купила его в моей ювелирной лавке.. Для мужа… Что ж, верну его. С одолжением.

– Остальное тоже вернете?

– Здесь все? – вместо ответа спросил он.

– Обижаете, дядя Шура.

– Ну-ну, без обид… А что в свертке?

– Маме подарки купил.

– Молодец! Хвалю!

– Там не хватает шести рубликов.

– Ерунда…

– Хотел ей еще что-нибудь из рыженького приобрести. Да тут вы позвали.

– Возьми это,– отодвинув от купюр сережки и колечко, предложил он.

– Нет, дядя Шур. Я хочу новое. Не ношенное.

– Вор-чистоплюй,– добродушно проворчал Козырь и, взяв из денег сотенную купюру, протянул ему.

– Тебе за труды. Чтобы киль на мели не скребся. И еще… Зайди в мой рыжак. От моего имени скажи приказчику, чтобы он подобрал лучший кулон с золотой цепью. Поднесешь мамаше и скажешь: дядя Шура поздравляет с выходом сына на свободу… Понял?

Фима кивнул.

– Теперь, Сапсан, о деле. Будешь со мной работать или станешь ждать Артамончика, а дожидаючись пощипывать по мелочи, чтобы снова килем да в грунт?

– Думал я об этом. Работать с вами любой вор сочтет за честь. Но… Ведь обижу Петровича.

– С Щеголем я улажу.

– Кто бы сомневался,– развел руками Коган.

– Ну что еще мешает? Выкладывай, не жмись.

Ефим действительно никак не мог подыскать слов, чтобы не задев самолюбия могущественного пахана, сказать, что он хочет.

– Не хочу размениваться на гривны,– наконец, решился он… Драть, так королеву. Вы понимаете меня, дядя Шура?

Глаза Козыря вновь превратились в холодные лезвия саксона.

– Кто сказал, что я предложу тебе шушеру? Мелочовка дядю Шуру не устраивает. Дяде Шуре нужен воротила. А как и чем ему там ворочать меня будет волновать от количества хруста, которые положат сюда,– он бьет ладонью по ассигнациям.

– Вы правильно меня поняли.

– Я всегда понимаю, как нужно,– поднятой ладонью остановил он его. – Я отдаю тебе всю контрабанду с правильными ребятками. Что-то стало уходить мимо Привоза. Много рвет Валерьян-барышник… Знаешь такого?

– Слышал.

– Теснит, паскуда, наш промысел. То есть, отныне твой промысел. Он раньше нас влез в него… Валерьян теперь твоя заноза… Решай без мокряка… Но…

Закончить мысль ему не удалось. Дверь, что находилась за занавеской приоткрылась и из нее донесся увещевающее-жалобный и очень знакомый Ефиму голос.

– Шура джан, ты совсем забыл меня. Я уходить должен.

Козырь с досадой хлопнул себя по ляжке.

– Сорок бочек извинений, капитан! – отозвался он и, схватив за руку Когана, потянул за собой. – Очень кстати. Пошли, представлю ему тебя – нового Смотрящего.

– А до меня кто был?

– Я сам… Два арбуза мне еще удержать в руках под силу, а дюжину – не слажу.

Комната оказалась вдвое больше той, где они с Козырем перетирали дело. И была богато обставлена.Человек, что позвал пахана, стоял к ним спиной у напольных часов Мозера.

– Нет худа без добра, капитан. Знаю, спешишь… Вот хочу свести тебя с моим новым смотрящим за всю контрабанду в Одессе.

И вдруг умолк. Моряк и Ефим смотрели друг на друга так, словно их обоих оглушило громом.

– Бах-хо! Фима, ты?! – просипел капитан.

– Азимушка! – воскликнул Коган, подбегая к шкиперу, о котором часто вспоминал и думал, что он со своей шхуной промышляет где-нибудь на Босфоре.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – ошарашено глядя на них, всплеснул руками Козырь.– А я хотел вас познакомить.

– Зачем, Шура? Мы давно друг друга знаем. Он брат мне младший,– утирая, выступившие слезы, говорил Азим.

– Нет, капитан, погоди. Как брат тебе он может быть младшим. По делу же теперь он старший. Вместо меня будет вести всю контрабанду… Зовут его Сапсан.

– Бах-хо! – снова выкрикнул он.– Еще лучше! Наш атаман будешь… Помнишь, Фима ты вырвал у меня отцовскую зюйдвестку и убежал… Я за тобой следил. Ты залез под кулаз…