Даскпайн

– Ты это видишь? – шёпотом спросил он сам у себя и тут же улыбнулся: кому он говорит? Он приподнялся, сел, поднял руку – медленно, пальцами пошевелил. Красная точка на долю мгновения участилась, словно камера «увидела» движение и отметила его. Он опустил руку – и диод снова перешёл на прежнюю частоту.

Лукас ощущал смешную, детскую смесь злости и стыда: злость на железку в углу, которая решает, что именно он сейчас – «объект», и стыд за то, что реагирует на игрушечный огонёк, как на чей-то настоящий взгляд. Он вытянулся, сел ровнее, свёл лопатки, чтобы спина стала как щит. Достал маяк, включил экран. Неброская надпись: Связь: стабильна. Состояние: в норме. Ещё строка – Наблюдение активно. Раньше он не замечал этой строки; возможно, она всегда была. А возможно, появилась только теперь.

Майло шевельнулся:

– Часы… сколько?

Лукас коснулся боковой кнопки маяка. Свет цифр облил ладонь. 23:41. Он хотел положить маяк обратно, но держал ещё секунду – в ладони было спокойнее. Камера моргнула – медленно, как будто моргнул человек, зажмурив глаза. В этот миг ему показалось, что свет в комнате тоже потускнел. Ничего не изменилось – и всё же.

Он отставил маяк, поднялся на ноги, подошёл к зеркалу над умывальником. Зеркало давало мутное, чуть удлинённое отражение – как многие зеркала в дешёвых гостиницах. Его лицо в нём было старше и усталей. Он провёл ладонью по щеке, по шраму на подбородке – старому, детскому. Потом медленно посмотрел в угол зеркала – на отражение камеры. «Вниз, ко мне», – отметил мозг. Он махнул рукой снова – не зеркально, а в комнате. Красный огонёк опять дернулся.

– Она нацелена на меня, – сказал он шёпотом, уже не скрываясь от факта, – не на комнату.

Слова не успокоили. Напротив, в них было что-то важное, как подпись под документом: теперь это записано. Конечно, камера должна смотреть на людей – так безопаснее, так положено. Но сейчас, ночью, это казалось пристальным. Не «охранным», а личным.

Он подошёл к двери босиком – ощущение пола помогало держаться за реальность. Прислонился ухом. За дверью – ни шагов, ни скрипа. Только тот самый фоновый «дыхательный» шум станции. И всё же в этом фоне сейчас слышалось другое: как будто где-то далеко кто-то провёл ладонью по металлу и на секунду изменил тембр. Точно так же меняется воздух, если мимо пройти с кружкой горячего чая – на один вдох теплее.

Он отошёл на шаг, глянул вверх. Камера удерживала его в своей «сетке». Он вдруг почувствовал почти глупое искушение: подойти к стене, забраться на кресло и повернуть её руками к потолку. А потом – представить, как на панели в технической загорается тревожная строка, как Рой Хадсон молча входит и, не говоря ни слова, возвращает объектив назад. Нет, он этого делать не будет. Сейчас любое действие – знак. Станции и людям. Его задача простой – быть.

Вернувшись к кровати, он снова взял маяк. В меню мелькнул пункт – «Лок тест». Он на секунду задумался: если нажмёт, маяк передаст его координаты и короткий пинг в сеть станции. Это будет как крик «я здесь» в пустом зале. Кому он это говорит? Рою? Кейджу? Или тому, кто стоял у двери? Он выключил экран.

Камера мигнула ещё раз. В этот раз диод будто стал чуть ярче. Он отчётливо понял: она отмечает его бодрствование. И это ощущение – что «досье на ночь» будет не только в его голове – оказалось хуже любых шагов.

– Я не сплю, – произнёс он беззвучно. И красный огонёк, как нарочно, моргнул в ответ.

Решение вернуться в коридор было неразумным, но оно пришло само – как рука к лбу, когда болит голова. Лукас снова встал, подцепил ногтем защёлку, повернул ключ в половину оборота, чтобы замок не щёлкнул, и столь же медленно потянул дверь на себя. Щель выросла, выдохнула в комнату полоску более холодного воздуха. За границей – дежурный полусвет, длинный, как недосказанная фраза.

Он приоткрыл настолько, чтобы можно было высунуть голову. Камера в комнате осталась позади, но за порогом были уже «их» камеры – коридорные, с другими углами, без красного глаза напротив лица. В коридоре было пусто – это первый жест, который делает ночь, когда ты на неё смотришь. Пустота всегда первая.

Он вышел до половины – так, чтобы стопы оставались на коврике комнаты, а плечи уже простреливал узкий холод. Свет включался секциями с задержкой – только та полоска над ним, да ещё одна в пяти метрах, была активна. Остальные – темнели, как пустые окна. От этого любая тень кажется не тенью, а ошибкой.

И тень пришла.

Не человек, не силуэт – сдвиг. То, как меняется ближний свет, если между лампой и стеной пролетит что-то, что «не обязано» летать в коридоре. Сначала у противоположной стены – там, где вчера он заметил тонкие стружки у стыка плит. Полоса бело-серая на секунду стала выцветшей, как старая фотография, – и снова вернулась к обычному тону. Это мог быть дефект лампы. Но он видел именно «прохождение» – не мерцание.

Лукас застыл, боком к проёму. Дышал неглубоко, через нос. Он всегда так делал, когда надо, чтобы никто не слышал. Следующая тень была ближе – на уровне дверей Эйдена и Ноа. Там свет зажигался и гас несколько раз, будто кто-то шёл ровно по границе, где срабатывает сенсор. В промежутках коридор становился чернеющим – не потому, что темно, а потому, что свет помнил, как ему только что было ярче.

Он сделал ещё шаг – теперь оба его ботинка стояли на стыке порога и коридора. В этот момент где-то внутри, в самой структуре станции, щёлкнуло реле – звук далёкий, но знакомый. Следом – очень тихий, почти «домашний» скрип, как от дверцы шкафа. Он дернулся всем телом, глянул в обе стороны – пусто.

И всё же тени продолжали «дышать». Это были не силуэты; скорее, волнообразные изменения контраста на поверхностях, как если бы кто-то двигал невидимым экраном между лампами и стеной. Он вспомнил про окна в доме, когда за ними проходил человек и солнечный блик падал на кухонный стол – неявная геометрия движения. Здесь было похоже, только окна не было, и человека – тоже.

Он не звал. Он не хотел давать коридору ещё один звук. Только смотрел. На две секунды ему показалось, что в дальнем огне, на изгибе, возникла вертикальная полоса тьмы – ровная, как жердь, а потом согнулась и исчезла, будто кто-то резко присел за угол. «Глупость», – сказал он себе, но мышцы уже всё решили.

– Всё? – шёпотом спросил Майло из комнаты. Он, видно, сел на постели.

– Тихо, – ответил Лукас, не оборачиваясь.

Он постоял ещё мгновение. В коридоре опять стало «как прежде». Сенсоры перестали играть, свет выровнялся. Воздух холодил шеи, как пощёчина, которая отрезвляет не ум, а тело.

Он вернулся в комнату, оставив дверь на полсантиметра приоткрытой – теперь намеренно. Это была его маленькая хитрость против камеры: открытая щель хоть как-то «делит» поле зрения и не даёт чувству быть запертым полностью. Он сел на край кровати. Камера в углу, будто из упрямства, продолжила равномерно мигать.

– Там… – начал он и не стал заканчивать. – Ничего.

Они оба понимали, что это слово сегодня означает «что-то, что не решилось стать явным».

Взгляд Лукаса снова и снова возвращался к тёмной полосе на косяке – не пятну, а едва заметной матовости, которая отличалась от блеска краски. Он поднялся, поднёс к щели зажигалку, не зажигая – как линейку, чтобы приглядеться под острым углом. На грани света проступили царапины. Очень мелкие, не те, что были у арки в зоне отдыха, но – тот же рисунок. Круг, излом, точки, как молитвенные зерна. Здесь – меньше, как начертанный в спешке. И – свежее: края царапин были светлые, как только что вскрытая древесина под краской.

Он замер. Впервые за вечер ему пришлось бороться не со страхом, а с яростью. Неясной, детской. Как если бы кто-то пришёл и поставил метку на его двери. Не на двери станции – на его. От желания стереть ногтем рисунок свело пальцы. Он провёл по нему – и на подушечке осталась крошка белёсого мусора, как пыль от мела.

– Что там? – спросил Майло, вставая, но не подходя ближе.

– Тот же знак, – ответил Лукас. – Только маленький. И свежий.

– Сфотографировать?

– Нет, – отрезал он, и сам удивился резкости. – Потом.

Он думал, что в такие моменты человек, наоборот, ищет доказательства. Но ему захотелось спрятать знак так, чтобы сам не знать, где он. Это желание было нелогичным. Он убрал зажигалку. Подумал – и всё же провёл влажной ладонью по царапинам, как будто смоет. Рисунок не исчез. Только стал чуть мутнее, словно его вдавили глубже.

Лукас открыл дверь шире, чтобы посмотреть снаружи. На стене, на уровне бедра, царапины повторялись – уже крупнее. И одна из линий блестела темновато, как будто её мазнули чем-то масляным. Никакой крови, разумеется; но сравнение пришло само: «как свежая рана». Он вдохнул глубоко, и воздух потянул в грудь сухой запах стружки.

Он взглянул влево – в сторону комнаты Эйдена. На их косяке ничего. Дальше – у Розы с Киарой – тоже чисто. Словно кто-то целенаправленно выбрал их дверь. Или… он не исключал мысли… знак был везде, но его глаза сейчас «настроены» именно на этот. Как на зелёные машины в городе, когда однажды замечаешь – их оказывается слишком много.

– Зачем это? – спросил Майло. – Если это люди – зачем? Если не люди – тем более.

Лукас не ответил. Внутри него медленно складывалась догадка – не мысль, а образ: как в заброшенных местах подростки оставляют «таг» – подпись. «Я был здесь». Только этот – наоборот: «Ты был здесь». И это хуже. Это означает, что они не просто ходят возле двери; они знают, кто за ней.

Он вернулся внутрь и тихо прикрыл. Ключ повернул на четверть. Камера в углу «вздохнула» диодом. Ему захотелось приклеить на линзу кусочек изоленты, как делают с веб-камерами. Он не осмелился даже подумать об этом серьёзно – не из страха наказания, а потому, что линза, как глаз, – трогать её казалось личным.

– Ты спишь? – спросил он, хотя вопрос был безответный.

– Нет, – сказал Майло. Сел, опустил ноги на пол. – У меня в голове этот рисунок… круг, треугольник… Он у отца в книге назывался «Разрыв дыхания». Типа, место, где «воздух мира» царапают. Глупость. Но… – он замолчал. – Он реально выглядит как царапина на воздухе.

Лукас кивнул. Он не хотел обсуждать термины и книги. Он хотел, чтобы ночь кончилась – без неожиданных гостей.

– Пей, – сказал он, протягивая ему кружку воды.

Они пили, как будто вода может «смыть» часть рисунка. Но знак не исчезал – он теперь жил в голове, как простая мелодия, которая повторяется сама по себе, если один раз услышишь.

Они попытались лечь. На этот раз Лукас погасил локальную лампу полностью – оставил только дежурные полосы под потолком. Мир стал чуть проще – меньше деталей, меньше соблазна смотреть на кромку двери. Он развернулся лицом к комнате, к столу, к зеркалу. Майло повернулся к стене, но оставил ладонь поверх одеяла – как знак «я здесь».

Минуты тянулись и… складывались. Сон – как кошка, которая сама решает, когда запрыгнуть на колени. Он не пришёл. Вместо него пришёл воздух. Тот, что вдруг начинает двигаться не в такт вентиляции. Обычно поток идёт стабильно: едва ощутимо тянет вдоль пола, потом поднимается к потолку, там скользит под лампами. Сейчас он пошёл иначе – поперёк. Будто кто-то встал у двери внутри комнаты и, просто будучи телом, нарушил привычный путь воздуха.

Лукас не шевелился. Он считал вдохи и выдохи Майло. У каждого человека свой «стих», и он сейчас, впервые, поймал чужой ритм идеально. На пятом выдохе второй ритм вмешался. Не человеком. Слабое, короткое «ф-ф» – как если бы ткань слегка колыхнули. Раз – тишина. Раз – тишина. Между ними – не станция. Что-то «третье».

Он медленно повернул голову к тумбочке, к зажигалке. Движение было плавным, чтобы даже простыня не предала. Пальцы легли на металл. Он думал, стоит ли щёлкнуть. Пламя – издёвка над тьмой или защита? Искра может лишь напугать того, кто сам хочет бояться. И всё же огонь – это граница. Он решился.

Щёлк.

Пламя вспыхнуло, крохотное и упрямое. Оранжевое колечко вырезало из комнаты их двоих и мебель. И – третью тень. Очень тонкую. Она прошла по зеркалу, коснулась угла стола и растаяла, как дым в вентиляции. Лукас не успел понять, откуда она – от пламени или нет. Но увидел, как на поверхности воды в кружке, стоявшей на тумбочке, подёрнулась рябь. Не от его руки, не от дыхания.

Он погасил огонь. Так же плавно. Третья тень ушла – или стала частью общей темноты. Он прислушался: два вдоха – Майло. Третий… нет. Воздух снова пошёл как раньше. Он услышал собственное сердцебиение – слишком громкое.

– Эй, – сказал Майло сонно, – ты… снова щёлкал?

– Проверял, – ответил Лукас. – Всё нормально.

«Нормально» было словом-ключом. Внутри оно скрипело, но снаружи работало.

Он не знал, откуда в нём взялась уверенность, что «третье» не стоит спугивать. Если к тебе пришёл зверь в лесу – не шуми. Пусть уйдёт сам. Шорохи за стенкой, шаги, скрип ручки – всё это стало внешним фоном. А сейчас он впервые ощутил «внутреннее». Как присутствие в комнате – без движения, без дыхания, без звука. Просто факт.

Камера в углу мигнула – раз, другой, третий – и… замерла на секунду дольше. Лукас поймал себя на странном ощущении: будто не он смотрит на камеру, а камера – смотрит туда же, куда он. Не на него – за его плечо. Смешная мысль. Но именно из таких смешных мыслей растут инстинкты.

Он перевёл взгляд к двери. Полоса света под ней была узкой, но уже не резала глаз. От неё расходилась невидимая «температурная» тень – как бывает от нагретого чайника. Только дверь не грела. И всё равно – воздух возле порога был иначе.

– Ты не спишь, – констатировал Майло.

– Не сплю, – ответил Лукас.

– И я. Давай… просто лежать. До сигнала.

– Давай.

Они лежали. Слова напоминали корабельные узлы – держали форму. Станция, казалось, тоже успокоилась – её гул стал тоньше, едва слышнее. Но это не означало, что она ушла. Скорее, она притворилась.

Часы на маяке показали 04:03, когда Лукас снова взглянул. Время в «Чёрной Впадине» не значило прежнего: здесь не было рассветов, только технологические смены освещения. И всё же под утро что-то меняется – даже под землёй. Даже здесь. Шагов больше не было. Скрипов – тоже. Воздух вернулся к своим рельсам, и только иногда со стороны лифтов шёл низкий, едва ощутимый «вздох» – как если бы огромная грудная клетка проверяла, не сломаны ли рёбра.

Он не уснул. Сон ходил вокруг, как зверь по кругу, но не садился. Майло, кажется, проваливался на короткие отрезки – это выдавали редкие, глубже вздохи. Лукас за всё время не закрыл глаз дольше чем на десять секунд. Кожа на ладони запомнила холод зажигалки – он держал её несколько раз за ночь и клал обратно. Это было его «да, я здесь».

Камера мигнула снова. Точно так же, как в начале. Прицельно. В её мигании не было угрозы – была фиксация. «Объект не спит». Это стало почти смешным – как если бы кто-то вёл конспект его бессонницы. Но в последнем «морге» было и другое: короткий сбой – диод вспыхнул чуть ярче и гас на долю секунды позднее. Что бы это ни значило – станции тоже не спалось.

Он поднялся, дошёл до двери, прислонился плечом. Послушал. Ничего нового. Но у порога его встретил ещё один пустяковый штрих: когда он наклонился, косяк отдал лёгким запахом – тем самым сухим, «свежестружечным». Значит, знак у их двери действительно новый. Ночью кто-то подошёл, провёл, ушёл. Он не пытался понять «кто» – сосредоточился на факте: его выбрали. Это можно использовать – как используют известную угрозу, чтобы под неё выстроить действия.

Он вернулся к столу, налил воды из термоса. Металлический привкус напомнил мамино «чай с мёдом», только вместо сахара – соль. Он вспомнил её слова: «Этот город ломает, но ты не должен сломаться». Он никогда не думал, что в чужом месте, под чужим льдом, фраза окажется точнее.

– Ещё рано, – сказал Майло, повернувшись к нему лицом. В голосе не вопрос, а факт – они оба считали минуты.

– Скоро общий подъём, – ответил Лукас. – Переждём.

– Ты видел… – Майло замялся. – в коридоре… тени?

Лукас кивнул. Он не стал рассказывать всё – про «третий» воздух, про рябь в кружке, про «свежую» линию на косяке. Утром будет достаточно слов. И чересчур деталей сейчас могли разбить им ночь окончательно. Её и так почти не осталось.

Он сел обратно на кровать. Камера посмотрела на него своим равнодушным глазом. Он снова поднял руку и на секунду закрыл диод пальцем – не касаясь линзы, только свет. Пальцу стало тепло. Он убрал руку. Свет вернулся к ритму.

За стеной кто-то кашлянул – живой звук, обычный. Потом короткая перепалка шёпотом – похоже, Ноа и Эйден. Вернулись люди. Это было лучшим доказательством, что ночь почти пройдена.

Лукас осторожно открыл тетрадь. Не чтобы писать – просто чтобы почувствовать шероховатую бумагу. Он подумал, что утром, после тренажёра, запишет четыре строки. Про камеру. Про щель под дверью. Про знак. И главное – про ощущение, что кто-то обозначил его. Не чтобы испугать. Чтобы «взять на заметку».

Станция в ответ вздохнула – ровнее, длиннее. Под потолком на миг зажглась лишняя секция света и тут же погасла – как будто кто-то, наверху, проверил переключатель. Лукас посмотрел на часы. 05:17. До условного «утра» осталось немного.

– Ещё чуть-чуть, – сказал он. Не Майло. Ночи.

Камера мигнула напоследок – так же спокойно, как в начале. Лукасу показалось, что в этом мигании было что-то, похожее на узнавание. Он усмехнулся: «Не сходи с ума». Но мысль уже встала в ряд с другими – записалась.

За дверью кто-то прошёл уверенно – раз, два – и остановился у конца секции. Тишина стала «дневной». Смена начиналась.

Лукас не спал. Но он встретил утро «Чёрной Впадины» так, как встречают любых врагов: лицом.

Глава 4. Глубже под лёд

Сначала пришёл звук – не сирена и не колокол, а короткий, деловой импульс, будто станция нажала пальцем на плечо и сказала: «Вставай». За тонкой стеной барака слева кто-то откинул одеяло, справа послышалось глухое «чёрт» – матрас пружиной прикусил палец. Лукас открыл глаза без рывка, как человек, который и не засыпал по-настоящему. В темно-сером полумраке потолок лежал низко, и казалось, что он слегка дышит – на самом деле это вентилятор за стеной делал воздух вязким и живым.

Он сел на койке, поставил ступни на холодный линолеум и подождал, пока тело «дойдёт» до него целиком: пальцы, икры, плечи, лицо. В висках тихо отдавалось ночное недосыпание, но мысли уже складывались в прямую линию: сегодня вниз. Сегодня – не репетиция. Сегодня – «без возврата», как говорил Рой. Разговор, сказанный вчера, сегодня стал правилом, а правила, как и ремни привязи, работают только натянутыми.

На соседней койке Эйден качнулся вперёд и замер, держась за край, словно прислушивался, не к звукам – к себе. Потом выдохнул – ровно, почти весело: привычка не показывать слабое место. Майло спрятал лицо в локоть и нащупал ногами сапоги: у него всё всегда начиналось с техники – вещи его успокаивали. Луис сел, как старик, – медленно и сразу уставший. Он искал носки, хотя они лежали под подушкой, и в его движениях было столько ненужной осторожности, что хотелось помочь, но Лукас удержал руку: каждый должен собрать себя сам, иначе развалится в первую же минуту.

Дверь барака мягко скрипнула, пропуская полоску более яркого света из коридора. Мимо прошёл Флинт – шаг бесшумный, плечи широкие, взгляд пустой как у солдата перед выходом: всё нужное уже внутри, всё лишнее – выключено. Следом – Роза, затягивая ремень на куртке; за ней – Киара, на ходу пряча прядь за ухо. Ноа провёл ладонью по лицу и попытался улыбнуться – получилось криво, но честно. Сэмми, жмурясь от резкого света, сжимал в руке сложенный вчетверо листок – наверняка черновик, в который он ночью упрятывал страх строками.

Лукас поднялся и сделал маленький утренний ритуал, важный как проверка карманов перед выходом. Сначала – вода из кувшина: глоток, второй. Потом – ладонь к шраму на подбородке: живой, значит, ты тоже живой. Затем – пальцем по корешку тетради в внутреннем кармане: на месте. Он не собирался сегодня ничего записывать – бумага нужна позже, когда дрожь уйдёт. Но сама возможность держать слова «под рукой» действовала лучше любого успокоительного.

За окном было бело так, что стекло казалось не стеклом, а замазанной известью стеной. Поверхность – рядом, но будто ещё дальше, чем обычно: между ней и бараком лежал сегодняшний день. В коридоре потянуло столовой – кипяток, каша, хлеб, та самая комбинация, которая не радует, но собирает. Сразу захотелось есть, не из голода – из необходимости. Еда – это ремень, которым пристёгиваешься к реальности.

– Пора, – сказал Лукас, и удивился, как спокойно прозвучал голос.

– Пора, – отозвался Эйден. – Слышал? «Пора» – самое честное слово на Севере.

Майло кивнул, не вступая в игру, и накинул куртку. Лукас взял каску – пока ещё не на голову, а просто в руку, чтобы почувствовать вес. Металл – это всегда «да». Ткань – «может быть».

Они вышли в коридор и сразу растворились в людском течении. Здесь разговаривали шёпотом, но шёпот не был заговорщическим – он был экономным: слова берегли для тех мест, где они понадобятся. Стены гулко возвращали шаги, и этот гул, казалось, уже отстранял их от поверхности, как швартов отталкивает лодку от пирса.

И в эту минуту Лукас поймал себя на том, что вспоминает не отца – резкий голос, запах дешёвого спирта, тяжёлую ладонь, – а мать: её тихое «не сломайся» и липовый чай по вечерам. Вспомнил – и тут же спрятал, как фото в карман: не для того, чтобы забыть, а чтобы позже достать целым.

Над дверью в столовую мигнул зелёный огонёк. Время пошло.

Столовая жила в своём часе – без времени суток, только по сменам. Свет – ровный, как бумага в тетрадке, запах – кипяток, крупа, подогретый хлеб. Тёплый воздух толкался у потолка, а у пола было прохладно; ботинки, привыкшие к этому перепаду, не скользили. Длинные столы делили людей на небольшие островки – по звеньям, по привычкам, по одному взгляду, которым с вечера договорились сесть рядом.

Лукас, Эйден и Майло сели в середине, напротив – Луис и Ноа, по краю – Роза с Киарой. Чуть дальше, на «борту», пристроился Сэмми со своим листком – положил рядом, будто это прибор, без которого еда не усваивается. Кашу разливали щедро, но она всё равно оставалась скудной: тёплая, густая, безвкусная – такая, какую возможно есть натощак перед сильной работой. Чай – крепкий, даже грубый, но горячий, и этим уже полезный.

Разговоры начались не сразу. Сначала ложки. Потом – несколько сухих реплик про погоду и валенки. Только после того, как желудки вспомнили, что они не пустые, начались «правильные» фразы – короткие, дельные.

– Слышал, – сказал Ноа, – что на втором уровне сегодня «мокрое»? Нас туда не поведут?

– Сказали же: только проход и проверка, – отозвался Эйден. – Работать будем завтра. Сперва пусть шахта посмотрит на нас.

– Это мы на неё посмотрим, – упрямо сказал Луис, но в голосе звенела неуверенность. Он ел быстро, будто боялся, что кто-то отнимет ложку, и снова избегал встречаться взглядами.

Майло жевал медленно, слушал. У него привычка: пока не понимает, как «устроен» разговор, не входит в него. Лукас кивком спросил «нормально?» – тот ответил таким же коротким «пока да».

Рой появился незаметно. Он не ломал тишину – он менял её тональность. В его присутствии даже ложки звенели иначе: аккуратнее. За ним вошёл Мартин, в руках блокнот и карандаш – с ними он выглядел не чиновником, а человеком, который записывает долговую книжку мира.

– Десять минут, – сказал Рой, не поднимая голоса. – Едим – и к инструктажу. Кому плохо – говорите сейчас. Это не слабость, это честность.

Никто не заговорил. Кто-то поднял глаза, встретившись с ним взглядом, и сразу опустил. Люди не хотели «выбывать» до того, как началась игра. Слово «честность» зацепилось за что-то в Лукасе: честность – это не признаться в страхе. Честность – это делать шаг, когда страшно, но ты знаешь, зачем.

– Слышал, – шепнул Сэмми, наклоняясь к Лукасу, – что внизу лампы «плывут». Смотришь – а свет будто чуть в стороне.

– Везде так, где много железа и влажность, – ответил Лукас. – Глаза привыкают.

Он не добавил: «А если не привыкают – значит, смотрят не туда». Слова в этот час должны были быть как инструменты – по назначению, без «поэзии».

У самого выхода кто-то опытный сказал новичку: «Жетон не забудь». И это напоминание оказалось теплее чая. Простое «не забудь» связывало людей крепче любых речей.

Когда миски опустели, Рой коротко кивнул: пора. Люди встали почти одновременно. Ноги скрипнули, лавки тихо толкнули воздух. Лукас задержался на долю секунды, послушал себя – пусто ли внутри? Нет. Внутри было место, освобождённое от лишнего. И эта «пустота» была не слабостью, а готовностью.

На выходе он поймал взгляд поварихи – уставшее лицо, руки в трещинках, белый колпак, сбившийся набок. Она смотрела так, будто провожала детей в школу, где им предстоит не урок, а испытание. Никакой жалости, никакого испуга – только привычная забота: «поешьте», «не замёрзните», «вернитесь с руками и ногами». Лукас кивнул ей едва заметно. Это был их безмолвный договор: каждый делает свою работу.