Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II)

«Марсель… Генуя… Афины… Стамбул…» – сказочно выпевал он, перечисляя порты, в которых «Глория» забивала товарами свои бездонные трюмы и расселяла по каютам богатую живность с толстенными лопатниками за пазухой.

После занятий ноги сами понесли его к лучшим Одесским отелям. Не ему, а Наезднику захотелось посмотреть каково там. У их роскошных фасадов творилось то же самое. Грузчики работали с той же нерасторопностью и хозяева фургонов с поклажей, дожидаясь своей очереди, зевая, равнодушно поглядывали в их сторону.

«Здесь можно попотрошить,– подсказывал Наездник, – и можно по пути…»

И то же самое, рисуя перед Щеголем, пальцем по столу, Фима показывал, как это сделать.

И Артамончик, переглянувшись с Гошей, дал добро.

                        2.

Начали они не с отелей. Надо было опробовать еще на подступах к ним, неподалеку от порта, когда, груженые сундуками и узлами, фургоны уходили от причала в город. Шли они порознь друг от друга без какой-либо охраны, а, главное, по пустырю. Ночью на нем тьма-тьмущая и безлюдье. Не то, что днем. Днем он просматривался издалека и по нему ходил разный люд. А вот ночью, стелющуюся по пустырю грунтовку, и то, что делается на ней, даже, при самой яркой луне, не разглядеть. Зыбкие контуры двигающихся упряжей и все. Больше ничего и никого. Пеших, что направлялись в порт и уходили из него, почти не было. Они шли стороной по проселку, урезающему путь к городу. В безлунную же ночь на дороге мгла такая, что даже лошади пробираются по ней на ощупь. Все это Фима с ребятами высмотрел загодя…

Лучшего времени для дела, чем это, с промозглым моросящим дождем, и быть не могло. И двухпалубный итальяшка «Колизеум» с трюмами по горлышко напичканными товарами и, измотанными качкой, их хозяевами, ошвартовавшийся в десятом часу вечера стал лучшим подарком этой ночи.

Витька Плут вместе с Лехой Крутошеем шныряли по пирсу и оттуда, выбрав фургон, условленным помигиванием ламп просемафорили: «Возок вышел. Встречайте». И сами, покачивая лампами, шли вслед за ним. Чтобы предупредить, если в его кильватере окажется кто из посторонних, а потом помочь перегружать добро на телегу Лошадника. Фима же вместе с Гошей Хромым, Петькой Косым, Юрком Лошадником и Васьком, прозванным Комодом из-за похожести на него, сидели, притаившись в придорожных валунах. Заметив очертания тяжко переваливающегося с бока на бок фургона, Комод пошел к обочине дороги, куда еще днем положил суковатый дрын. Как только возок поравнялся с ним, он сунул его меж спицами заднего колеса… Смачно хрястнули спицы. Лошади, недовольно фыркнув, остановились. Возница от толчка повалился на бок и, матерясь, пытался содрать с себя широченную, укрывавшую его от дождя, рогожу.. Комод обрушил ему на голову кулак и вместе с подбежавшим Гошей «обули» ее в дерюжный мешок. Взяв под уздцы лошадей, Юрок повел их к своей телеге…

Три сундука и ящики, набитые серебряной и фарфоровой посудой и семь ящиков с бутылками французского коньяка были до чертиков тяжелыми. В сравнении с ними, тюки с чемоданами казались легкими, но, как потом оказалось, самыми ценными. В них ребята находили коробочки с золотыми украшениями, усыпанными драгоценными камушками, бриллиантовые сережки, нитки крупного жемчуга, шубы, мужские костюмы, нарядные женские платья, дамское шелковое белье. В общем, все, что барышники забирали подчистую и почти не торгуясь… Все это они увидели потом. А тогда, в стороне от дороги, в кромешной тьме, на ветру, да под дождем, им изрядно пришлось попотеть. Перекладывать из фургона в телегу Лошадника, а затем из телеги в шаланды. От напряга кишки из задницы лезли. Хотелось все бросить. Пораздербанить, понахватать, что поценнее и полегче и уносить ноги. Косой, Плут и Торопыжка уже было бросились драть один из тюков.

– Вы что, одурели?! – оттягивая от него Плута, заорал Фима.

– Да пошел ты!.. Возьмем свое и уйдем,– продолжая рвать ткань упаковки, окрысился Косой.

Не вмешайся Хромой, так бы оно и пошло.

– Я те возьму, падло! – крикнул он и, сиганув с фургона, мощным пинком сшиб с ног Косого, хрястнул кулаком в морду, обернувшегося к нему Плута и крутнулся к третьему. А того и след простыл.

– Куда, шакаленок?! – свирепо глядя на отбежавшего Торопыжку, сплюнул он и приказал:

– Всем грузить! Убью!..

…С Сапсанчиком, то есть, с ним, с Ефимом, только-только назначенным верховодить ими, они могли позволить себе не считаться, а вот с Гошей Хромым не посмели бы. С ним шутки плохи. Воткнет перышко под пятое ребрышко и вся нидолга. На его руках не один мокряк. Да еще в глазах у всех стояла недавняя разборка в трактире, когда на разговор с паханом привели Сапсанчика, а вперед ногами вынесли Борзова. Это Хромой саданул ему финкой в сердце. Одним ударом порешил…

Трусливый Торопыжка с перепугу, откуда только взялись у него силенки, поднял вдруг этот неохватный тюк и один, на подкашивающихся ножонках, сделал несколько шагов к телеге и ловко закинул его в кузов.

– Вот! – удивляясь самому себе победно вытаращился он на Хромова.

Работа пошла побыстрее. Обобранный фургон, со связанным кучером, Лошадник повел к городу, а его телегу с добром ребята поволокли на берег, к поджидавшим их шаландам. Все, как и рассчитывали, уместилось на трех лодках.

– Ну, с Богом, к маяку! – усевшись за весла одной из них облегченно выдохнул Комод.

– Нет! Не туда! – резко возразил Ефим.

– А куда? – растеряно спросил Торопыжка.

– В другое место,– ответил он.

– Ты что, Сапсанчик, уху ел или того…оху ел? – грязно выругавшись, надвинулся на него Косой.

Такое Фима спустить не мог. Не должен был спускать. Но на кону стояло дело. Его дело.

Он должен был сдержаться. Косой не мог знать, что обговоренное место, где решено было припрятать награбленное, вдруг поменялось. И поменялось им, Сапсанчиком, чуть ли не в последнюю минуту.

– Мы же решили…– начал было Комод.

– Решаю здесь я! – резко оборвал его Ефим.

– Да кто ты такой!? – бросившись на него, прошипел Косой.

Прямой удар правой в оскаленную морду, свалил набегавшего Косого на земь…

Этот вопрос из всех, что возникал, когда разрабатывался план- В какое время? Где и как брать фургон? – был самым заковыристым. Где и как решили быстро и спокойно, а вот по поводу местечка, куда следовало оттаранить похищенное, чтобы легавые со старта не накрыли украденного, разгорелся спор. Сначала думали сховать все неподалеку, в домике шкипера Азима, за которым, в его отсутствии, присматривал Ефим.

– К нему не надо, Щеголь,– возразил Фима.

Все обалдело уставились на него…

– Что, так, Сапсанчик? Ключи ведь от хаты турка у тебя,– нахмурился пахан.

– Так-то оно так. Но там мы сможем спалиться.

Артамончик дернулся и всем телом, повернувшись к нему, молча ждал объяснений. И Фима ждать себя не заставил.

– Легавые рыскать будут по всему поселку. И как бы нам того не хотелось заваляться и к шкиперу. Не обойдут. Знают, он со своей шхуной ушел на Стамбул. Церемониться не станут. Обшмоняют… Это первое,– сказал он и умолк.

– Есть и второе? – остро зыркая по опущенной голове юноши, поинтересовался пахан.

– Да, – не поднимая головы подтвердил Ефим. – Околоточный Погорелов знает, что я присматриваю за домом турка. А я у него, по милости Борзого, на кукане…

– Херня! Он наш! Правда Щеголь? – перебивает Фиму Косой.

Задумчиво постукивая тростью по штиблетам, Артамончик отзывается не сразу.

– Не херня, Петруша… Не-ет! – наконец вытягивает он.– Какой бы свой не был, он-таки легавый. Сапсанчик прав. Нужно место понадежнее.

И ребята заспорили. Что только не предлагалось. Ничего не подходило.

– А что, ребятки, есть такое место! – неожиданно пропищал Торопыжка.

– Ну! Ну! – обернулся к нему Щеголь.

– Маяк!.. Возле него каменные развалины… Под ними здоровенное подвалище… Людей мало…

– Место хорошее. Знаю я его,– сказал Комод.– Но туда добираться через рыбацкий поселок. Людишки в нем спят чутко. Наколемся на чьи-нибудь зенки и… амба!

– Зачем через поселок, Васек? – мотнул головой Плут.– Лучше морем, на лодках. Обогнем косу и все, мы – там, прямо у тех развалин.

– Умно,– поддержал Щеголь и, красноречиво посмотрев на Хромова и Сапсанчика, распорядился:

– Осмотритесь, проверьте. Потом будем решать.

Проверили в тот же день. Ничего не скажешь место хорошее. Но не легло оно Фиме на душу. Видимо это читалось и по его лицу, когда ребята, докладывая Артамончику, вперебивку говорили о том, что лучшего схрона для ворованного и быть не может.

– Смотрю ты что-то куксишься? – остановив взгляд на Фиме, сказал Щеголь.

– Подвал, что надо… Но…– пожав плечами и, морща лоб над тем, как объяснить, что его не устраивает, он умолк.

– Что «но»?.. Что не нравится?.. Сейчас надо говорить. Потом будет поздно.

– Глаза там есть, Щеголь. Развалины у обслуги маяка прямо на ладони… Пацанва там мельтишит. Играют в казаки-разбойники. Сам там бегал… Кто-нибудь да засечет….

Возмущенный гвалт ребят не дал ему закончить.

– Ша! – рявкнул Щеголь.

И кагал затих.

– Допустим…– продолжал он в наступившей тишине. – Допустим ты прав.. Мы согласимся. Тогда, будь добр, предложи что другое. Получше. Есть оно у тебя?

– Нет,– понурился он.

– Так что трепешься?! – взвизгнул Косой.

Ефим не без ярости процедил:

– Пока нет!

– Что ж,– возвысил голос пахан,– когда подыщешь, тогда и решим… Пока же на дело готовьте развалины.

До последнего все думали, что награбленное повезут к маяку. Все так думали. Все, кроме Ефима. Не лежала душа его к тому месту. Не лежала и все. Но ничего лучшего найти взамен не удавалось. Что-то неподдающееся логике говорило ему: «Только не туда»… Позже он этому чувству доверял больше, нежели самым, казалось бы, разумным и железным аргументам. И если надо было принимать какое-то решение, он слушал его, свой внутренний голос. И делал все так, как говорил он. Тот, что сидел в нем. И выходило, как надо, хотя по всем правилам расклада оно было, как не надо. Человек думает, что он действует, как думает. Вздор несусветный! Он действует по разумению того, кто в нем сидит. Человек, вроде школяра, пишет жизнь свою под диктовку того, кто начитывается её изнутри.

Так оно и есть. Никто и ничто не сможет теперь переубедить его в обратном. Ефим много раз убеждался в этом. Именно он, тот диктовальщик подсказал ему тогда то нужное место, где следовало припрятать умыкнутое добро.

В тот вечер, помнится, он возвращался из «Тихого грота» домой и морщился, посасывая палец, который он наколол вилкой. Ранка на вид была незаметной, но, сволочь, ныла хуже зубной боли. «Нарывать будет», – подумал он и вспомнил, как однажды на заброшенном киржиме, что полузатопленным стоял неподадёку от пирса, куда приставали суда, он на рассохшей доске его палубы, всадил себе в подошву занозу. Щепку вытащил, а рана болела точно также, как сейчас палец, а потом превратилась в большущий нарыв. Из-за него он несколько дней прыгал по дому на одной ноге.

«Нарывать будет», – снова подумал он и… его осенило.

Киржим! Он то, что нужно. У всех под самым носом. Прямо в порту. Никому и в голову не придет шмонять его. На него уже давно никто не обращает внимание. Рухлядь она и есть рухлядь. После того, как на том киржиме, облюбованном местной пацанвой для купания, утонуло несколько ребятишек, портовое начальство приказало никого к нему не допускать. Киржим всегда был пуст и мирно гнил под боком могучих причалов. Но добротно сколоченный он не сдавался ни штормам, ни чревоточинам. И еще в его чреве притаился просторный и пригодный для схрона трюм. Правда немного сыроват. Так вещи то хранится в нем будут недолго. И оттуда легче всего и без всяких подозрений можно было вывозить их на берег. Со стороны все будут думать, что к берегу возращаются на своих шаландах рыбаки. Это их обычная дорога: в море – на улов, с моря – с уловом. Все их лодчонки идут мимо киржима.

В один миг он представил себе, как они доставят туда краденое и, как будут вывозить его оттуда. «Это местечко то, что нужно», – отходя от столбняка, сказал он себе и вместо того, чтобы идти домой, побежал к берегу. Запрыгнув в один из яликов Ефим, ориентируясь на огни какого-то громадного судна недавно ошвартовавшегося в порту, изо всех сил налегая на весла, погреб к невидимому в темноте киржиму.

Ялик прошел у самого борта, прибывшего парохода и никто из палубных матросов, и никто с причала, где шла обычная при разгрузке колготня, не обратили на него внимания. А еще минут через десять Ефим уже взбегал на киржим. Нырнув в знакомый ему трюмок, он чиркнул спичкой. Все было также, как и в то время, когда здесь ему в голую подошву вонзилась гнилая щепа. Ничего не изменилось. Походив еще немного Ефим снова запрыгнул в ялик и поспешил к берегу. Ему надо было успеть в «Тихий грот» чтобы поговорить с Артамончиком. Он знал, ребята там сегодня не задержатся. Завтра на ночь всем идти на дело. Щеголь наверняка погонит их отдыхать. Погонит и сам может уйти. Надо его застать. Обязательно надо обговорить с ним. Только по его распоряжению можно будет заменить маяк на утопленницу-баржу.

Артамончик, сидевший за своим столиком, в глубине трактира, лицом ко входу, завидев Сапсанчика, аж, поперхнулся.

– Фимок нарисовался. Что-то случилось, – прокашлял он Хромому, окунувшему толстые губы в пивную пену.

– Да, больно взъерошенный,– с неохотой ставя бокал на стол, подтвердил тот.

– Давно не виделись, – указывая Фиме на стул, криво усмехнулся Щеголь.

Ефим угукнул и сразу, вполголоса, быстро, горячо, но довольно толково изложил зачем пожаловал.

– Повтори,– не въехав в суть, потребовал Хромой.

Трость Щеголя звонко стукнула по ножке стол.

– Не надо! Я все понял. А ты, Гошенька, не кобенься. Если не вклинился – вклинишься на месте. Дуй прямо сейчас вместе с Сапсаном к тому утопленнику. Посмотри потроха его своими глазам.

– Полночь же, Леня,– жалобно выкатил глаза Хромой.

– Самое время, Гошенька. Самое время… Ночь, особенно ненастная ночь, маманя вору. А нынче она – маманин поцелуй. Тишь, гладь и фонарь в небе… Разглядишь. Два глаза хорошо, а четыре лучше… Бегите!

Не успели они отойти от «Тихого грота», как выскочивший из трактира человек крикнул, чтобы Хромой вернулся назад.

– Щеголь сказал на минутку… А ты, Сапсанчик, погодь здесь.

Артамончик перехватил Гошу прямо на входе.

– Если место понравится – решай все от моего имени… И, главное, не допусти базара… Косой с Комодом зуб скалят на него. Задираются. Им не нравится, что я поставил его старшим. Он, конечно, не спасует перед ними, но дело может швахнуться. Про утопленную баржу он хорошо придумал. Малец с башкой… Знай, Гошенька, Сапсанчик в ответе за все дело, а ты в ответе за то, чтобы не допустить там кипиша. Ты мои глаза, уши и кулак. Понял?.. Ступай.

Утопленник Гоше понравился.

– У всех под носом – это хорошо… Никто не рюхнет… И еще хорошо, что ближе, чем к маяку,– загребая веслами, выдыхал он.

Уже на берегу, привязывая ялик к штырю, он, как бы походя, предупредил:

– Завтра, пока не свалим товар в шаланду, о том, что мы поменяли место схрона, корешам – ни звука.

– Поэтому Щеголь подзывал тебя к себе? – вместо ответа и своего согласия, догадался он.

А сейчас, когда Фима ударом левой прямой посадил, задравшегося на него Косого, на задницу, Гоши рядом не было. Он стоял за лошадьми, объясняя Шуре Крутошею где Юрок будет дожидаться своей телеги и не мог видеть завязавшейся потасовки. Он ее услышал. Вцепившись друг в друга, Сапсанчик с Косым, во всю глотку матюгаясь, катались по мокрому песку.

Гоша сразу все понял. В несколько прыжков, оказавшись рядом с дерущимися, он ловко изловив за ноги Петьку, отшвырнул его в сторону и сел ему на грудь.

– Мать твою, второй глаз выколю! Понял?..

– Пусть бугра из себя не строит… Ишь, «решаю здесь я! В другое место поедем».– передразнил он. – Кто он такой?! Сявка пернатая…

Хромой, приподняв за плечи, лежащего под ним Косого, пару раз стукнул его затылком о песок.

– Мозги вышибу, подлюга! Делай, что он говорит.

Оставив полуоглаушенного Косого, лежащим на земле, Гоша запрыгнул в шаланду и сев рядом с Сапсанчиком, тихо шепнул: «Командуй!»

– Грести за нами! Не отставать! Идем к порту, на затопленный киржим! – распорядился он и едва слышно произнес:

– Спасибо, Гоша.

– Да ладно. Главное, ты не свалял труса… Тебе от него досталось? – спросил он.

– Что ты?! Это ему я вломил. Первым же ударом свалил. Думал уже не полезет и пошел к лодке. А он, гад, напал сзади.

– Нельзя поворачиваться спиной к тому с кем схлестнулся. Особливо с нашим братом. Надо добивать. Надо ломать. Не сделаешь – поздно будет жалеть. Не успеешь понять что к чему, как окажешься под полою архангела Михаила. Имей ввиду! – поучал его Хромов.

Фима вспомнил его напутствие через год с небольшим. В тюрьме. Когда по коридору два дюжих надзирателя волокли по полу бездыханное тело Гоши. Его порешил картежный шулер, которого Гоша пинками вышиб из-за стола. Тот очухался и сзади, когда Хромов этого не ждал, сунул ему финку под левую лопатку. Недоглядел Гоша. Недоглядел…

Их замели на девятом по счету налете. Не на портовом пустыре, не на киржиме, а у той самой гостинице, что стояла напротив той самой школы, где Фиме пришла идея чистить, приходящие из порта, подводы с заморским добром.

Ему тогда повезло. Накануне, дома, помогая матери вешать занавеси на окно, он свалился с табуретки и здорово ушиб лодыжку. Утром она вспухла до того, что ему едва-едва удалось допрыгать до места сбора. Увидев такое, Щеголь велел ему оставаться на хате, куда ребята должны были пригнать краденный фургон. То что бралось у порта вывозилось на киржим, а то, что уводилось от гостиниц, пригонялось в один из глухих дворов. Он пустовал и внешне выглядел заброшенным. Его предложил Косой. Когда то в нем жили Петькины дед с бабкой.

Очень и очень недурственное местечко. Равно, как и киржим, выбор которого Косой и остальные, по началу, приняли в штыки. Это потому, что они корячились, готовя развалины под маяком, а Фима, не предупредив их, переиграл. Задетым за живое им подумалось, что Сапсанчик, выдвинутый на первые роли, стал выпендриваться. Однако, обида в пух и прах разлетелась на следующий день, после дела.

Как только полиция обнаружила выпотрошенный фургон со связанным возницей, уже через час легавые заявились к маяку и шныряли в развалинах. Никому в голову не могло придти, что награбленное не где-то в городе, а в самом порту, в двух шагах от причалов.

Такого навара, какой принес этот первый налет, Щеголю, чья биография, изобиловала разными громкими делами, брать еще не приходилось. А тут пацан, фраер фраером, в один присест придумал и выдал на лапу 143 тысячи рубликов. Чистоганом!..

Спустя месяц, когда все поуспокоилось, они ещё раз вышли на пустырь. Теперь уже двумя группами. Одну возглавлял сам Артамончик, а другую Хромой и он, Сапсанчик. Увели два фургона. Весь товар Щеголь сбыл оптом за двести штук…

И тут за ними началась охота. Фургоны теперь из порта шли группами и под охраной. Она доводила их до городских улиц, а затем возвращалась обратно за другими подводами, дожидавшимися их на причале. У гостиниц возницы чувствовали себя в безопасности. Дожидаясь очереди, когда грузчики подойдут к их повозкам, они забегали в находящийся рядом духанчик, чтобы согреться и пропустить один-два стопарика водочки… Ребятам же только это и надо было. И почти на глазах расслабившихся возниц уходили их подводы по Одесским закоулкам к дому умерших предков Петруши Косого.

Легавые никак не могли напасть на их след. Скорее всего не очень то и старались. Никому не хотелось за не понюх табака подставляться под керогазы и финки бандюганов. «Сами виноваты!.. Не ротозейничайте!..» – винили они обобранных бедолаг.

Такая реакция полицейских добропорядочных одесситов приводила в негодование. Охочий до жареного «Одесский листок» разражался одной за другой злыми публикациями, призывавшими власти принять меры и оградить уважаемых купцов от разбойничьих набегов. После каждой из них легавые срывались, как с цепи, а через денек-другой затихали. Это продолжалось до тех пор, пока Сапсанчикова шайка, по невероятной случайности, не увела фургон, набитый гобеленами, предназначенными для царского двора. Сами налетчики узнали об этом утром следующего дня, когда вышел очередной номер «Одесского листка».

            ДЕРЗОСТЬ, ПОЗОРЯЩАЯ ОДЕССУ

Потворство полицейских бандитам, грабящих купеческие подводы с товарами, привезенным ими из-за рубежа, дошло до того, что минувшей ночью, на Дерибасовской, у известной всем гостиницы, воры, на глазах у всех, угнали фургон с гобеленами редчайшей работы. Гобелены приобретались в Англии и Париже для дворцов Его Величества Российского императора.

Купец первой гильдии Корней Заворыкин, которому двор заказал приобретение гобеленов, вынужден был разбудить губернатора, чтобы сообщить о неслыханной дерзости.

Полицмейстер г-н Плевако к челобитной г-на Заворыкина отнесся наплевательски. Он даже не снизошел выйти к уважаемому негоцианту, а через лакея направил его к дежурному полицейского департамента. Хорошо, если, как обычно нам, он ему не сказал: «Сам виноват! Не ротозейничай!»

Мы льстим себя надеждой, что странная снисходительность к грабителям г-на полицмейстера Одессы, не имеет под собой корысти.

Вместе с тем, одесситы нисколько не сомневаются в никчемности г-на Плевако и, пользуясь страницей нашей газеты, приносят свое, всеподданнейшее, глубочайшее извинение семье Императора.

Грязная молва о нас достигла ныне Санкт-Петербурга. Доколе бандитствующей публике пачкать доброе имя Одессы? Этот наш вопрос мы адресуем его превосходительству Губернатору.

                        Степан РЫЖАК

Плевако вышмыгнул из приемной губернатора, как кот, которому под хвост мазнули скипидаром. И началась охота. Настоящая охота.

От губернатора полицмейстер погнал кучера на Привоз, к Козырю. Догадаться о том, что они терли между собой, было не трудно. Тем более, что сразу после отъезда Плевако к норе Козыря стали сходиться паханы медвежатников, домушников, шулеров…

– Уже все здесь, Шура. Давай к базару,– обращаясь к Козырю, попросил Ключник.

– Погоди, Савва, нет Щеголя.

– Если в городе – придет. Семеро одного не ждут.

В знак согласия Козырь развел руками, мол, как знаешь.

– Разговор будет коротким,– окинув разом притихший сходняк, начал он.– Вы уже знаете у нас обули царя. Пришлых не было. Взяли свои. Ребятки, кажись, серьезные…

– Серьезные, Козырь! Серьезные… Они этим делом давно наводят шорох,– почесывая шею, поддерживает Гриша-домушник и, испытующе глядя, на Козыря, вворачивает:

– Я думал не без твоего ведома.

Предположение пахана домушников Козырь пропускает мимо ушей. О том чьи люди потрошат фургоны он, разумеется, знал. Все товары потом проходили через барыг Привоза. Но то, что знал он, совсем не обязательно было знать другим.

– В общем, други мои, базар в том, что губернатор, через своего пса Плевако, просит вернуть царево шмотье… Шарите?.. Просит…

Обычно смешливый картежный шулер Треф, способный превратить самые бедовые разборки в смех, облокотившись на спинку стула, не без тревожности произнес:

– Да-а-а, братва. Тут промашки быть не должно. На кону воровская честь.

– Во-вот! Надобно найти и вернуть,– твердо проговорил Козырь.

– Обязательно вернём! – звонко выкрикнул кто-то от двери, на пороге которой, картинно поигрывая тростью, стоял объявившийся Щеголь.

– Вот и весь базар, братва,– произнес Козырь и, прощаясь, каждому в отдельности говорил: «Жду вестей».

Но он лукавил. Возглас Артомончика – «Обязательно вернём!» – прозвучал для него малиновым звоном. Гобелены нашлись.

– Ей-ей, Козырь, Сапсанчик с Хромым знать не знали, что уводят.

– Опять Сапсанчик. Ты мне хоть покаж этого пацана… Я его совсем мальцом видел. Здесь, на Привозе. Ума всегда таскал его с собой.

– Теперь его не узнаешь. Парню пошел 17-й годок. В отца вымахал. И силенкой, и казанком.

– Щедро варит его казанок. Ты как-нибудь приведи его.

– Приведу… С одним условием. Не прибирай под руку свою.

– Побачимо, братишка. Побачимо,– смеясь он подталкивал его к выходу.– Сучи ножонками, Леня. Отдавай царю царево.

В тот же день, вернее, в поздний вечер, а еще точнее в заполночь, Плевако докладывал:

– Ваше превосходительство, гобелены найдены! Все в целости и сохранности.

– И воры?– не без издевки, спросил губернатор.

– Их тоже отыщем. Есть хорошие наметочки.

– Отыщи, голубчик. Очень уж дерзят,– распорядился он и поинтересовался, как вышли на ворованное.

– Случайно, ваше превосходительство. В конце Ришельевской, у конюшен графа Новодворского, околоточный Мищенко наткнулся на подозрительную телегу с поклажей. Полюбопытствовал и… ахнул.