Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II)

– Помню, Азим. Я все помню.

Такой же возглас – «Бах-хо!» – звучавший, как клич дикого племени Африки, издавал и Рахимка- Басурман, когда чему-то удивлялся. Поэтому Фима иногда называл его Туземцем. Рахимка не обижался, как не обижался и на кликуху Басурман. Он был добрейшим, с редкой для людей, собачьей преданностью. Мухи не обидит, а если уж кому захотелось бы посягнуть на честь и достоинство его или друга его, то берегись. Ни огонь, ни вода не остановят. Один к одному характер шкипера Азима. И язык их был схожим, хотя Азим был чистокровным Стамбульским турком, а Рахимка из Баку, местных жителей которого называли кавказскими татарами. Сейчас их называют трудно выговариваемым словом – азербайджанцы.

Басурман,стало быть, был азербайджанцем, а шкипер шхуны «Дан улдузу» турком.

Были… Был… Как страшны эти слова.

                        4.

Азима застрелили у него на глазах.

Они с двумя битком набитыми контрабандой барками ошвартовались на хитром причале, устроенным Коганом неподалеку от маяка. Он находился далеко от посторонних глаз, и всё и всегда там было шито-крыто. А тут, ничего не подозревая, они сами бросили чалки в руки поджидавших их таможенников и фараонов.

Такое не забывается.

Азим понял все сразу. Выскочив из рубки, он крикнул: «Засада, ребятки!» сходу свалил, оказавшимся у него в руках ломиком, одну из набегавших на него теней под ноги второй и, пригнувшись, выбежал к корме, где находился Коган.

– Тикать надо, Фима! Их, как тараканов…

И тут началась пальба. Плечо словно ужалила оса. Азим, стоявший лицом к нему и спиной к стрелявшим, вскрикнув – «Бах-хо!», обмяк и повалился на него.

Ломик, коим шкипер отоварил легавого, звякнув, упал им под ноги.

– Убили меня, Фима,– цепляясь ему за плечи, как-то по-детски пожаловался он.

– Не может быть,– глядя из-за плеча шкипера на окружавших их легавых невпопад сказал он.

– Стоять! Не двигаться! – орали, подбегавшие к ним фараоны.

Их трое. Выставленные ими дула винтарей тыкались у его лица.

– В кармане наган… Убей их,– из последних сил расправляя плечи, шепчет шкипер.

И он это сделал. Нащупав в его кармане рукоять нагана, он не вынимая его, прямо оттуда, нажимал на курок. Тот из фараонов, что маячил ближе всех, схватившись за пах, взвыл так, что стоявшие с ним рядом, не поняв в чем дело, на какую-то секунду оторопело уставились на него. Воспользовавшись заминкой, Фима толкнул безжизненное тело Азима на них и уже с наганом наголо, выстрелив в лицо другого силуэта, сиганул за борт. С барка его видно не было. Темь, хоть глаза выколи…

– Сапсан! Стой, гад! Я знаю – это ты! Все равно выловим,– бегая по корме вне себя от злости, что упустил самого главного, чуть ли не до рвоты истошествовал таможенный начальник Гопанюк.

Выплыл он неподалеку. По баркам, с факелами в руках, бегали фараоны…

Взяли всё. Взяли всех. Взяли врасплох. И еще убили Азима. Если бы он не стоял спиной к ним из него бы тоже сделали дуршлаг. И не ушел бы, если бы не Азим. Он успел шепнуть: «Наган в кармане»…

Плечо, ужаленное свинцовой осой, плевалось кровью, а стоило пошевелиться, как, задетая осою кость острыми осколками впивалось прямо в сердце. Боль до потери сознания. Но надо было вставать. Вставать и бежать. Рассчитаться, а потом умирать. Он знал, кто навел на них. Кроме барышника Валерьяна никто этого сделать не мог.

«К нему,– заставляя себя подняться, скрипел он зубами.– Сейчас же… Пока не ждет. Тоже врасплох гниду… И порвать…»

Козырь был прав. Валерьян владел львиной долей контрабандного промысла Одессы. На него работало почти 80 процентов контрабандистов. А Фима принял от дяди Шуры два судна, таскавших для него запрещенные таможней товары. Шхуну Азима и барк грека Кости Кичиджи.

Надо было сломать Валерьянов фарт. Козырю это не удалось, а Фима это сделал. Может, дядя Шура это и сделал бы, но кто удержит два арбуза в одной руке?

Подвернулся случай и Сапсан его не упустил. Ставка оказалась удачной.

Сначала Фима попытался договориться с самими контрабандистами. Думал перебить ценой. Не получилось. Валерьян платил им по потолку. Завышать – овчинка не стоила выделки. Никакого барыша.

Узнав о тайных переговорах, с работавшими на него людьми, Валерьян в один из вечеров зашел в «Тихий грот», в который раньше и носа не совал. Очевидно для того, чтобы увидеться с Коганом, где тот, по примеру Щеголя, всегда ужинал. Ефим, завидев вошедшего в трактир Валерьяна, напрягся, хотя сделал вид, что не замечает его.

– Сапсану мой приветик с кисточкой,– дружелюбно поздоровался тот, подойдя к его столу.

– С той же кисточкой и вам мой приветик… Присаживайтесь,– пригласил он.

Дождавшись, когда барышник усядется, Ефим, улыбаясь, заметил:

– Смотрю, не в свой шалман забрели. Случайно небось?

– Нет, не случайно. Захотелось встретиться с человеком, который не случайно в чужой шалман стал захаживать.

– Стало быть, в точку попали,– поняв намек Валерьяна, хохотнул Коган.

– Зачем, Сапсан?

– Дело, Валерьян. Только дело. Оно куражит…

– Ей-ей, я уважаю тебя. Оставь. Тебе меня не одолеть… Молод еще.

– Молодость – это азарт, Валерьян. Не могу без азарта,– дурашливо, по-мальчишески, подмигнул он.

– Надо понимать, ты объявляешь мне войну?

– Боже упаси! Никакой войны!

– Так что же?

– Поединок.

– Дуэль, что ли? – рассмеялся Валерьян.– Ни керогазом, ни саксоном я не владею.

– Не такой, дорогой Валерьян. Деловой поединок, – протянув ему пятерню для пожатия, уточнил Ефим.

Барышник задумался.

– Ты еще мальчик, Сапсан… Самоуверенность плохое качество… Впрочем, вольному воля,– скривив улыбку, он, в знак согласия, бьет его в протянутую ему пятерню.– Ведь пожалеешь.

На том они и попрощались. В знак глубокого уважения к старшему по возрасту сопернику, Фима проводил его до дверей.

В том поединке первым выпад сделал Валерьян. Ударил коварно и чувствительно. Одним простеньким ударом Валерьян лишил его половины полученного от Козыря хозяйства.. Барк Кости Кичиджи перешел под руку соперника. Сказать об этом дяде Шуре – значило скулить из лужи. Нельзя ронять себя. Надо было отвечать, а ответить было нечем. Переманивание он уже пробовал. Другого хода, поизощренней, и такого, чтобы наповал, ничего, кроме как порешить барышника, в голову не приходило. Саксоном в бок и дело в шляпе. Но дядя Шура предупреждал: «Без мокряка». А так хотелось. Особенно после того, как Валерьян, вместе с Костей Кичиджи и другими верными ему капитанами, снова, явившись в трактир «Тихий грот», с порога, на весь зал крикнул:

– Привет вам с кисточкой, Ефим Наумович.

Какого труда ему стоило сдержаться, знал только Господь. Выкрутив улыбку, он поднял над головой фужер с «Мадерой».

– Цыплят по осени считают, Валерьян Казимирович.

В «Тихом гроте» все всё поняли. Завсегдатаи шалмана наверняка подумали, что поговорка Сапсана со смыслом и у него есть чем ответить барышнику, но сам то Коган знал, что это пустышка. Ничего, кроме бравады, за ней не стоит. Ничего такого, чтобы раз и навсегда, расквасило спесь с самодовольной рожи Валерьяна Казимировича, ни в голове, ни за пазухой у Ефима не было. Кроме мокряка ничего в голову не приходило.

Осенило его в ту же ночь, когда нагруженный по горло водкой и вином, на выходе из «Тихого грота», он нос к носу столкнулся с Торопыжкой. Ему сразу припомнился их первый набег на фургон, поддержавшего его Гошу Хромова и Торопыжку. Тот, испугавшись тогда Гошиных кулаков, поднял вдвое больше него тяжеленный тюк. Он единственный, кого не повязали в том последнем их деле у гостиницы. То ли он в нем не участвовал, то ли сумел смыться. На дознаниях никто его имени тоже не называл. И все эти годы, что ребята парились на нарах, Торопыжка бегал на свободе.

Все ведь шло хорошо, тоскливо вспоминая то время, думал Ефим, пока они сдуру не взяли царских гобеленов… И тут, словно, что вспыхнуло. Он, аж, забыл, где находится. Коган, воочию, прямо-таки, вживую увидел картину того, как он сделает Валерьяна…

Вернул его к жизни Торопыжка.

– Сапсанчик, подкинь малость, поиздержался,– проканючил он.

Сунув Торопыжке мятую рублевку, он приказал ему сбегать за Плутом, которого Фима привлек к своему новому делу.

– Скажи, Сапсан ждет у себя дома.

План созрел в один миг. Три рисковых хода и Валерьяна больше никогда не будет на его пути. Перво-наперво надо было взять фургон с императорским шмотьем. Они нередко шли в Питер через Одессу. Ящики и тюки, предназначенных царствующей семье, после того, давнего случая, когда Сапсанчик сотоварищи, умыкнули гобелены, теперь штамповались большим красным двуглавым орлом. Знак острастки. Трогать нельзя. Впрочем, за пару лет, что банда Сапсанчика парилась на нарах, налеты на повозки прекратились. О них даже подзабыли. Никто фургоны не сопровождал и не охранял. Надо было проследить, когда какое судно доставит поклажу с заветной меткой и там, на том же пустыре, взять его. Не все. Один-два ящика… Потом их подсунуть во двор к Валерьяну. Так, чтобы он не рюхнул и так, чтобы в ту ночь его видели в порту.

– Впиндюрить ему товар мы еще сможем. Позыркаем и найдем как. А вот подгадать, чтобы он в то самое время оказался в порту, вряд ли сможем, – сказал Плут.

– Проще простого, Витек. Помнишь киржим? Так к нему каждую ночь причаливают суда с контрабандой для Казимирыча. Устроим там шухер. Возьмем на абордаж. Мол, было ваше, стало наше… Они, конечно же, пошлют гонца к Валерьяну.

– Он, как миленький примчится,– подхватывает Плут.

– Именно. Но как только он будет подъезжать, ребята по знаку должны похапать кто что сможет и смыться оттуда… И, наконец, третий ход. Тут тоже надо быть осторожней. По хитрому кому-нибудь проговориться или Пахомычу или Ваньки Плющенко… Тому и другому захочется в мутном кипише поймать свой фарт.

– Найдем, как это сделать.

– Проворачивать все дело будешь ты, Витек… Я – в тени. Сколько надо пацанов, столько их у тебя и будет. Что, как и где, – базар только со мной. Ни с кем другим ни полслова. О нашей задумке знаем ты, я и дядя Шура…

– Козырь?.. Сам?.. – встрепенулся Плут.

Ефим красноречиво усмехнулся. Он нарочно вставил имя Козыря. Плут мог быть не уверен в Фимином авторитете, но ослушаться или что-то сделать не так, он вряд ли осмелиться, зная, кто стоит за этим делом. Размажут.

Козырь не знал о разработанном Сапсаном плане-трехходовки, который он, любитель шахмат, позже назовет киндерматом. Зато до него докатился слушок о том, что Валерьяну удалось купить с потрохами владельца барка Костю Кичиджи, уверявшего Александра Самсоновича в вечной преданности ему. Это его задело. И вшивость грека и наглость барыги. Задело его и то, что Сапсан не доложил ему о случившемся. И ему казалось, что Сапсану не справиться с Валерьяном…

От Сапсана не капало уже целых две недели. Надо было разбираться. «Не мешало бы поддать жару Фимке»,– думал он, собираясь в ближайшее воскресение поговорить с ним начистоту и послал одного из пацанов предупредить его об этом. Какого же было его удивление, когда его посыльный вернулся с покоробившим его известием. Сапсана в городе нет. В шалмане сказали уехал в какую-то деревню, к каким-то Хромовым, чтобы отметить годовщину смерти их сына Гоши, который был ему закадычным другом.

«Ах. Ты стервец! Ну, погоди! Вернешься стружку сниму. Бражничает будто у него все путем» – кипел Козырь.

А утром вся Одесса стояла на ушах. Обокрали царя. Увели с фургона два ящика с баснословно дорогими вещами, приобретенными в Египте. Воров не испугали даже красные гербы, что были на тех ящиках.

Ближе к вечеру Одесса, вкусно причмокивая, смаковала другую новость. Царя обокрал известный в городе барышник Валерьян Казимирович Бальцер. Ящики нашли под соломой в его сарае, где он держал скотину.

«Тут что-то не так,– думал о случившемся Козырь. – Зачем надо было Бальцеру зариться на царево добро? Что ему не хватало?»

Ответы на эти вопросы он получил ночью, когда уже готовился ко сну. В неурочный час к нему вдруг заявился Сапсан. Не на Привоз, где он обычно принимал людей, а домой, чего он страсть, как не любил.

– Совсем охамел?! Нагулялся?! – взорвавшись, схватил он Ефима за грудки.

А тот, наглец, смеялся.

– Не вели казнить Александр Самсонович. Вели слово молвить,– откровенно и заразительно хохоча, просил он.– Никуда я не уезжал. Я был в трактире, когда приходил ваш пацан. Дело, которое я проворачивал уже закрутилось и ему сказали то, что сказали…

– Наплевать мне на твои дела…

– Не скажите, дядя Шура,– остановил он его и, не позволяя больше ему брызгаться кипятком, рассказал о том, чем он все эти дни занимался.

– Теперь нужна ваша помощь. И вся контрабанда Одессы у нас в руках.

– Какая тут еще нужна помощь? Валерьян со своим хороводом в баранках… Что еще нужно?!

– Так-то оно так, да не помешало бы с месяцок-другой помурыжить их на нарах… Может через Альбанова надавите на Плевако?.. Дело ведь серьезное. Обокрал самого императора всея Руси,– прыснул Фима.

Козырь продолжал держать сердито сдвинутые брови. Хотя в груди уже так не клокотало. Верней клокотало, но от хорошей новости. Он все понял. «Этот наглец,– ласково подумал он,– сделал то, до чего он не додумался, тягаясь с Валерьяном». Но давать волю обволакивающим сердце эмоциям, нельзя было по авторитету… Не глядя на стоявшего рядом парня, он опустился в кресло, почесал о его спинку зудящие лопатки и, через сжатые губы, почти шепотом, высвистел:

– Матюша!

Дверь тотчас же распахнулась.

Это был преданный ему Алешка, много лет служивший Козырю и охранником, и домоправителем, и заплечных дел мастером. Он свирепо смотрел на Ефима, дожидаясь команды хозяина.

– Матюша, принеси нам коньячку, икорочки. В общем, сам знаешь. Тут,– указывая Когану на свободное кресло,– нам с Сапсаном надо отметить кое-что…

К ужасу контрабандистов у киржима, где обычно они останавливались, их никто не ждал. Такого прежде не случалось. Прежде все шло без сучка и задоринки. Люди Валерьяна в ночь их прихода прямо на палубе рассчитывались за весь привезенный товар и моментально разгружали. Береговая охрана делала вид, что ничего не видит. Ночь до рассвета ими была продана Казимирычу. Они занимались охраной судов контрабандистов до того, как забрезжит рассвет. Если какой из транспортов не успевал разгружаться и оказывался в поле зрения береговой охраны – их ловили и всё, вплоть до судна, конфисковывали в пользу казны. Правда такое происходило редко и, в основном, с дикарями, то есть с теми, у кого не было договоренностей с хозяевами времени от полуночи до рассвета.

Приставшие к киржиму, не дождавшись Валерьяновых скупщиков, уходили дрейфовать в море, чтобы вернуться в следующую ночь. За два дня скопилось девять суденышек разного калибра, бегавшие от порта в открытое море. К ним никто не подходил и ничего у них не покупал. Единственная шхуна турка Азима, призраком скользнув мимо порта к маяку, вскоре вышла оттуда явно облегченной и, как ни в чем не бывало, встала на прикол у центральной пристани. Смотрите, дескать, я чистый и честный негоциант. Ушлые капитаны быстро сообразили, что в Одесском лимане новый хозяин со своим, хорошо известным им причалом, что находился в изножии маяка. И принадлежал он Сапсану, который совсем недавно упрашивал их работать с ним. А они ему отказывали. Иногда, грубо. После такого соваться к нему напрямую никто не решался. Лицо – не подошва. Пришли к Азиму. В меру пофасонив и, как надо, напугав их тем, что Сапсан подыскал других клиентов, турок, наконец, сн изошел и пообещал, что сегодня же устроит с ним встречу.

– Знаете кабак «Тихий грот»… К обеду в 12 часов будьте там, – твердо сказал он.

– Как же, Азим?! Нам сейчас уходить в море, чтобы не сцапали, – всполошился старший из них.

– Зачем в море, ребята? Идите под маяк, к его причалу. Там вас никто не тронет. Ни днем, ни ночью… Это вам не Валерьян-барышник. Это – Сапсан.

…Капитанов в «Тихом гроте» ждал обильный стол. Сапсан принимал их с дружелюбием, какого они не ожидали. С каждым здоровался за руку, по-свойски хлопал по плечу, шутил…

– Человеки! Наливайте! Всем по полной! – приказал он, стоявшим на изготове, кельнерам.

Ему налили последним. Демонстративно отставив от себя, наполненную до краев рюмку. он встал и негромко, четко выговаривая каждое слово, произнес:

– Господа, морские волки! Я готов работать с вами. Знаю, Валерьян вас не обижал. Не станем обижать и мы. Ценник, установленный им, который вас устраивал, останется прежним.

Стол одобрительно прогудел.

– Но у нас одно твердое условие. Каждый месяц, начиная с этого дня, каждый из вас обязан будет моему доверенному лицу,– Ефим приобнял, сидящего по правую руку от него Азима,– платить по сто рублей… Выданная им расписка станет охранной грамотой от любопытной одесской береговой охраны и таможни. Мой причал для вас Христова пазуха.. Понятно?!

Капитаны, размышляя и прикидывая, молча переглядывались. Такого у них с Валерьяном не было. Он не гарантировал им безопасность. А тут предлагается щит.

– Мы давно просили Казимирыча об этом,– сказал старший из капитанов.

– А уважаемый Сапсан без ваших просьб вам это дает,– широко улыбается Азим.

– Однако, есть еще одно, господа хорошие,– с тяжеловатой холодноватостью, оглядывая собравшихся, продолжал Ефим.– Так как нам пришлось солидно поиздержаться, чтобы достичь такой договоренности с властями, первый сегодняшний взнос обойдется вам в полтораста рублей… Кто согласен и готов работать со мной на таких условиях, прошу вместе со мной поднять свои фужеры…

Пересчитывая, получаемые деньги от выстроившихся к нему в ряд взносчиков, Азим по нескольку раз переспрашивал их фамилии и названия судов, что ходят под их началом и добросовестно вписывал все это в большую амбарную книгу. Затем, записанное, он громко, чтобы удостовериться в точности продиктованного, повторял и говорил, что документ получит по выгрузке товара и, не поднимая головы, звал следующего.

– Капитан барка «Смелый» Кичиджи,– бросив к рукам Азима купюры, произнес подошедший.

– А-а, Костусь,– улыбнулся Азим.– Тебе не ко мне… Ефим Наумович,– кликнул он Когана, – ты хотел отдельно поговорить со «Смелым».

– Да! Хорошо напомнил… У меня, Константин, к тебе особый базар. Когда разойдутся все, подходи ко мне.

Ефим выходил из трактира в окружении гусями гоготавших хмельных капитанов. Вспрыгнув на фаэтон, где его поджидал Азим, он толкнул в плечо возницу. Лошади тронулись.

– Сапсан! А я? – крикнул Кичиджи.

– Давай полезай к нам,– пригласил он.

И капитан «Смелого» на ходу подсел к ним.

– Ты опять чуть не запамятовал,– попенял он Ефиму.

– На Привоз, Сапсан? – спросил фаэтонщик.

– Туда, милый. Туда.

– На Привоз я ни ногой! – пытаясь соскочить, сказал Кичиджи.

– Поедешь! – ухватив за шиворот, Азим усадил его рядом с собой.

– Не рыпайся, Костян. Сиди смирно. С тобой побазарить хочет твой друг Козырь.

… – Мы к вам с сюрпризом, Александр Самсонович… Точней с двумя… Вот первый,– подтолкнув Кичиджи, объявил Ефим.

Глаза Козыря ожелезнились. Выматерившись, он с гадливостью процедил:

– Харкота! Иуда! Вон с глаз моих.

– Прости меня, Соломоныч,– всхлипнул Кичиджи.

– Я не Господь. Он прощает… И знаешь почему?.. Потому, что Он пишет нашу жизнь. Христос о тринадцатом своем апостоле знал загодя. А я человек. Я не мог этого знать. Я верил тебе. Считал тебя другом… Нет блага тебе под моим началом!.. Я так решаю потому, что так,– Козырь ткнул пальцем в потолок,– Он написал во мне!.. Сгинь!.. Матюша! – позвал он своего верного Алешку.– Вытри эту харкоту отсюда! – распорядился он и, зная, что Матвей скор на руку, уточнил:

– Пусть живет.

Когда за ними закрылась дверь, Козырь буркнув – «Как писано ему Оттуда» – поинтересовался о втором сюрпризе.

Ефим красноречиво посмотрел на Азима и тот, понятливо кивнув, выложил на стол кипу ассигнаций.

– Здесь 2600 рубликов. Подписались все.

– Восемнадцать, – подсчитав в уме, поправил Козырь.

– Да, те, кто присутствовал,– подтвердил Коган.– Потом подтянуться и другие.

– Тыщонку сейчас же оттарань береговому псу Тольке Мазепову. Ждет.

– Не мало, дядя Шура?

– Да ты что, Фимок?! Это его годовое жалование.

Потом подумав, сказал:

– Можешь сотенку накинуть, чтобы подкидывал своему собачьему хороводу.

По дороге к Мазепову, Азим вдруг сказал:

– Слушай, Фима. Из головы у меня не выходят слова Соломоныча.

– Об Иуде?

– Ага.

– Меня они тоже проняли. Если подумать, мы в самом деле живем по писанному Им Оттуда.

– Прав, прав был Соломоныч, когда говорил, что Иса заранее знал об Иуде…

* * *

Боль выворачивала наизнанку. Рана плевалась кровью. Голова шла кругом и тошнило. «Из-за потери крови»,– догадывался он. И еще он плакал. И от этой, по-живому раздирающей его раны, и от отчаяния, что не сможет ответить ни за себя, ни за Азима. С кого спрашивать он, конечно же, знал. Удар нанес Валерьян. Подлец, бил насмерть. Винтарями береговых псов. Он напустил их.

«Боже, ты же знаешь, я хотел без мокряка!» – выцедил он.

Ведь убить его Фима мог, как раз плюнуть. И тоже не своими руками. На той же самой киче, куда он своим хитроумным выпадом смог загнать его. Одно слово и саксоны, сидящих там на нарах пацанов, искрошили бы Бальцера в лапшу. Надо было это сделать. Нельзя щадить того, с кем воюешь. Будешь потом кусать локти. Жалеть. Как он сейчас.

«Нет, мразь, я убью тебя!» – скрипнув, от накатившейся боли и злобы, зубами, он стал искать, спасший его на барке Азимов наган. Его нигде не было. Он, вероятно, выронил его на палубе, когда прыгал за борт.

«Дурак! – матерно ругнул себя Ефим.– Когда не везет, хоть раком встань, ничего не выйдет».

Не знал он тогда, что с этим как раз то ему и повезло. Наган скатился прямо к телу его хозяина. И дознаватели решили, что двух солдат береговой охраны завалил шкипер.

Превозмогая боль, Ефим заставил себя подняться и, закусив губу, затрусил к своему тайнику. В нём, вместе с пачками деньги лежал и керогаз с коробкой маслят. Он падал и вставал. Он шел на злобе. Она глушила боль.. Ему нужен был керогаз. Ему надо было добраться до Валерьяна….

Бальцер вышел из тюрьмы с месяц назад. И ему сразу поперло с картой. К его фарту сменился шеф береговых псов. Мазепова отправили на ту же должность не то в Батум, не то в Туапсе. И псарем береговых назначили его заместителя Евсея Вербицкого, который до печенок ненавидел Когана. Не столько потому, что ему ничего не перепадало, столько потому, что Ефим однажды имел неосторожность выбросить Евсея из шалмана «Тихого грота».

Заявившись туда, тот по-хозяйски усевшись напротив, просил приплачивать и ему. Может Коган и согласился бы, но как можно было со своим уставом качать права в чужом монастыре? Был бы поуважительней – другое дело.

Став шефом он в первые же дни замутил все отлаженное Коганом дело. Пришлось идти к нему на поклон.

– А-а, Сапсан! – завидев его в своей приемной не без злорадства и надменно, с нескрываемой неприязнью и нарочито громко, возгласил:

– С таким, как ты, мог связаться только такой подонок, как Мазепа. Я с тобой ничего общего не имел и иметь не хочу. Бросай свой промысел. Пора наводить порядок!

– Давай поговорим, Евсей,– миролюбиво попросил Коган.

– Для кого Евсей, а для тебя, ворюга, ваше благородие Евсей Корнеевич…

– Не зарывайся, Евсей,– побледнев, проскрипел он.

– Что?! – взревел Вербицкий. – Ты угрожаешь государевой службе?! Вон отсюда! Выпроводите этого бандюгана отсюда,– приказал он, сбежавшимся на ор солдатам.

Никто из них, правда, не посмел даже коснуться его. Кто из них не знал Сапсана? С ним такие шутки не хиляют…

В тот же вечер Ефим всем, кто работал с ним, передал, что временно им придется приставать только по ночам и к другому причалу, который им устроен был за мысом, в двух километрах от маяка, куда обычно заходила контрабандистская шушера. Их она устраивала. Мелководье для их шаланд опасности не представляло, а вот судам покрупнее туда свободно не зайти. Особенно по темну. Чтобы не сесть на мель, они бросали якорь подальше от берега и к ним за товаром приходилось добираться на лодках…

Потом Ефиму донесли, что Вербицкого видели в компании с Казимирычем. Это его насторожило. А тут неожиданно Когана позвал к себе Козырь и сказал, что послезавтра, в ночь, он должен принять одну шхуну.

– Итальянская братва гонит сюда в большом количестве уворованное добро. Надо принять,– приказал он.

– Дядя Шура, неудачное время. Меня, судя по всему, обложили, как волка.

– Кто?

– Вербицкий с Бальцером. Они съякшались…

– О Валерьяне не думай. А Вербицкому заткнет глотку Плевако. Как посадил он его на это место, так и сковырнет. В той шхуне Плевако тоже заинтересован.