Последний Оазис

Как уснула, Этель не помнила: провалилась в сон сразу после горячей ванны и перешла в мир чудных сновидений, где все было куда проще, чем в разрушенном мире. Сны приходили неразборчивые, слишком яркие, сменялись чередой размытых образов, а потом пропадали вовсе. Но этой безмятежности Этель была рада особенно: хоть во сне она могла быть свободной и не думать о том, что будет завтра.

Предостережение Джэйвин напугало ее: по всему выходило, что удачное замужество – вовсе не панацея от рабского труда и тяжелой жизни. Даже выйдя замуж за господина, она могла умереть при родах, испытывать нехватку внимания при жизни и вовсе не быть счастливой, как в ее представлении. Суровая реальность не щадила никого. Особенно после переворота, когда просчитать каждый следующий шаг в новом дне становилось непосильной задачей. Ну а о том, чтобы такое замужество состоялось по любви, Этель не думала вовсе. Какая любовь, когда три месяца назад, в день своего совершеннолетия, она отдала свою честь самому главному эльфу Лаории – королю Оллурвиля.

Верилось, конечно, с натяжкой, но в грезах Этель представляла и дорогие шелка, и корону эльфов на своей голове, и сотни подданных, интересующихся ее жизнью и поправляющих каждую складку на ее роскошном платье. Такой ей виделась жизнь с Лайонелем, который ее оставил. Но по-прежнему надеялась, что когда-нибудь он вернется из долгого пути и заберет ее в роскошный дворец Оллурвиля.

В противовес всему в ее памяти возникало змееподобное чудовище с огромными зубами, с которым справилась именно она! Не бывалый воин Когон и не смельчак Оргвин, а она – робкая девчонка с необузданным магическим даром, который приносил одни неудобства.

Что он дал ей? Обугленные волосы? Дырявую одежду? Внимание завистливых овдовевших женщин из Долины Нищих? Это все пустое. Никто и не поблагодарил ее за освобождение от власти непокоренного монстра.

От него остался лишь скелет – по крайней мере, наутро Этель увидела во дворе шикарной виллы Джэйвин только обугленные кости Ангелочка: ни чешуи, ни кожи, ни, тем более, внутренностей не осталось и следа после ее беспощадного пламени. Как это получилось, почему и что с этим делать, Этель не имела представления. А при малейшей мысли о магическом даре у нее сводило желудок. Нет, это не ее дар, это проклятие Единого бога за то, что она ни разу не пришла ему поклониться.

Джэйвин улыбнулась, когда к вечеру следующего дня Этель поделилась с ней своим сомнением, и начала красочный рассказ о своей жизни. О том, как ее купили на Ярмарке Красного Солнца в Фолэнвере, как увезли на скоростных кораблях в Эшгет, а оттуда – в Долину Нищих. Но она полюбила эту жизнь: не осталось ни страха, ни воспоминаний о прошлом. Пока не пришел брат.

В ответ на это, чтобы уберечь Джэйвин от страшных воспоминаний, Этель начинала рассказывать о Ди Форсуне, его причудах, испытаниях в Академии магии и алом рассвете на горизонте моря Падших душ. О Висячих садах, рынке, разных народах и об их улыбках – это все перевешивало ее несвободу и скверный характер хозяина. И даже то, что теперь она вдали. Хотя и здесь ей стало очень уютно: она и правда могла остаться в Долине Нищих. И даже в доме Джэйвин – помощницей.

Казалось, они обе подумали об этом, когда Джэйвин, теряя сознание от палящего солнца, едва успела ухватиться за перила и чуть не упала. Хорошо, что Оргвин к этому времени уже пришел в себя, уверял, что абсолютно здоров, рвался найти Когона с Вайсшеххом и Ильсо, но строгая Джэйвин настояла, чтобы он оставался в постели еще как минимум децену.

– Нет у нас столько времени, милая девушка, – отвечал Оргвин учтиво. – У нас до смерти меньше четырех осталось.

– А мне и того меньше, – парировала Джэйвин и не принимала никаких компромиссов.

В итоге, когда гному стало лучше, его забрал Когон. Признался, что Вайсшехха не встретил, но нужно было решить срочные дела в его вилле. Под строгим наставлением, что Оргвин будет лежать в покое, Джэйвин его отпустила. И вручила с собой целительные мази и отвары. Гном хохотнул, кивнул на свою чудо-сумку, мол, у самого такое добро имеется, но все же принял заботу женщины с благодарностью.

На седьмой день в доме остались только Этель и Джэйвин. Время утекало, Оргвин шел на поправку, Ильсо не приходил, и нужно было принимать решение – оставаться или идти снова в пустыню. Мнение Джэйвин не поменялось: она считала, что здесь Этель потеряет свой дар. А сама она боялась упустить возможность спокойной жизни. Тем более, когда видела, как тяжело дается Джэйвин хозяйство: она тянула в одиночестве и посевы, и улья, и порядок в огромном доме. А еще с каждым днем она все чаще садилась перевести дух, подышать, укрыться в тени и выпить травяных отваров – день родов приближался, и Этель совсем не хотелось оставлять ее одну. Хотя чем сможет помочь, так же не понимала.

На восьмой день побледневшая Этель стояла на переднем дворе виллы Джэйвин, прокручивала в который раз в уме возможные варианты и по-прежнему с трудом могла сложить два пазла: свою силу и образ монстра, который едва не откусил ей голову, и судьбу несчастной Джэйвин, свидетелем и участницей которой она невольно стала.

В округе цвели плодовые деревья, жужжали трудяжки-пчелы, по горячему воздуху плыл сладкий приторный аромат глазури и меда – казалось, это был кусочек уюта среди жестокой пустыни. Хотя даже здесь, по воле Императора Ригарда, уже обитали кровавые призраки прошлого.

Зеваки, приходившие сюда в первые дни поглазеть на “огненную магичку”, наконец разбежались, и Этель смогла выйти за ограду дома. Джэйвин отпустила ее, убедившись, что ничего не нужно, хотя сама с самого утра так и не поднялась с постели. Ей не помешает отдых – решила Этель и направилась наружу, искать Когона и Оргвина. Как минимум, для того, чтобы еще раз увидеть гнома и убедиться, что с ним все хорошо. Ну и узнать последние новости об Ильсо. А потом решить, с кем оставаться.

Деревня оказалась такой же пустой, как перед боем с монстром: будто столб черного дыма никому ни о чем не сказал, и жители до сих пор оставались сидеть по домам, ожидая новую опасность. Или… в самом деле покинули родную деревню?

Несколько женщин Этель все же встретилось. Проходя мимо, они смотрели с недоверием, сторонились и о чем-то шептались. А затем оборачивались ей вслед и провожали недружелюбным взглядом. Пока ей навстречу не вылетела пожилая женщина в чепчике и закрытой белой тканью корзинкой:

– Началось! – восклицала она и бежала по улице. – Помолитесь Единому богу за Джэйвин и за дитя ее, в этот мир спешащее…

Женщина повторяла эти слова каждой, кто попадался на пути, и женщины в этот миг замирали, пропуская повитуху к роженице. Этель побледнела: началось? Но утром все было спокойно! Или женщина специально не стала ее тревожить?

– Эй! – Этель ее окликнула и постаралась догнать. – Может, вам нужна помощь? Джэйвин была… бодра сегодня утром, но если что-то потребуется…

Повитуха остановилась и перевела дух. Окинула Этель надменным взглядом:

– На все воля Единого бога, девочка. Помолись за милую Джэйвин, этого будет более чем достаточно.

Этель сглотнула и вновь ощутила на себе несколько чужих взглядов, будто вся улица застыла, ожидая ее ответа, и потому она прошептала:

– Джэйвин думает, что умрет, но… ведь это не так, верно?

Что именно ожидала услышать, Этель не знала, но немолодая женщина только фыркнула и, будто не желая терять время на объяснения, махнула рукой и продолжила бежать.

Этель проследила, когда ее грузная фигура скроется за воротами виллы, и замерла посреди дороги: бежать к Джэйвин или искать Когона? Они с Оргвином так и не показались после того, как ушли, но… что-то подсказывало, что женщине сейчас помощь нужна куда больше, чем опытным воякам.

Не позволив себе решать дольше, чем мгновение, Этель бросилась вслед за повитухой.

Глава 10

Голова трещала нещадно. Все-таки идти в трактир седьмой раз подряд было опрометчиво, хотя Когон и убеждал себя, что все ради дела. Пусть им удалось узнать о пристанище Вайсшехха, но не такой ценой! Они не пересеклись с ним именно потому, что не успели в условленный срок, а после ранения гнома и вовсе задержались на восемь дней! Эльф не объявился, не отправил весточку, а он… решил, что на седьмой день ожидания пара чарок медовухи не помешает. Или… не пара?

Не суть: задержка в Долине Нищих могла стоить жизней – Император дал месяц, а они уже провели впустую с учетом пути полную децену.

– Оргвин! – прохрипел Когон и перевернулся на живот. Перед глазами поплыли круги. – Ты здесь?

Никто не отозвался, только в ушах опять зазвенело: ну, нет, этот раз точно последний! И больше – ни-ни! Особенно с непривычки! А заводить привычку…

Когон оборвал мысли и пересилил себя, чтобы открыть глаза: он в чужом доме, на стенах мраморные фрески с изображением обнаженных купальщиц, по краям просторной комнаты – колонны и статуи. В центре фонтан с изображением юной девушки, выжимающей волосы: с волос стекает вода в просторную каменную купальню. И он в этой купальне. Один. Голый.

Осознав, где находится, Когон встрепенулся. Хмель улетучился враз: выходит, он ночью ввалился в чей-то дом, разделся, залез в огромную ванну и уснул прямо на каменном дне, не замечая влаги? Или вода недавно пошла? По крайней мере, сейчас она едва покрывала ступни. Наверняка это Оргвин ее запустил, так как не смог его добудиться, а это это все объясняет. Значит, гном уже полностью поправился, пошел исследовать местность и скоро вернется.

Эта мысль чуть успокоила, и Когон, подставив голову под спадающую водную струю, с удовольствием умылся и сделал пару глотков: жажда не давала спокойно думать. Разум стал проясняться, намокшие волосы холодили кожу и будто возвращали ясность мыслям. Так, Когон вспомнил, что это вилла Вайсшехха, их направил сюда милый змеелюд-трактирщик, один из немногих оставшихся в деревне мужчин. Хотя теперь, после свержения Ангелочка, по его словам, какая-то часть ушедших вернется в свои дома.

А потом щеки Когона залились краской: ему все-таки пришлось взять на себя триумф Этель и признаться, что именно его топоры свергли чудовище, а оно, гадское, в отместку спалило его оружие. И, кажется, именно за этим они с Оргвином сюда и пришли: пополнить припасы и взять новое снаряжение.

Успокоившись и убедив себя, что ничего смертельного не случилось, Когон с удовольствием зевнул и растянулся в ванной. Тонкая струя била ему в грудь, и орк заулыбался: хорошо. Ради одного мгновения такого блаженства стоило здесь задержаться! В конце концов, он не принимал нормальную ванну месяца два – с момента ухода из племени. А такую шикарную – никогда вовсе.

Он закрыл глаза и вслушался в плеск слетающих капель. Благодать! Как в Чутком лесу, на опушке у озера, куда слетались утки, а они с другими охотниками даже не обращали внимания: порой хотелось просто побыть со всеми, поговорить о пустяках, помериться силой или похвастаться новым луком. Почувствовать себя не только охотником, но обычным орком. Товарищем, соратником, другом…

И ароматы… как манили его сладкие и порой резкие ароматы лесных трав! Зурха собирала их корзинами, развешивала пучки по окнам, раскладывала по углам и, конечно, ставила в вазы на обеденный стол. Когон только фыркал: к чему это захламление дома? Когда можно занять места шкурами, мясом и новым снаряжением для более эффективной охоты! Зурха только улыбалась и не спорила. Как же она… любила его!

Почему-то сейчас, погрузившись в водную гладь с головой, Когон вспомнил о ней: ее теплые глаза, всегда широкую улыбку и крепкие объятия с напутствием на добрую охоту. Он отмахивался: все это женские суеверия, которые не принесут не более толстого барана, ни менее проворного кабана – пустая трата времени. А потом, в противовес, ее голос из реки, который звал его и манил доступностью: шаг, и они вместе. Навсегда. И их неродившееся дитя тоже.

Острая мысль кольнула в виски, и Когон, будто захлебнувшись, вынырнул наружу. Со статуи с тихим эхом в просторной купальне по-прежнему стекала вода, глаза юной купальщицы-статуи смотрели игриво, изгибы тела притягивали взгляды как будто специально, что Когон, вмиг замерев, невольно сжал кулаки. В груди засел жар, в горле запульсировало сбившееся биение, а пухлые белые губы статуи, растянутые в открытой улыбке, вызывали тягостное видение: стеклянный взгляд, впалые белые щеки, безвольные руки-плети и алые маки на округлившемся животе.

И как она может насмехаться над его чувствами? Как она, оставаясь мертвым камнем, может притягивать его взгляд? Как она может вызывать восхищение? И как он, Когон, может видеть что-то иное, кроме застывших угольных глаз Зурхи?

Отпустив ее навязчивый образ, Когон замахнулся: хотел разбить эту статую голыми руками, но вовремя остановился. Столкнувшись с прочным мрамором, он рисковал остаться со сломанными пальцами. Но перед тем его взгляд привлекли цветы.

Розовые ароматные пионы вдруг овили голову каменной девушки. Кажется, их раньше не было – он бы заметил, – но сейчас… откуда?

Вмиг сменив воинственный порыв на кротость, Когон приблизился и даже коснулся светлой зеленой листвы под бархатистыми лепестками и потянул на себя. Венок с плеском упал в воду, Когон вновь обернулся: никого. И лишь выглянув за спину статуи, от неожиданности замер сам.

На него смотрела юная человеческая девчонка – возрастом вряд ли старше Этель – и держала в руках цветочную корзину. Возле подножия купальни, у бортика, Когон также заметил яркие крупные соцветия и вдохнул сладковатый аромат: эти цветы точно принесла сюда она, раньше их не было. Но зачем она вообще пришла?

Смущаясь наготы, Когон спрятался за скульптуру и осторожно выглянул, как бы давая понять, что он за ней следит. Но его внезапная гостья расценила этот жест по-своему: заметив внимание, она отставила корзину и, подняв подол, вошла в теплую воду.

Легкое платье из шифона облепило ее хрупкое тело, что Когон невольно отвел взгляд и переместился к бортику. А, обернувшись, встретился лицом к лицу с незнакомкой.

Ее миндалевидные ореховые глаза почти с детской наивностью смотрели снизу вверх и будто о чем-то просили, пухлые губки и вздернутый носик подчеркивали ее невинную внешность, несмотря на то, что мокрая одежда очень даже говорила об обратном: ее формы притягивали взгляд, а прикосновение к руке отозвалось дрожью.

– Не прогоняй, милый господин, – пропела девушка и прильнула к нему всем телом. Когон не успел отстраниться. – Теперь я твоя, а ты мой, не сочти за навязчивость. Все ушли, все… бросили нас, но какое же счастье, что Единый бог услышал мои мольбы и послал мне тебя.

– Твой господин – Вайсшехх, юная дева, – пробурчал Когон, отстраняясь. – И он вернется. Я… передам, что ты его ждешь, когда увижу.

– Не вернется…

Она покачала головой и потянула за завязку на тоненьком воротнике платья, Когон перехватил ее руку:

– Уходи. Сейчас же. И принеси мне сухую одежду, – скомандовал он, но девушка только коснулась щекой его запястья:

– Такой… крепкий! У нашего дома будет защита, мы будем в безопасности…

Она томно шептала и робко приближалась, но Когон отходил в замешательстве:

– Я уйду до заката, мне нужно только найти снаряжение и… друга.

Он даже огляделся, с надеждой ожидая увидеть Оргвина, но в купальне больше никого не было. И та будто считала его нерешительность. Сплетя их пальцы, она рывком оказалась вплотную к Когону и смотрела своими беспомощными глазами в его лицо. Ее черные длинные волосы раскидались по открытым плечам, а легкий подол пузырем надулся на поверхности воды. Когон тяжело задышал: вырваться будет непросто. Будь она свирепым воином, один точный удар в темя определил бы исход, но как справиться с навязчивой и хрупкой девчонкой?

Даже сквозь ткань он чувствовал грудью ее мягкую кожу, ловил дыхание шеей, а тихие капли будто располагали к откровенности. И она умело этим пользовалась.

– Мы все здесь овдовели, мой благородный орк, – зашептала она прямо в ухо и медленно повела ладонью по его груди. Когон запрокинул голову, чтобы не видеть. – Новый Император убил всех для своей любимой Джэйвин, он хотел спасти ее, не бросил ее даже спустя годы, пришел через непроходимое море… И ты тоже не бросишь меня. Я знаю, ты останешься – не зря же я нашла тебя…

Ее губы находились так близко от его губ, что он чувствовал кожей ее дыхание. Она пахла фиалками и нежными пионами, ее мокрые волосы холодили его плечи, и Когон сжимал зубы, не решаясь ее отбросить силой. А в то же время покрывался мурашками, вспоминая шепот любимой Зурхи на их ложе. Разница была лишь в том, что ее уже не было в живых.

Вдруг осознав очевидное, Когон вырвал руки и, подтянувшись о бортик, вышел наружу.

– Я орк! – вырвалось из самого нутра. – Дура! Не знаешь, о чем просишь!

Но девчонка оказалась проворной. Она так же легко вскочила на сухой пол и воскликнула:

– Я только прошу защиты! И готова отдать тебе себя, лишь бы ты остался! Лишь бы остался твой… топор…

– Где он? – Когон тут же оживился, хоть и понимал, что старое обугленное оружие придется сменить на что-то из оружейной Вайсшехха, но раз девчонка что-то об этом знала, нужно было выяснить.

– Проводи меня до спальни, мой господин, обласкай и оставайся в моих объятиях, – пропела девушка, обхватила его торс и, задрав голову, заглянула в глаза. – Я приготовлю тебе чай из трав, угощу сладким медом и всем, чем пожелаешь.

Когон попятился, пытаясь оторвать ее руки, но она все наступала и добавляла новые факты:

– Я видела, как ты вчера смотрел на меня в трактире…

– Дура! – снова воскликнул Когон и уже не скрывая силы дернул руки, и наконец освободился. Метнулся к стене. – Твой Император освободил тебя! Иди куда хочешь! Даже твой господин ушел, а ты цепляешься за меня, старого орка!

– Ты моя последняя надежда!

Девушка всхлипнула, от силы отката ударяясь о пол и подтягивая к себе мокрые ноги. Ее глаза смотрела с обидой и отчаянием, что Когон и впрямь растерялся, чем может помочь бедолаге. Даже нагота перестала его смущать.

– Сотни мужчин казнены, – она зашептала, ее глаза раскраснелись, – обездоленные женщины остались без покровителей и без семей. Даже детей и тех отняли! Что нам делать? Куда идти? Вокруг пустыня!

– Вы живы! – выплюнул Когон, чувствуя, как внутри закипает злость. – А орков уже нет! Нет нашего племени, нет традиций! И я во что бы то ни стало верну их! А ты, – он ткнул на нее пальцем и впился яростным взглядом, – пропусти!

Она хотела вскочить, но он дернул ее за руку и прошел мимо, к выходу из купальни, но услышал в спину едкое:

– Поделом вам! Нет в вас ни чести, ни жалости! Тупые вояки!

И он не сдержался. Развернулся, схватил ее за волосы и вдавил в стену. Его голос стал походить на гром:

– Вы все, люди, высокомерные выскочки! Пытаешься прибедняться, в сама бьешь исподтишка, так?

– Да неужели догадался? – выплюнула она в лицо Когону и сунула в нос цветок. – Тупой орк!

В глазах помутнело, голова потяжелела, и ноги подкосились на ровном месте. Воздух стал куда-то пропадать. Когон схватился за горло и скрючился: что это были за цветы?

– Ты ни о чем не пожалеешь, – пропела девушка и, наматывая мокрые пряди на пальцы, склонилась над ним. Когон едва цеплялся за угасающие крупицы сознания, дыхание стало частым и сбивчивым.

– Я тебя…убью, – прохрипел он и изо всех сил сцепил руки на ее шее. Та только рассмеялась:

– Тебе не удастся! Ты уснешь через минуту, а затем…

– То, что действует на змеелюдов, бесполезно против орков!

Когон пересилил слабость, перевернул девчонку и прижал к земле. Надавил сильнее, послышался хруст в ключице. Девчонка заверещала. Когон ухмыльнулся:

– Терпеть не могу людей. А таких мерзких – в первую очередь.

– Когон! – его оборвал звонкий голос у входа, и Когон обернулся: в дверях стоял Оргвин и с укором качал головой. – Я нашел тебе топоры и карту пустыни. Может, приструнишь свою ненависть и оденешься наконец?

Когон сплюнул:

– Ну и где ты раньше был со своими напутствиями? Пора уносить ноги отсюда. Тут и пострашнее Ангелочка монстры есть.

Он поднялся и, не оборачиваясь на девчонку, подошел к гному. Тот бросил хмурый взгляд в сторону стонущей девицы, но, считав растерянность гнома, Когон только буркнул:

– Позови ей лекаря. И уволь меня еще хоть раз смотреть сегодня на кого-то из человеческой породы!

***

В комнату к Джэйвин Этель не пустили. Прикрикнули только, чтобы не мешала, а лучше шла подальше и не слышала надрывных криков женщины.

Но Этель слышала. Сжимала кулаки, выходила наружу, заглядывала в окно, возвращалась, кипятила воду, искала чистые простыни – казалось, вот-вот, и ее помощь обязательно пригодится, несмотря на то, что от нее всячески открещивалась повитуха.

Затем прибыли двое лекарей, без слова приветствия прошли в комнату роженицы, и… ничего не изменилось. Крик Джэйвин холодил жилы, желудок сводило спазмами, ладошки потели: от безнадеги Этель наматывала круги по пустой столовой.

Ей по-прежнему представлялись картины из прошлой жизни Джэйвин: здесь жила огромная счастливая семья. И этот равнодушный порядок в столовой словно забирал последние крупицы прошлого, что хранил этот дом: стулья были ровно заставлены, стол покрыт кружевной скатертью, в его центре стояла небольшая ваза. Пустота и тревога поселились здесь вместе с молчанием. Крики из спальни обрывались холодным эхом, по комнате расходилась леденящая тишина, и Этель боялась, что совсем скоро она останется здесь навсегда.

Солнце пробивалось сквозь плотно зашторенные шторы, но Этель не решалась открыть ни одно окно: помнила страшные картины, которые оставил Император сестре на заднем дворе. А обугленные кости чудовища на переднем видеть совсем не хотелось.

Выручали только пряники: хорошо, что на кухне нашлась целая ваза. А рядом – кувшинчик с медом. Решив, что участливая Джэйвин не будет против, Этель с удовольствием уминала сладости и с нетерпением ждала, когда крик роженицы сменится плачем младенца.

Но плач не приходил. Все громче становились крики и все чаще рыдания женщины прерывали строгие голоса лекарей и причитания повитухи. На миг любые звуки смолкали, а затем повисшую тишину дома снова нарушали рыдания. И когда опустела и ваза, и кувшинчик, Этель вздрогнула: впервые она подумала о том, что опасения Джэйвин могут оказаться правдивыми. Женщина могла не выжить.

Запивая приторную сладость во рту четвертой кружкой травяного чая, Этель стрелой вылетела из кухни. Просторный зал встретил ее тем же темным равнодушием, но на этот раз она здесь не задержалась: если она и впрямь надумала остаться и помогать Джэйвин с младенцем, она должна помочь уже сейчас. Как именно и что для этого нужно, Этель решить не успела: в голове горело одно желание – разубедить женщину в скорой смерти и заставить бороться.

Но у самой двери в спальню ее встретила незнакомая девушка – на вид ее ровесница, только с темными длинными волосами, собранными в косу, в простеньком платье, чепце и светлом переднике. Увидев Этель, она сдержанно поклонилась и, неумело скрывая дрожь в голосе, проговорила:

– П-простите, я вошла без разрешения, просто… оба лекаря здесь, но там, на другой улице… юная Селена… она…

Девушка всхлипнула, а Этель отозвалась тут же:

– Сейчас, я позову! – и решительно толкнула дверь.

Но тут же застыла на пороге. В нос ударил резкий запах крови, пота и спирта, три пары усталых глаз тут же повернулись к ней. Этель успела различить недоумение, гнев и безнадегу на бледных лицах: они словно осуждали, что она ослушалась рекомендаций, но в то же время понимали, что ее присутствие или отсутствие ровным счетом ни на что не повлияет.

От этого осознания Этель сжала вспотевшие ладошки в кулаки и тихо проговорила:

– Там… нужен доктор. Юная Селена тяжело больна… – и указала за дверь. Конечно, она не знала, что случилось с той девушкой, но надеялась, что ее имя что-то скажет мужчинам, и они поймут гораздо больше.

Оба лекаря нерешительно отошли от кровати, обменялись кроткими взглядами, и с тихим выдохом один из них направился к выходу. Этель заметила ярко-алые пятна на его широком переднике, но тот спешно отвязал его и, бросив в стороне, покинул комнату.

Он хотел увести и Этель, но в этот миг раздался пронзительный крик Джэйвин, и Этель ловко прошмыгнула в сторону, а затем заняла прежнее место ушедшего лекаря у кровати. Второй бросил суровый взгляд, а повитуха словно не обратила на нее никакого внимания. Она залепетала:

– Тихо… тихо же, милая Джэйвин, тебе недолго осталось страдать, Единый бог ждет тебя…

Она смочила тряпицу в тазе и наложила компресс на лоб роженицы. Лекарь поморщился и что-то себе пометил.

– Дайте ей еще отвар, – сказал он сухо, но Джэйвин вдруг выгнулась и затряслась:

– Нет! Нет! Вы погубите мое дитя!

Ее крик вырвался из самых глубин груди, что от ее голоса у Этель невольно полились слезы: это походило на последни й крик отчаянья перед неизбежным финалом, что хотелось прильнуть к ее руке и утешить. Сказать, что это еще не конец, сказать, что она со всем справится, а Этель со всем поможет. Но опустив взгляд на кровать, Этель будто приросла к полу: живот Джэйвин, укрытый плотным покрывалом, надулся и теперь словно жил своей жизнью: казалось, кто-то нечеловеческой силы пытается прорваться сквозь кожу – тянет руки, пинается, скулит и стонет, и… как только возможно мучает свою мать.