Даскпайн

Из коридора доносились последние шорохи – двери хлопали всё реже. Гул базы опустился на полтона. Тонкая струйка воздуха из вентиляционной решётки меняла направление, как будто кто-то настраивал её удалённо: то к потолку, то прямо на лица.

– Завтра тренажёр, – сказал Майло, раздеваясь, складывая вещи почти военным движением. – Хочу проверить, как «Кабина-4» моделирует остановку. Если у них честная симуляция отказа питания, мы поймём, какие у лифтов буферные алгоритмы.

– Ты веришь, что она «честная»? – Лукас опустил ладонь на тетрадь, почувствовал шероховатую, старую обложку.

– Я верю, что они хотят, чтобы мы думали, будто всё честно, – признался Майло. – А это почти то же самое. Для дисциплины – достаточно.

Они одновременно посмотрели на камеру в углу – крошечная точка красного света «дышала». Лукас поймал себя на том, что готов сказать «доброй ночи», как говорят коту в кухне – тем, кто вроде бы живёт рядом, но вне твоей логики. Он не сказал.

– Слушай, – Майло сел на свою кровать, опёрся локтями на колени, – а если… если завтра кто-то скажет, что слышал шаги – ты… поверишь?

Лукас подумал о Луисе, о его «предчувствии». О световых провалах. О символе, который выглядит то старым, то совсем свежим, как рана, которую снова разодрали.

– Да, – ответил он. – Я поверю.

Они молчали. Тишина легла так же аккуратно, как те полотенца. В ней не было мира – была только аккуратность. Станция наконец-то показала, что «персонала нет». Не потому, что все спят, и не потому, что смена уехала. А потому, что эти – десять – должны прожить эту ночь одни. Как если бы их посадили в террариум и накрыли стеклом.

Кто-то прошёл по коридору. Три шага. Пауза. Ещё два. Остановился у их двери? Нет, дальше. Но звук лёг возле сердца, как холодный ключ.

– Договоримся, – сказал Майло, – если что – стучим трижды. Если совсем что – бьём в дверь. И маяк.

– Договорились, – кивнул Лукас.

Он всё-таки щёлкнул зажигалкой. Огонь огладил комнату мягким бликом, и в этом блике зеркало над умывальником успело отразить два силуэта – их. Только на одно, миг-миг, показалось, что второй силуэт – выше. Лукас моргнул. Всё стало обычным.

Он погасил пламя, положил зажигалку на тетрадь, будто притворил крышку.

– Спи, – сказал он.

– Попробую, – ответил Майло.

Станция осталась с ними только в трёх вещах: в свете, что мог погаснуть; в камере, что могла моргнуть; и в гуле, который не обещал ничего – ни угрозы, ни спасения. Просто присутствие. Просто мы – и она.

Тишина «Чёрной Впадины» после «тихих часов» была не тишиной; скорее, отсечённым пластом звуков, где слышно всё, чего быть не должно: крошечные щелчки в пластике выключателей, сухой вздох труб, раздражённое постукивание где-то в глубине стен, как если бы металл хотел почесаться. В жилом отсеке свет приглушили автоматически: под потолком остались лишь узкие полосы дежурных ламп, от которых на стенах вытянулись бледные ребра.

Лукас раскладывал вещи медленно – не потому, что был педант, а потому, что ритуал отвлекал. Сначала ботинки носками к двери, шнурки уложить внутрь, чтобы не цеплялись. Куртка на спинку кресла, карманы наружу – проверить, нет ли там чего лишнего: карта доступа, тканевая маска, маленький фонарик, блокнот, зажигалка. Он провёл большим пальцем по крышке зажигалки; щёлкнул – тут же закрыл. Огонь в этой комнате был как пароль, произнесённый шёпотом самому себе: «Я ещё здесь».

Майло, уже в футболке, разложил на тумбочке свой планшет, извлёк из пакета беруши, повертел их в пальцах.

– Никогда не пользовался, – признался он. – Обычно включаю вентилятор – ровный шум помогает. А тут… – Он глянул на решётку вентиляции. – Тут шум не ровный.

– Не вставляй, – сказал Лукас. – Если что – нужно слышать.

Майло кивнул. Он вообще кивал часто, как будто прислушивался к миру через кивок.

Они договорились: троекратный стук по стене – «всё нормально?», ответ – такой же. Если без ответа – маяк. Джейк распределил пары так, чтобы никто не оставался в одиночестве хотя бы через стенку: слева у Лукаса – Эйден с Ноа, справа – Роза с Киарой. Флинт и Сэмми – напротив в конце коридора. Луис с Джейком на другом крыле, но недалеко. Всё казалось продуманным, но в продуманности была брешь – человеческая. Бреши боятся света и любят ночь.

– Как думаешь, – тихо спросил Майло, – эти «символы» кто-то специально оставляет? Чтобы запугать? Или… – он запнулся, – или это следы?

– Не знаю, – ответил Лукас. Он не хотел говорить «следы». Слово прилипало к языку и несло в себе слишком ясный образ – когтей, которые царапают металл. – Главное – держаться вместе.

Гул станции сместился, как будто сдвинули мебель в соседней квартире. Лукас лёг, погасил локальный свет у кровати. В комнате стало темнее, но не по-настоящему – тьма здесь тоже была техническая, дозированная. Камера под потолком придерживалась своего ритма: красный огонёк мягко пульсировал, словно дежурное сердце. Ему казалось, что оно то замирает, то ускоряется – хотя, возможно, это его собственный пульс пытался с ним сравняться.

Минуты тянулись, как размоченный картон. Майло повернулся на бок, укрылся до ушей. Несколько раз он вздыхал – не спал, но и не говорил. Тяжёлый воздух комнаты имел вкус железной стружки – будто укусил язык и держишь кровь во рту.

Лукас попробовал вспомнить город. Вспоминать было безопаснее, чем слушать. Улицы Даскпайна зимой: снег, стеклянный хруст, копоть в воздухе от старых печей, одну и ту же собаку у магазина, как статую. Дом: на лестнице скрип, на кухне чайник, за стеной – радио у соседей, где играют старые песни. Он вытянул воспоминания, разложил их, как вещи – чтобы собрать себя заново. Но между ними, как между предметами на столе, оставались просветы, и в эти просветы просачивалась станция.

Он закрыл глаза. Веки отреагировали на темноту странно: не чёрным экраном, а плотной серой тканью, в которой было движение – словно кто-то трогал её с другой стороны.

– Спи, – сказал он себе так же, как в детстве иногда шептал мать. Думал – и стал слышать, как рассыпчатый треск прячется в трубах. Станция не хотела засыпать. Станция хотела, чтобы они уснули.

Лукас повернулся к стене, чтобы видеть полосу света под дверью. Она была ровная, тонкая. Если кто-то пройдёт – тень заштрихует её на мгновение. Почему-то это казалось важным – следить за полосой. Дышать, считать вдохи и выдохи. Десять, двадцать, тридцать… Станция не меняла темп. Менялся он сам.

Сон прошёл мимо.

Он сел. Снял ноги с кровати. Холод пола отрезвил. Встал, накинул куртку, не застёгивая. Посмотрел на Майло – тот лежал неподвижно. На тумбочке светилась точка маяка – зелёная, спокойная.

Лукас коснулся зажигалки. Подумал – и оставил её на месте.

Он подошёл к двери и, задержав ладонь на рукоятке, прислушался: коридор молчал. Но это было не то молчание, которое обещает покой. Это – которое ждёт.

Он приоткрыл дверь. Полоса света распалась на две – внутреннюю и внешнюю. Между ними – тонкая, холодная щель. Он шагнул в неё.

Коридор встретил его запахом, которого днём он не замечал: смесь сухой смазки, пыли от ботинок и чего-то ледяного, как открытый холодильник. Дежурные лампы загорались секциями – не заранее, а по факту движения, с небольшим опозданием, так что перед ним всегда оставалось чуть темнее, чем за спиной, и казалось, что он идёт внутрь себя, а не вперёд.

Он плотно прикрыл дверь, но не до щелчка – оставил замок на полудюйма, чтобы не щёлкать снова, когда вернётся. Рука легко касалась стены. Пальцы ловили шершавые стыки панелей, маленькие выбоины, не видные глазом. Каждая неровность – как отпечаток чьей-то невидимой ладони, прошедшей раньше.

Правило «в парах» стояло у него в голове так же ясно, как красная точка камеры, но чувство, что нужно посмотреть, было сильнее. Не из бравады. Скорее, из той экономии страха, когда хочешь заранее знать формы и размеры тьмы, чтобы не сойти с ума от неизвестности. «Пять шагов вправо, – решил он. – До развилки. И обратно».

Он сделал эти пять шагов. Свет над головой потянулся за ним, и следующая секция зажглась, как бортовой огонь. Пол под ногами отдавал вибрацией – не сильной, но примерной, как если бы вдалеке ходил огромный маятник. Из вентиляции тянуло сухим холодом. Где-то глубже, между стенами, шла жизнь станции: клапаны, насосы, реле – техногенные сердца. Они били ровно.

Дальше была развилка. Влево – к санитарным модулям, вправо – к лестнице, ведущей к переговорной. Он поймал себя на желании заглянуть направо – туда, где стеклянная стена обычно отражала пустой коридор. Но взгляд зацепился за пол: у линии стыка лежал тонкий, как волос, чёрный мусор – не нитка, не волокно. Он наклонился. Это была крошечная стружка от краски или пластика, совсем свежая – от неё ещё пахло сухой гарью, как от ножа, прошедшего по лаковому слою.

Откуда? Днём этот пол был чистым.

Он выпрямился. Взгляд привычно ушёл к потолку – к камере в углу. Красная точка горела спокойно. Объектив смотрел вдоль коридора, как положено – не на него напрямую. Облегчение было странным, как если бы врач сказал: «Да, температура есть, но это нормально».

На секунду он подумал, не позвать ли Эйдена – тот бы пошёл, без вопросов. Но тогда коридор станет другим. Вдвоём у тьмы другой характер – она распадается на бытовые детали и перестаёт держать форму. Он пока хотел понять её в одиночку. Понять – а потом уже рассказать.

Он сделал ещё три шага – до лестничного пролёта. Перила были холодными, как наружный металл зимой. Внизу, под площадкой, тянулась очередная полоса света – там тоже дежурные лампы делали узкие лужи. Воздух шёл оттуда сухой, с пылью. И – с запахом, от которого в висках полегчало, а в груди сжалось: слабый, совсем слабый, как если бы кто-то только что прошёл с чашкой дешёвого чая. Тот самый, из столовой. Горький, металлический.

Он прислушался. Шума не было. Ни шагов, ни голоса. Только – далекий, похожий на электронный, вздох – как у лифта, когда он держит кабину на одном уровне. Но лифт в другом конце секции. До него – далеко. И всё равно: будто железо где-то «досчитывало» до нужной цифры.

Лампа над ним мигнула. Не полностью – словно глаз, который решил пересмотреть картинку. В этот миг ему показалось, что внизу, в просвете между перилами, мелькнуло движение – тёмный сдвиг, как если б кто-то очень быстро прошёл поперёк лужи света. Тень или человек? Он не успел понять – свет уже выровнялся, и бетонная площадка стала просто бетонной.

Лукас застыл, не дыша. Грудина отозвалась тупым толчком – сердце, пойманное на «паузе». Он медленно отвёл взгляд к камере. Та не изменилась – равнодушный объектив, красная точка.

Он хотел сказать «эй», но губы не послушались. В горле возникло сухое «кх», как у человека, который долго молчал. Звук вышел смешной, неопасный – но именно в такие странные звуки иногда отвечают.

Ответа не последовало.

Он сделал шаг назад. Потом ещё один. Он не бежал – не хотел, чтобы коридор подумал, что он бежит. Шёл, как пришёл: осторожно, считая панели и собственные вдохи. Полосы света включались впереди и гасли за спиной. На уровне двери его комнаты он остановился, провёл пальцами по кромке металла. Внутри – маяк, Майло, тёплый воздух, беруши из пакета. Снаружи – коридор, в котором только что кто-то был. Или тень.

Он обернулся один раз – коротко, как бросают взгляд в зеркало, – и вошёл.

Дверь пружинисто подалась, мягко коснулась косяка, не щёлкнув замком. Он оставил её чуть приоткрытой, как оставляют книги, где на нужной странице пальцем лежит закладка. «Ещё вернусь», – подумал он и сам не понял, кому это сказал: себе или тем, кто прошёл мимо.

Комната встретила его тёплым полумраком – ровно тем, в котором вещи не пугают, но и не дают разглядеть мелочи. Майло лежал на боку лицом к стене; дыхание ровное, но неглубокое – как у человека, который не спит по-настоящему. Лукас сел на край своей кровати и потёр ладонями лицо. Пальцы пахли стеной – сухим металлом, который как будто впитывает чужие касания.

Полоса света под дверью, оставленной неплотно, выглядела теперь как разрез: мир снаружи был там, весь – в этой тонкой белой линии. Он почувствовал, как в теле остаётся остаточное дрожание после коридора – как в коленях после долгого спуска по ступеням. Сердце выравнивалось, но не спешило. Он опёрся локтями о колени и стал слушать – не столько уши, сколько кожу.

Сначала – ничего. Потом – очень далеко, как под водой – короткий, тяжёлый, но быстрый топот. Не бег, нет – скорый шаг. Он знал этот звук: подошвы с мягким протектором по резиновым вставкам на полу. Так ходят те, кто торопится, но не хочет шуметь. Три удара – пауза – два удара. Словно считалка, которую кто-то повторял во время движения.

Лукас вскинул голову. Шаги обогнули их секцию – это было ясно по тому, как звук «переложился» на другую стену. К ним не подходили. Но проходили здесь, в «тихие часы», когда никто не должен ходить. Он посмотрел на камеру. Красная точка не усиливалась, не меняла ритма. Камера «видела» его – но видела ли она того, кто прошёл за стеной? Или у каждой камеры есть слепая зона – не пространственная, а временная? Миг, когда станция «моргает», чтобы не видеть чего-то, что ей не хочется видеть?

Звук усилился – теперь уже ближе к их двери. Быстро, как порыв ветра, на полосе света прыгнула тень. На долю секунды она разделила белую линию на две некрасивые части и исчезла. Никакой фигуры, никакого контура – просто «пересечение». Тело не успело отреагировать, как мозг отдал приказ: встал. Он не сделал этого. Так же сидел, с руками на коленях, с глазами на двери. Пальцы сами собой чуть разжались – ладони стали влажными.

Дальше – тишина. Тишина – не тишина, конечно: станция продолжала жить своим звуковым каталогом. Но это движение – ушло. Возникло и ушло, как резкий запах через распахнутое окно.

Он встал всё же, но не подошёл к двери вплотную – оставил между собой и щелью расстояние в ладонь. Сбоку от дверного полотна, где свет не резал глаза, виднее едва заметные изменения. Он ждал. Ничего.

– Лукас? – Майло сказал это так, будто слово уже было на языке, и он наконец решился. – Ты…

– Спи, – сказал Лукас. Голос звучал тихо, нормально. – Всё нормально.

Он не был уверен. Он казался себе человеком, который держит на месте стул, подпирающий закрытую дверь, и при этом говорит: «Ветер просто сквозняк».

Минуты прошли, и в теле усталость выступила, как вода на поверхности камня. Он вернулся на кровать, улёгся, не снимая куртки. Оставил дверь такой же – неплотной. Если кто-то снова пройдёт – он увидит. Он хотел заснуть, но сон – не действие. Сон приходит сам. Сейчас он пришёл, но встал у порога.

И тут раздалось иное.

Не шаги. Не шорох. Скрип.

Как будто кожа сдвинулась по дереву, а не металл по металлу. Как будто где-то рядом кто-то поворачивает старую дверную ручку – медленно, на четверть. Скрип короткий, но живой, не техногенный. Он прервался, как если бы руку тут же отдёрнули.

Лукас сел на локоть. Посмотрел на их ручку – цела, неподвижна. Скрип был не здесь. Рядом – у соседей. Или в пустой комнате. Или – за стеной, где нет дверей.

И снова тишина, накатившая, как волна – и отступившая, как будто море передумает штормить.

Он выдохнул, не заметив, что задерживал воздух. Майло на соседней кровати повернулся лицом к нему, но молчал.

Полоса света под дверью оставалась ровной.

Станция будто подмигнула где-то далеко. Он снова лег, на этот раз вслушиваясь в то, как тишина пересчитывает секунды.

Когда слишком долго смотришь на тонкий прямоугольник света, он начинает жить собственной жизнью: становится то шире, то уже, то словно «дышит». Лукас ловил себя на этом и заставил смотреть в сторону – на простыню, на край тумбочки, где лежала зажигалка, на маленькую зелёную точку маяка. Но взгляд всё равно возвращался к щели. Похоже, человеческий глаз – это тоже камера, которая выбирает один объект и держит его в кадре.

Шаги вернулись без предупреждения, как мысль. На этот раз – ровно у их двери. Не мимо. К их двери.

Сначала – одно лёгкое касание, как проба: подошва скользнула по пластиковой дорожке прямо напротив порога. Потом – второе, ближе. В щели света появилась тень – не рывком, а мягко, как облако на солнце. Она не закрыла свет полностью, не заслонила; просто сняла яркость, как будто кто-то стоял совсем близко. Настолько близко, что можно услышать дыхание, если прислонить ухо к панели.

Дыхания не было. Или оно было, но спрятано гулом станции.

Лукас сидел. Рука сама собой потянулась к ручке двери. Он остановил её на полпути. В голове, очевидно и громко, всплыла фраза Мартина Кейджа: «Если услышишь ночью шаги – не открывай дверь». Такого рода советы всегда звучат как фольклор – до тех пор, пока они не становятся единственным внятным правилом в твоей маленькой вселенной.

Тень у щели двигалась едва заметно – как от человека, который стоИт, перенося вес с пятки на носок. Потом – скрип. На этот раз настоящий, чёткий. Ручка их двери дернулась на долю миллиметра – этого хватило, чтобы замок тихо «кликнул» язычком. Не рывок, не попытка войти. Больше похоже на… проверку. Как если бы кто-то приложил ладонь, согрел металл, понял, что дверь не защёлкнута полностью, и, усмехнувшись про себя, отнял руку.

– Эй? – не своим голосом сказал Лукас. Это было даже не слово, а звук, который человеческий рот выдаёт, когда разум спорит с телом.

Ответа не было. Тень постояла – и отступила. Полоса света снова стала ровной, без темных жилок. Шаги – два, три – удалились. А затем – короткий шорох, как если бы кто-то провёл пальцами по стене у косяка – не ногтями, нет; ладонью в перчатке.

Майло приподнялся, опираясь на локоть.

– Лукас…

– Тсс, – сказал он, и сам удивился, как этот звук – «тсс» – не был похож на его голос. Он был тоньше, сдавленнее.

Несколько секунд в комнате было оглушительно тихо. И в этой тишине Лукас подумал, что камера в углу сейчас видит их двоих – один сидит, второй полусидит, у обоих плечи напряжены, как перед броском. Камера даёт красное мигание в систему. И где-то, в техническом отсеке, терминал выводит: «Секция L-2. Движение у двери. Время 23:17».

Но никто не пришёл. Никто не спросил: «Всё в порядке?» Станция не прислала человека. Это была её ночь – и они в ней.

У него чесались пальцы – щёлкнуть зажигалкой. Но огонь в щели двери – странная смесь. Ему не хотелось гореть на пороге.

– Закрыть? – прошептал Майло. – До щелчка?

Лукас посмотрел на полосу света. Она была как до и после. Он медленно встал, подошёл, приоткрыл дверь на волос – послушать пустоту. Тишина была честной – по крайней мере, сейчас. Он мягко дожал ручку – «щёлк». Закрыл. Повернул замок.

Возвращаясь к кровати, он понял, что с одной вещью примирился: кто-то был. Не тень, не «кажется». Кто-то стоял у двери. Вопрос «кто» повис, как неотправленное письмо.

Он лёг, не снимая куртки, и вытянул руку к тумбочке. Положил пальцы на крышку зажигалки – не открывая. Теперь она была не «паролем», а якорем. Чувствовать металл – значит помнить, где ты. Он не закрывал глаза – и от этого веки стали тяжелее.

Станция слегка сдвинула гул – теперь он шёл более низко, как бы из-под пола. Лукас подумал, что да, страх – перчатка. Но иногда металл перчатки гладкий, а иногда – с шершавой подкладкой. Сегодня – шершавой.

– Ты тоже это слышал? – спросил Майло так тихо, что слово «слышал» почти распалось на шёпот.

– Да, – так же тихо ответил Лукас.

Он повернулся на бок, чтобы видеть приятеля. Глаза Майло блестели в полумраке, как у человека с температурой – не от жара, а от напряжения. У него на щеке отпечаталась складка простыни – смешная, детская, и это неожиданно немного успокоило Лукаса: даже здесь что-то умеет быть простым.

– Там… – Майло кивнул на дверь. – Кто-то стоял.

– Стоял, – подтвердил Лукас. – И тронул ручку.

Майло сглотнул.

– Думаешь, это Рой? Или Кейдж? Проверял, не нарушаем ли?

– Рой не делает шаркающих шагов, – сказал Лукас. – Его слышно раньше, чем он появляется. И он бы постучал вначале. Кейдж – да, мог бы молча ходить. Но он трус – и не ночью.

– Персонал? – не сдавался Майло. – Техники? Охрана?

Лукас покачал головой. Никто из тех, кого они видели днём, не ходил так. И, главное, никто из них ночью не играл в «подойди – отойди». У дисциплины своя манера – прямолинейная.

– Или… – Майло не договорил. В этом «или» было всё, что они не хотели произносить.

Лукас решил давать себе простые задачи. Дышать. Считать. Объяснять: иногда люди ходят по ночам. Даже там, где нельзя. Иногда тени – это просто тени. Иногда скрип двери – это смазка, которая застыла. Он говорил это себе – и параллельно отмечал: звуки совпали. Скрип – не их двери. Шаги – у их порога. Рука на ручке – их ручке. Случайность умеет быть хитрой, но не такой последовательной.

– Если что – три стука, – напомнил Майло, словно имелась опасность, что они забыли. – И маяк.

– Да, – сказал Лукас. Он уже не думал о трёх стуках – мысль о маяке была ярче, как зелёная точка на тумбочке. Он потянулся, взял устройство в ладонь. Экран загорелся беззвучно, показал стандартную заставку, потом – «Состояние: онлайн». Под этим строка – «Связь: стабильна». Та самая формула, которая звучит как «Ты в порядке» от безличного мира.

– Не жми, – тихо сказал Майло. – Если это был… кто-то из наших, поднимем всех зря.

Лукас кивнул и положил маяк обратно. Снаружи снова кто-то прошёл – уже дальше по коридору, с той же скоростью, как и раньше. Он был почти уверен, что шаги принадлежали одному и тому же человеку. Или одному и тому же ритму. Как будто коридор сам делал эти шаги, чтобы дать понять: «Я тоже умею имитировать жизнь».

– Я думал, – сказал Майло после паузы, – что ночью будет легче. Мы же не в шахте. Здесь стены… Я не знаю. Они вроде наши.

– Стены – ничьи, – ответил Лукас. – Мы просто внутри.

Он поймал себя на том, что говорит ровно, почти уверенно. Внутри уверенности не было. Но их двое, и кому-то один должен «держать перчатку», чтобы другой мог дышать.

– Ты спать будешь? – спросил Майло.

– Не знаю. Попробую.

– Я попробую тоже. – Он перевернулся на спину, смотрел в потолок. – Если что – ты меня буди. Даже если покажется, что это пустяки. Ладно?

– Ладно.

Они замолчали. Камера в углу продолжала свой спокойный пульс. Лукас закрывал глаза короткими прислушивающимися движениями – по несколько секунд, как ныряющий проверяет воду. Веко опускается – мир изменяется, звук становится внутренним, как если бы ухо перевели в режим «микрофон». Он слышал, как ткань одеяла шуршит на миллиметр, как на другом конце секции кто-то кашлянул и тут же смутился собственного голоса, как в вентиляции иногда «проваливается» скорость потока – будто кто-то, невидимый, прикладывает ладонь к решетке, меняя рисунок воздуха.

Мысли возвращались к двери. Что изменилось? Формально – ничего: закрыта, замок на месте. Но в голове дверь теперь знала об их присутствии и о своём. Странная мысль – и всё же. Как если бы ручка, тёплая от чужой ладони, получила право сказать: «Здесь живут».

Он зажмурился дольше – и, возможно, провалился на секунды – потому что образ города всплыл резко, без перехода. Снег, фонарь, тень человека на углу, знакомая до скрипа калитка во дворе. Он уже почти открыл калитку – и в этот момент из коридора снова пришёл звук. Не шаги. Прикосновение – лёгкое, как если бы кто-то провёл пальцами по двери рядом с их. Соседней. Может быть, у Эйдена и Ноа.

Лукас приподнялся – на локоть, без звука. Подождал. Три секунды. Пять. Тишина.

Он почти постучал в стену – «три» – но решил выждать ещё. Пятнадцать секунд ничего не происходило. Тишина раскаталась и снова собралась в ком. Он тихо лег обратно.

– Всё нормально, – сказал Майло, не открывая глаз, таким тоном, каким говорят «не бойся» детям. – Всего лишь ночь.

Лукас не ответил. Он знал, что ночь – не «всего лишь». Ночь – это время, когда всё лишнее уходит, и остаётся только то, что реально. Даже если ты не знаешь его имени.

Он повернулся лицом к стене и впервые за ночь решил не смотреть на щель под дверью. Решил – но всё равно видел её в уме, как тонкую нить, которая соединяет его с коридором.

Где-то очень близко, рядом с их дверью, воздух снова едва заметно сдвинулся. И то ли это был сквозняк, то ли кто-то, задержавший шаг, – отличить оказалось невозможно.

Минуты растягивались, как холодная резина. Лукас лежал поперёк кровати, не раздеваясь, и слушал: то, как гудит станция, то, как тишина, наоборот, «шипит» на границах уха, будто сопротивляется. Майло едва слышно перевернулся на другой бок, но не заговорил. Они оба знали, что любые слова сейчас только приманивают то, что ходит в коридоре.

Полоса света под дверью была ровной – теперь дверь защёлкнута до конца. Он поймал себя на желании снова открыть щёлку, проверить… остановил руку. Взгляд ушёл вверх – к углу под потолком, где камера мерцала своим крошечным красным диодом. Раньше он не задумывался, какой у него ритм. Сейчас ритм был явный: «раз – пауза, раз – пауза», как пульс, который пытается подстроиться под чужой. И ещё – угол: объектив смотрел не вдоль комнаты, а вниз, почти на его кровать.