Даскпайн

Они вошли плотной массой – двое за двумя, как поток, который разложили по каналам. Рой встал у двери, Мартин остался у пульта, Джейк занял место ближе к центру, чтобы видеть лица, а не затылки. Эйден встал слева от Лукаса, Майло – справа; позади – Ноа и Сэмми, дальше – Роза и Киара, замыкали Флинт с Луисом. Это распределение не было случайным: сильные – по краям, тревожные – под прикрытием.

– Каски – не трогаем, – сказал Джейк. – Фонари – проверили. Маски – рукой – раз. Самоспасатель – рукой – два. Привязь – рукой – три.

Они провели руками по своим «точкам», как артисты перед занавесом проводят пальцами по реквизиту, чтобы убедиться, что он настоящий. Это касание успокаивало лучше слов. Лукас почувствовал под ладонью холодную цилиндрическую «кость» самоспасателя – она лежала на своём месте, как обещание в металлической оболочке. Он сделал длинный выдох, чтобы снять излишнюю пружину в груди.

Где-то вверху стукнуло – коротко, сухо. Это не был сигнал опасности – скорее, механический жест системы, что-то вроде «я здесь». Дверь клети сдвинулась, закрываясь. Замок встал с глухим, очень определённым звуком – таким, в котором не было места для сомнений. Мир по другую сторону решётки стал плоским, как картинка. Здесь – люди, железо, воздух; там – планы, страхи, догадки. Решётка честно разделяла одно от другого.

– Вниз, – сказал голос оператора из окна. Он не повысил его, но в гуще шумов его было слышно так отчётливо, словно слова произнесли у уха.

Кабина дрогнула – не рывком, а тяжёлым, вязким началом, как будто огромный механизм перевёл дыхание и начал тянуть. Поручни под пальцами ожили лёгкой вибрацией, пол под сапогами стал петь низкую, равномерную ноту. Свет в комнате за решёткой скользнул вверх, как уходящая фотография, и исчез. Фонари на касках стали единственными островками зрения; каждый луч теперь казался личным, как личная мысль.

Лукас не смотрел вверх – там уже нечего ловить; не смотрел вниз – там нечего видеть, кроме собственной готовности. Он смотрел прямо – на решётку, на ладонь Джейка, сжимающую поручень, на ремень Розы, на плечо Эйдена, на блестящую кнопку на пульте аварийной остановки, которая оставалась где-то справа, вне зоны его власти. Монотонный гул тросов и машин стал фоном для внутреннего счёта: вдох-вдох – выдох, вдох-вдох – выдох. Это был единственный метроном, который им сейчас был нужен.

Киара едва слышно шевельнула губами – молитва, не громкая, не театральная, просто контакт со своим смыслом. Луис за её спиной стоял слишком прямо, как струна, – Флинт, не глядя, упёр ему локоть в предплечье: «дыши». Это простое «дыши» перешло через металл, как ток.

Теснота была не врагом, а способом существования. Когда плечи касаются плеч, меньше места остаётся для «лишних» мыслей. Шум был не угрозой, а одеялом: пока он есть, их несут по рельсам чужие, но надёжные силы. И всё же, где-то на самом краю слуха, Лукас уловил тончайший посторонний звук – не трос, не вентилятор, не вибрация. Будто далеко-далеко кто-то провёл ногтем по стеклу. На секунду захотелось оглянуться, но он этого не сделал. Внизу у звуков всегда есть причины. Сначала – доберись. Потом – разбирай.

Кабина набирала ход. Темнота вокруг не была абсолютной – её разрезали лучи фонарей, как ножи режут плотную ткань. Но ткань немедленно стягивалась снова. И в этой живой ткани глубины Лукас вдруг ощутил не только страх и дисциплину, но и странную, простую ясность: он там, где должен быть. Всё остальное – потом.

Кабина набирала ход, и темнота перестала быть пространством – стала материей. Она не просто окружала, а прилегала, как мокрая ткань, к решётке, к рукавам, к каскам. Лучи фонарей упирались в неё, и свет не «освещал», а вырезал узкие, нервные коридоры, которые мгновенно зарастали обратно. В этой вязкости тишина была не отсутствием звуков – тишина была выбором. Никто не говорил: даже там, где можно было бы пошутить, слова застревали в горле как лишний вес.

Иногда лампы в кабине – те, что под потолком и над дверью – мигали. Не аварийно: будто у них с глубиной шла короткая частная беседа, и на миг они уступали ей первенство. Вспыхнет – осядет, вернётся – снова осядет. Фонари на касках тоже отзывались дрожью, и каждый раз ребро света становилось чуть более жёстким. Лукас понял, что моргает реже, чем обычно. Глазам не хотелось закрываться даже на долю секунды – боялись, что за эту секунду мир на другой стороне века поменяется местами.

Где-то наверху, совсем далеко, коротко звякнула цепь – эхо донесло этот звук с опозданием, как птица, отставшая от стаи. Вниз по тросу уходило невидимое усилие, и оно чувствовалось в пальцах, в коленях, в животе. Ноги сами чуть шире поставили ступни: тело искало баланс в железном гуле. Воздух на вдохе был чуть тёплым, на выдохе – влажным; маски пока висели на ремнях, но мысль о них держалась рядом, как ручка двери, в которую ещё не взялся, но уже знаешь, где она.

Лукас заметил, как в углу решётки свет от его фонаря на секунду раздваивается, и понял: капля воды медленно сползает по металлическому пруту, превращая свет в ножницы. Капля сорвалась, мелькнула на уровне глаз – чёрная на чёрном. Он увидел её будто в замедлении и поймал себя на мысли, что внизу даже вода течёт иначе, как будто прислушивается к механике вокруг.

Эйден, слева, стоял спокойно, но плечо у него было напряжено – именно то плечо, которым он инстинктивно прикрывал соседа. Майло справа перебирал большим пальцем край привязи – совсем чуть-чуть, как пианист, который перед выходом на сцену касанием проверяет клавишу. Сэмми за их спинами не шевелился вовсе; только был слышен негромкий скрежет зубов – он стиснул челюсть, и этот слабый звук, усиленный решёткой, превращался в ломкую струну.

Кабина прошла очередную отметку – на стене шахты в луче чужого фонаря сверкнула табличка с цифрой, и сразу исчезла. Никто не считал эти цифры вслух, никто не отмечал: «столько-то метров». Это было бы лишним. Метры сегодня переживут их всех, и им безразлично, кто именно проходит сейчас отметку.

Иногда где-то сверху пробегал иной, почти приятный звук – как если бы вдалеке трогали пальцем по натянутой струне. От этого звука по спине пробегали те самые мурашки, которые легко принять за дурной знак. Но Лукас научился не ловить «знаки» там, где звучит система: глубина говорит языком механизмов, а не предвестий. Он дышал в счёт: два коротких вдоха, один длинный выдох. На длинном выдохе тревога слабела, как пламя, которое прикрыли ладонью.

Лампа над дверью мигнула снова – на этот раз резче, как короткий нервный тик. В ту же секунду Рой сказал, не повышая голоса: «Спокойно». Одно слово, которое не требовало объяснений. Это «спокойно» упало на людей как груз на крюк – и зафиксировало.

Темнота, накатывая на решётку, вела себя достойно. Она не дергала, не дрожала, не пыталась играть. Она просто была глубже, чем можно себе представить в бараке, и тяжелее, чем можно представить на поверхности. И всё-таки в этой тяжести что-то успокаивало Лукаса: честность. Глубина – без иллюзий. Если ты упадёшь, она не смягчит, но и не обманет.

Кабина прошла участок, где тянуло более тёплым воздухом – значит, где-то рядом шла вентиляция. Лучи фонарей на секунду поймали в решётке пылинки – они вспыхнули, как крошечные кометы, и исчезли. Тишина продолжала быть выбором. Никто не разговаривал, даже шепотом. У каждого была своя работа: держать поручень, дышать и смотреть. Иногда это и есть всё, что от тебя требуется, чтобы выжить.

Давление пришло не сразу – как головная боль, которая начинает с лёгкого зуда где-то возле виска. Сначала заложило левое ухо, потом правое. Кто-то рядом коротко зевнул, кто-то щёлкнул челюстью. Мартин, оставшийся у пульта позади решётки, приложил два пальца к уху, показал жест «сглатывать», и жест пошёл по кабине цепочкой – как тихая подсказка: «делай это каждые полминуты». Лукас сглотнул: хрящики слабо щёлкнули, в голове стало светлее, как открыли клапан.

Стены ствола, которые не видны, но всегда присутствуют, начали вибрировать иначе. Это чувствовалось спиной – через поручни, через каску, через зубы. Вибрация была низкой, упругой: не та, что вызывает животный страх «сейчас оторвётся», а та, что говорит: «мы работаем в пределах нормы». Порой она усиливалась, и тогда казалось, будто кабина проходит мимо «мускула» шахты – участка, где нагрузка максимальна. Потом стихала и переходила в привычный гул.

Кто-то из ребят – Лукас не видел, кто именно, – тихо шептал слова молитвы. Не театрально, не с пафосом. Как дыхательную практику. Шёпот тонул в шуме, но его ритм угадывался: короткие одинаковые фразы, повторяющиеся не для «слышания», а для закрепления. У удивления Лукаса не было осуждения. В такие минуты каждый держит себя за ту нитку, которую знает с детства.

Лампа над дверью вспыхнула стабильнее. В проёме решётки, там, где должна была быть голая шахта, мелькнула короткая подсвеченная площадка – как остров под мостом – и сразу исчезла. Лукас на долю секунды хотел потянуться глазами к этой полоске, но опустил взгляд. Рой заранее предупредил: «Смотрим вперёд». В темноте «острова» могут быть обманом для ног.

Эйден тихо, но отчётливо выдохнул – слишком долго держал воздух. Флинт у хвоста, как будто чувствуя общий ритм, проговорил еле слышно: «Дышим». Его голос не был командой. Это было «напоминание от тела». Ноо, стоявший впереди него, тут же выровнял грудь, подбородок, плечи – как по нитке.

Где-то наверху стукнуло довольно громко – два раза, с ровной паузой. Эхо протянуло стук вниз, разложило на множество более тонких ударчиков, как град по крышам. У Лукаса под ладонями поручень отозвался едва заметным дрожанием – не синхронным удару, а своим, внутренним. Он почувствовал, как от этой дрожи уходит зажим в пальцах: когда вещи вокруг живые, меньше страшно за свою жизнь.

С каждым метром воздух становился гуще и влажнее. Дышать было не тяжелее, но иначе: как будто в рот добавили каплю тёплой воды. У многих вспотели лбы, и капля, скатившаяся под ободком каски, казалась ледяной, хотя была тёплой – контраст делал своё дело. Лукас провёл языком по нёбу – сладости и соли не было, только вкус железа, как у крови, но без крови. Это вкус камня, вращённого воздухом.

Киара снова шевельнула губами, но теперь не было похоже на слова – скорее, на счёт: «раз, два, три». Роза, стоя рядом, лёгким движением плеча упёрлась в её плечо – едва-едва, как якорь. Луис, который до этого держался слишком прямо, чуть опустил плечи и стал выглядеть человеком, а не натянутой струной. Сэмми перестал скрипеть зубами – в какой-то момент он всё-таки вспомнил, что челюсть – это тоже сустав, и ему нужно движение, а не сжатие.

Временами казалось, что за решёткой кто-то есть – не силуэт, не движение, а само «присутствие», как в тёмной комнате, где ты уверен: если махнёшь рукой, нащупаешь у стены шкаф. Лукас точно знал: это не «кто-то». Это накапливающийся звук, который мозг привычно переводит в образы. Он не махнул рукой. Он сжал поручень сильнее и сосчитал вдохи заново. Два коротких, один длинный. Работает.

Кабина среагировала изменением тона – чуть подняла голос, словно перешла на другую передачу. Это означало: скоро остановка – не конечная, промежуточная. И пусть никто не сказал этого вслух, в кабине пробежала общая мышечная волна: ребра стали шире, ступни – стабильнее, головы – тяжелее. Люди готовились перейти из вертикального движения в горизонтальное. Глубина отвечала гулом: «Согласовано».

Дверь клети раскрылась – не резко, а вязко, как шторка в душной комнате. В лицо ударило теплее – воздух был тяжёлый и влажный, затхлости не было, но присутствовал чёткий запах каменной пыли и земли, как если бы терли между ладонями мокрый песчаник. Площадка, на которую они сошли, была узкой – рифлёный металл под ногами, слева и справа – стены, гладкие на ощупь, но с мелкими рубцами от крепежей. Над головой – труба вентиляции, снаружи покрытая конденсатом; капли медленно нарождались на её нижней кромке, набирали вес и срывались, каждая – отдельным звуком.

– В связках, – сказал Рой. – Шаг средний. Смотрим под ноги.

Они двинулись в первый тоннель – не широкий, как в «парадных» частях комплекса, а рабочий, с частыми металлическими рамами, которые создавали повторяющийся рисунок арок. Свет здесь был более редким: лампы под потолком закрыты матовыми плафонами и казались мутными лунами; основная работа ложилась на налобные фонари. В их лучах камень выдавал сложную фактуру: пятна сланца, прожилки блестящего минерала, мягкие, как будто утрамбованные ладонью, участки глины, замазанные бетоном.

Капли воды звучали независимо от общего шума – их тон был выше, чем у машин, но ниже, чем у голоса. Они выбивали свой метроном, и если прислушаться, можно было уловить ритм: кап-кап… пауза… кап. Худший соблазн – начать под него идти. Джейк, уловив, что коленям колонны хочется подстроиться, тихо сказал «не слушать» – и тем самым разорвал несуществующую музыку.

Трубы шли вдоль правой стены: одна – толстая, с тёплой кожухом, другая – потоньше, с вентилями через каждые десять метров. На стыках виднелись следы ремонта – новые хомуты блестели, старые были матовыми. К кабелю, идущему по потолку, были привязаны белые одноразовые ленточки – проверка движения воздуха. Каждая ленивая полоска показательно ерошилась в ту сторону, куда им идти – воздушные «указатели», правдивее любой стрелки.

Под ногами местами похрустывал песчаник; на повороте тонкая пластина отломилась и загремела под решётку трапа, как монета. Лукас, идя рядом с Майло, ловил каждую мелкую неровность. Тело уже подстраивалось к средней скорости колонны: быстрее нельзя – опасно, медленнее нельзя – это расползёт цепь. Слева из тени арки вдруг подуло чуть более холодным воздухом – значит, боковой ход выходил в ещё одну полость. Рой не свернул, даже не посмотрел туда: план на сегодня был прост – «через» и «вниз».

Запахи менялись по мере движения. В начале преобладал «металл»: смазка, тёплое железо, пыль. Дальше, ближе к следующему узлу, в запах добавился «камень после дождя» – влажность усилилась. Никакой плесени, никакой кислинки – значит, вентиляция держит. Но именно этот «сырой» тон делал воздух тяжёлым. В горле хотелось покашлять, чтобы вернуть привычную ясность. Лукас взял глоток воды из фляги – по инструкции, «по графику», а не «по желанию». Глоток помог ровно настолько, насколько требовалось – ни больше.

В одном месте с потолка свисала тонкая жёлтая верёвочка – «полоска» для замера провисов. Кто-то две смены назад оставил на ней отметку карандашом – «норма». Сейчас верёвка едва заметно дрожала от вентиляции. «Норма», – повторил Лукас про себя. Ему нравилось это слово: в нём не было обещаний, только факт.

– Поворот, – сказал Джейк, – левее держим.

Там, за поворотом, начинался более высокий участок, и арки стали реже. Воздух потеплел ещё на полтона, влажность ударила сильнее. Лучи фонарей на секунду отделили от стены компактный «гнездовой» нарост – засохшая влага с пылью, похожая на серую соту. Не трогать. Внизу любые «интересности» чужды и лишние.

Шаг за шагом они входили в букву «П» этого маршрута. Гул машин остался позади и сбоку, теперь справа пошёл ровный шум воздуха – там, видимо, стояли вентиляторы. Инженерия разговаривала с ними вежливо и уверенно: «я работаю». Этого было достаточно.

После очередного короткого подъёма тоннель раскрылся – так бывает, когда лес внезапно отступает к поляне. Вверх уходила каменная «лоджия»: порода выгрызена высоким сводом, на котором ритмично стояли тяжёлые металлические арки-крепи. Они уходили серыми ребрами в темноту, и лучи фонарей могли лишь подсветить три-четыре впереди, всё остальное оставалось предположением. Между арками, местами, торчали длинные анкера – тонкие металлические стержни, вбитые глубоко в породу и затянутые пластинами. Там, где порода была капризней, добавляли сетку – как на старом штукатурном потолке, только здесь сетка держала не штукатурку, а целую гору.

Под сводом на тросах тянулись кабели, перемигиваясь небольшими контрольными лампочками. На полу – деревянные поддоны, местами обрастанные тем же серым «налётом» из влажной пыли. В некоторых местах пол был устлан листами металла – там, где часто проходила техника, и камень превращался в кашу. На этих листах ботинки цеплялись увереннее, но и звук шагов был громче – пустой, отдающийся вверх.

– Не задерживаемся под свободными арками, – сказал Рой, указывая на секцию, где крепей было меньше. – Держим центр.

Они держали центр, соблюдая расстояние, как по линейке. Глаза разобрали в металле закономерности: рыжие полосы – там, где лезла ржавчина; свежие блёстки – там, где недавно ставили новые болты; белые пометки – цифры, помогающие рабочим «разговаривать» с картой. Каждая пометка – разговор между вчера и завтра. Сегодня – лишь транзит.

Где-то впереди, за четвертой аркой, налобный свет Эйдена выхватил из тьмы неожиданную геометрию: гладкая, будто шлифованная поверхность породы, отличная от всего вокруг. Не круг, не квадрат – овальное пятно, как если бы гигантской ложкой провели по стене и «вылизали» участок. Лукас успел подумать «каверна», как Рой тут же сказал: «Не останавливаемся. Взгляд – на ноги». Слово «каверна» оставил при себе – пусть будет этюдом для геологов, не для сегодня.

Слева, выше уровня головы, зиял боковой ход – узкий, как родовой канал, туда можно было бы пролезть только одному человеку боком. В свете фонарей казалось, что внутри глянцевая поверхность льда; на деле – это плотная глина, заблестевшая от влаги. Люди не смотрели туда. Шахта богата на «возможности», и самая лучшая тактика – не влюбляться ни в одну из них.

Темнота в конце свода была не одинаковой. В одном месте она казалась плотнее, как ткань, в другом – чуть светлее, как дым. Лукас поймал себя на том, что глаза пытаются вытащить рисунок из этих перепадов – мозг с детства любил рисовать в облаках животных. Он сознательно вернул взгляд к подошвам Джейка: рифлёный металл, светлый край поддона, пятно влаги, гвоздь, торчащий на уровне, который легко пропороть ботинком. Реальные вещи. Легко описуемые.

– Стой, – тихо сказал Джейк и поднял руку. Колонна замерла. Над головами, где-то в арках, тихо «проплыл» звук – как тянущееся «мммм», и в нём была странная, почти музыкальная ровность. Ещё мгновение – и звук осел, растворился. – Пошли, – сказал он, как будто перо сдул с плеча.

Под сводом постоянно шла невидимая работа. Металл избавлялся от напряжений, воздух промывал карманы, вода искала путь к лоткам, люди были лишь гостями. И от этой ясности становилось проще жить: не притворяйся хозяином – будь внимательным гостем.

С правой стороны стены кто-то из старых смен оставил потерянную перчатку. Она лежала ладонью вниз, пальцы были чуть согнуты, как у спящего. Лукас поймал себя на желании её поднять – не из жалости, из аккуратности. Но тут же вспомнил правило: «не трогаем». Перчатка была частью фильма, который уже идёт без нас. Лучше не входить в кадр.

Ещё три арки – и свод снова стал ниже. Это означало: переход к иному характеру выработки. Значит, скоро изменится и звук.

Звук поменялся как бывает при переходе из одной комнаты в другую, когда только закрываешь дверь и сразу слышишь, что в новой – другая акустика. Здесь эхо было более коротким, и потому точнее. Слева, из недоступного ответвления, пришёл ровный, как метроном, стук. Он не был ударом кирки в классическом смысле; в современных выработках кирки редко рождают музыку, но этот стук был похож на усилие человека. «Тук… тук… тук». Между ним – паузы одинаковой длины. Рабочий ритм, который врезается в уши как чужая песня, к которой не хочется подпевать.

Справа, глубже, лязгнул металл – не аварийно, а «по работе»: цепь легла на зубец, а потом его покинула. Туда же добавился шорох транспортной ленты, и в этот шорох вплёлся слабый писк – возможно, звучал плохо смазанный подшипник, выдавая свою уставшую нотку в общий хор. Выше, над головой, тонкий отдалённый звук напоминал то ли свист ветра в узком горле трубы, то ли шипение воздуха, освобождаемого из кармана.

– Не слушаем чужих, – тихо сказал Джейк, и сам, видимо, не заметил, что его губы соединили улыбку с приказом. Улыбка не расшевелила никого – она просто сделала команду теплее.

Эхо играло странные штуки. Скажем, кидаешь шаг – а он возвращается тише, чем предыдущее. Или слышишь, как кто-то позади откашлялся, а звук прилетает слева, как от стены. В таких местах человек легко поверит, что его зовут по имени. И правда – в тонком шипении трубы на секунду сложилась знакомая интонация: «Лу… кас». Она же тут же распалась на «кхсс» и ушла в железо. Лукас почувствовал, как у него под кожей вспыхнула привычная злость – не к шахте, к мозгу, который опять пытается играть. Он сильнее опёрся плечом на ремень и как будто стал тяжелее. Тяжесть – лекарство против всех «голосов».

Сэмми, идущий позади, тихо шепнул: «Слышал?» – и сразу же сам ответил на собственный вопрос: «Воздух». Он будто сдавал экзамен, и поставил себе зачёт. Флинт ничего не сказал. Он вообще редко что-то говорил – его «тексты» были руками: поставить ближе, отступить на полстопы, чуть оттеснить ближе к центру. Эти невидимые дирижёрские жесты держали звено в целости лучше любых лекций.

На одном из поворотов эхо загустело – похоже, они прошли участок, где боковые ходы сходились под острым углом. Из такого места любое «тук» возвращается десятком «тук», и мозг получает на магнито-плёнку собственный хор. Рой остановился на полсекунды – не больше, – оценил, как ведёт себя воздух, и повёл дальше. Жест его был привычным, как движение водителя, выходящего на мост в боковой ветер.

Впереди из темноты вынырнула тележка на боковом рельсе, закреплённая цепями – пустая, но грязная, оставленная «на потом». Она покачивалась едва заметно, и каждый кач становился звуком: звяк – пауза – звяк. Эйден, проходя мимо, на автомате врезал ладонью по борту – не грубо, а как будто провёл перекличку: «ты на месте?» Тележка ответила тем же «звяк» и стала тише.

Лукас ловил «фактуры» звука в теле: где «стук» отдаёт – в груди или в зубах; где «лязг» – в локте или в виске. Это странное упражнение вовлекало мышцы и отучало уши «слышать людей». То, что отзывается в локте – железо. То, что дрожит в виске – вентилятор. То, что идёт в зуб – воздух. Людям, чтобы звучать, нужен рот перед глазами. Всё остальное – механика.

Они прошли участок, где сверху, в арке, полусухой «песок» коротко просыпался – мягко, как сахар на стол. Все инстинктивно сбились к центру, головы чуть пригнулись, и снова распрямились. Крепи держали потолок хорошо, но инстинкт привычнее логики.

В конце коридора воздух стал влажнее – не на градус, на мысль. Холод выбрался из стен в виде липкой прохлады. Это было начало следующей части пути: той, где холод не «кожа-внешне», а «кость-внутри». И к ней нужно было приготовиться – не словами, телом. Рой поднял ладонь: «пить по глотку». Они сделали по глотку. И пошли туда, где тепло ламп не спасает от «сырого».

Холод пришёл без резкого удара. Он не щипал щёки, как наверху, не выжигал лёгкие, а прилипал к коже изнутри, как мокрая ткань, забытная на теле. Казалось, что воздух тёплый – по градусам, – но в нём жила влага, которая искала щели в одежде, выбиралась под манжеты, под ворот, находила тонкие зазоры в швах и там устраивалась. Руки в перчатках были сухими, а пальцы внутри – влажными, как после долгого умывания. На вдохе – мягкость, на выдохе – тягучесть. Если наверху холод отталкивал, то здесь он обволакивал.

Лампы под потолком смазывали пространство ровным светом, в котором всё казалось плоским. Настоящая глубина началась именно сейчас, когда воздух стал несвежим не по запаху, а по ощущению. Он был не грязным – очищенный фильтрами, пропущенный через вентиляторы, – но тяжёлым, словно насыщенным невидимой пылью. Когда Лукас шёл, ему чудилось, что он оставляет за собой на уровне колен слабые волны, как в воде, только без блеска.

Капли, падавшие с нижней кромки вентиляционной трубы, не спешили. Каждая успевала скатиться, потяжелеть, сорваться и ударить в рифлёный настил со звуком, который можно было бы спутать с тихим шагом. Этот «шаг» вёл параллельный счёт колонне, и Джейк пару раз напоминал коротким словом: «Ритм – свой». Он знал: если позволить шахте задавать тебе такт, то через десять минут мышцы будут плясать под чужую музыку, а через час начнут дрожать.

Дышать приходилось сознательно. Свисток сухости возникал в горле редко, но именно потому был опасен: мозг с готовностью принимал его за сигнал тревоги. Рой, идя впереди, время от времени поднимал руку, показывая жест «пить по глотку». Фляги шуршали, пробки щёлкали, вода была чуть прохладной – и казалась сладкой. Не потому, что в ней сахар, а потому, что тело, наконец, получало понятное, простое.

Где-то на повороте тёплый поток воздуха сменился холодным языком из бокового хода, и вся колонна инстинктивно сбилась чуть ближе к центру. Киара подняла воротник на полсантиметра – и этого оказалось достаточно, чтобы защита стала полной. Роза сухо одобрительно кивнула, даже не оборачиваясь: «так». В таких местах каждая мелочь – ремешок на каске, застёжка на горловине – встаёт на место не ради красоты.