Создатель эха

Можно подумать, он только что признался ей, что на самом деле трансвестит. Аж голос у нее скакнул на октаву.

Конечно. Я тоже так делаю, говорит она.

Он не понимает. Ее это удручает. Он ничего не понимает. Надо поменьше болтать и собрать больше данных. Записывать бы все где-нибудь, но журнал могут забрать и использовать как улику.

Даже Бонни, милая, наивная Бонни, изменилась. В маленькой шапочке и платье в пол она совсем как привидение из старого телешоу. У нее теперь новая жизнь: живет на корнях, в поросшей травой траншее, у арки через межштатную магистраль, как степная собачка. Притворяется, что мать умерла во время снежной бури, а отец – от засухи, – сюжетец прямо-таки из Библии, – хотя оба родителя живы, у них домик в элитном коттеджном городке недалеко от Тусона. Все кого-то из себя разыгрывают и ждут, что он посмеется и подыграет.

Правда, заводит она по-прежнему так же сильно, как и платный канал, даже в рабочем платье до щиколоток. Так что он с ней не спорит. Откровенно говоря, наряд сексуальный, особенно винтажная шапка. Глазеть на Бонни, пока она заполняет открытки всякой ерундой, – одно удовольствие. «Желаю скорейшего выздоровления» для совершенно незнакомых людей из соседних палат. Открытки с новорожденными в люльках для членов парламента в Вашингтоне. Он присаживается рядом, одной рукой аккуратно раскрашивает рисунки, а второй сжимает ее ладонь. Будь они одни, она бы разрешила ему сунуть пальцы куда угодно.

Но открытки отказываются сотрудничать. Одна рвется, и кончик ручки оставляет вмятину на столе. Да что с тобой не так, спрашивает он. Отстойное дерьмо.

Она вздрагивает. Она его боится. Но потом обнимает за плечи.

У тебя здорово получается, Маркер. Очень-очень здорово, я просто в шоке. Еще недавно ты как будто не здесь был.

Правда? Но теперь я потихоньку возвращаюсь? Сюда?

Уже вернулся, говорит она. Только посмотри на себя!

Он окидывает ее долгим взглядом, но не понимает, врет она или нет. Протирает испорченные глаза. Достает собственную открытку, для сравнения:

Я никто но……

Что ж, добро пожаловать в клуб, незнакомец. Мы все тут такие.

Карин и глазом не успевает моргнуть, как пролетают недели. День за днем врачи обследовали Марка, проверяли его память и восприятие реальности. В душе у нее полная разладица. Что неудивительно, ведь Марк дважды в день зовет ее самозванкой. Такие дни не то что считать, их помнить не хочется.

Марка перевели в реабилитационный центр. Он повесил нос.

– Вот значит как «выписывают». Здесь еще хуже. Безопасности никакой. Что, если я сбегу?

На самом деле центр «Дедхэм Глен» был на уровень выше «Доброго самаритянина». Пастельные тона и отделка натуральным камнем. Прямо как недорогой дом престарелых. Марк не понял, что его перевели в то же самое место, где лежала их больная мать; по крайней мере, ни разу об этом не обмолвился. Ему выделили личную палату, коридоры были не такие унылые, еда – на порядок лучше, а персонал – квалифицированнее, чем в холодной и стерильной больнице.

Лучшей в отделении была Барбара Гиллеспи, младшая санитарка. Хоть взяли ее совсем недавно и ей уже перевалило за сорок, работала она с небывалым усердием и рвением. Казалось, они с Марком знакомы уже тысячу лет. Барбара лучше Карин догадывалась, что нужно Марку, даже если сам Марк не мог точно выразить желания. Благодаря этой женщине время в реабилитационном центре больше походило на семейные каникулы. От Барбары исходила такая уверенность, что оба Шлютера во всем старались угодить ей и вели себя приличней, чем обычно. Присутствие Барбары помогло Карин уверовать в полное выздоровление брата. Марк влюбился в сангитарку по уши за первые пару дней, а вскоре запала и Карин. Каждое утро она ждала встречи с женщиной, искала с ней общения, придумывала вопросы. В мечтах Карин Барбара Гиллеспи была ей если не сестрой, то близкой подругой, и они утешали друг друга, помогая справиться с травмой Марка, будто обе знали его с младенчества. В реальной жизни Барбара и правда утешала Карин, готовя ее к долгой и трудной реабилитации.

При каждом удобном случае Карин наблюдала за Барбарой, чтобы перенять ее самообладание и непринужденный вид. Ночью, лежа с Дэниелом в его темной монашеской келье, она принялась ее описывать. В итоге чуть ли не начала петь новой знакомой дифирамбы.

– Когда с ней разговариваешь, она всегда в моменте. Я таких людей не встречала. Не отвлекается, не витает в облаках. Не думает про следующего пациента или предыдущего. Когда она рядом, для нее не существует никого другого. Я наоборот, либо думаю о своих прошлых конфузах, либо планирую, как избежать будущих. А Барбара, она… такая собранная. Живет настоящим. Видел бы ты ее в действии. Идеальная помощница для Марка. Сразу с ним сошлась. Спокойно выслушивает его теории; а мне обычно хочется заткнуть его подушкой. Ей так комфортно в своем теле. Уверена, ей больше всего на свете нравится быть собой.

Дэниел коснулся ее предплечья, словно предостерегая. Она откинулась на футон, лежащий посреди необставленной комнаты; даже три горшка с растениями не добавляли уюта, лишь сильнее подчеркивали дешевый вид помещения. Все немногочисленные предметы мебели представляли собой конструкторы из переработанных материалов. Книжные полки с грудой публикаций Геологической службы США, брошюр Службы охраны природы и справочников представляли собой скрепленные вместе ящики из-под апельсинов. Рабочий стол – прибитая к козлам для распилки дубовая дверь, утащенная из снесенного дома. И даже мини-холодильник – маленький кубик из студенческого общежития, купленный в магазине уцененных товаров за десять долларов. В квартире он держал температуру в плюс пятнадцать. Конечно, он прав: такой образ жизни – единственно верный и оправданный. Но Карин уже строила планы, как облагородить жилище.

– У этой женщины есть собственный внутренний термометр, – продолжала она. – Свои атомные часы. Она, наверное, единственная, кому плевать на методы эффективного распределения времени. Она такая ровная. Спокойная. Сосредоточие постоянства и участия.

– А из нее бы вышел неплохой натуралист.

– На выкрутасы Марка она реагирует спокойно, даже когда он какую-нибудь дикость творит. С другими пациентами у нее тоже проблем нет, хотя некоторые просто жуть. Предрассудки – это не про Барбару, людей в рамки она не загоняет. Она ценит и принимает каждого, как личность.

– Чем она с Марком занимается?

– Официально она – закрепленная за ним санитарка. Следит, чтобы он не пропустил занятия по расписанию, проводит светотерапию, осуществляет уход, навещает пять раз в день, следит, чтобы не сошел с ума, убирает за ним. Она – самый недооцененный работник из всех, кого я знаю, – включая меня. Не понимаю, почему она еще не начальник центра.

– Если бы она сидела в совете директоров, кто бы ухаживал за твоим братом?

– Верно.

Ответ – односложное словцо, сказанное наигранно-назидательным тоном. В стиле Дэниела. Кажется, проснулся старый добрый эффект хамелеона. Стань тем, с кем ты рядом.

– Карьерный рост – не всегда хорошо, – добавил Дэниел. – Человек должен заниматься тем, что ему нравится, а не выбирать профессию по статусу.

– Это как раз про Барбару. Она даже грязную одежду подбирает с пола с грацией балерины.

Дэниел осторожно вырисовывал пальцами круги по ее коже. Ее осенило: восхваления пробудили в нем ревность. Терпение – его тайная страсть, и в терпении он желает превзойти всех и каждого.

– Она слушает все безумные заявления Марка, как будто все, что он говорит, – абсолютная правда. Словно безмерно его уважает. Заинтересованно расспрашивает обо всем в деталях, без снисхождения, пока он сам не поймет, какую глупость сморозил.

– Хм. А в скаутах она не состояла?

– Но мне кажется, она какая-то грустная. Настоящий стоик, но грустный. Нет обручального кольца на пальце, ни полоски от снятого. Не знаю. Так странно. Она – тот человек, которым я всю жизнь пыталась стать. Дэниел, ты веришь, что у каждого человека есть своя судьба?

Он притворился, что не понял. Сам жил как отшельник и медитировал четыре раза в день. Жертвовал жизнью, чтобы защитить реку, которой десятки тысяч лет. Поклонялся природе. Еще в детстве возвел Карин на пьедестал. Как ни посмотри, он – воплощение веры. Но стоило ей сказать «судьба», как он смутился.

Она замялась.

– Ну, не обязательно… В общем, называй, как хочешь. Просто с тех пор, как произошел несчастный случай, я все думаю: может, мы, сами того не зная, следуем заранее уготованному нам жизненному пути? И в итоге придем к конкретному пункту назначения?

Он напрягся. Быстро задышал, и воздух защекотал ее грудь.

– Не знаю, Кей Си. Хочешь сказать, что Марк попал в аварию, чтобы ты встретилась с этой женщиной?

– Не я. Марк. Ты и сам знаешь, как он раньше жил. Вспомни его дружков хотя бы. Барбара Гиллеспи – первая его нормальная знакомая и не неудачница после… – Карин повернулась к Дэниелу лицом, положив руку ему на бок. – После тебя, в общем.

Он поморщился от неуместного комплимента. Узы детства, разорванные с наступлением юношества. Дэнни Ригель, которого Марк когда-то любил, и мужчина, лежащий в тридцати сантиметрах от нее, – два разных человека.

– И ты считаешь, что такова его… судьба? Что эта женщина существует, чтобы спасти Марка от самого себя?

Она отдернула руку.

– Не надо так упрощать.

С другой стороны, он не стал насмехаться, как другие мужчины. Но она понимала, как отчаянно звучат ее слова со стороны. Скоро последует примеру матери и будет трактовать мормонские писания как предсказания.

– Ей обязательно быть его судьбой? – спросил Дэниел. – Она не может быть, не знаю, счастливой случайностью? Для разнообразия.

– Но они бы никогда не встретились, если бы не авария.

Дэниел встал и подошел к окну, совершенно голый и потерянный. Словно дитя природы. Холода квартиры он будто не ощущал. Он поразмыслил над ее словами. Он всегда готов был прикинуть все на себя; ей нравилась эта черта.

– Не может быть, чтобы у каждого из людей был только свой путь. Все взаимосвязано. Его жизнь, твоя, ее, его друзей… моя. И жизни остальных…

Наблюдая, как он смотрит в окно на переплетенные тропинки судьбы, Карин думала о следах шин. Полицейские измерили и определили три пары. Сколько водителей промчалось мимо в ту ночь, не оставив следов? Она села в постели, прикрывшись одеялом.

– Ты самый загадочный человек из всех, кого я встречала. Всегда говоришь, что существует некая живая энергия, которую мы не в силах…

Как только Роберт Карш над ним не насмехался! Человек-энт. Друид. Отшельничек. А Карин повторяла попугаем любые жестокие слова, лишь бы получить толику одобрения.

Дэниел обратился к кому-то за окном.

– Сейчас миллион видов под угрозой вымирания. Не время думать о личном пути.

В словах явно слышался упрек. Ей словно влепили пощечину.

– Мой брат чуть не погиб. И я не знаю, что с ним будет. Сможет ли он вернуться на работу, сможет ли его мозг, его личность… Уж извини, но мне нужно во что-то верить, чтобы такое пережить.

Силуэт на фоне окна схватился за макушку.

– Я… Боже, нет! – Он вернулся на кровать. – Я тебя ни в чем не виню. – Он с раскаянием погладил ее по волосам. – Есть вещи сильнее нас.

В поглаживании она угадала продолжение: настолько сильнее, что наши судьбы для них ничего не значат.

– Я люблю тебя, – сказал Дэниел. С опозданием на десять лет и вместе с тем преждевременно. – В тебе я вижу воплощение лучших качеств человечества. Сейчас ты искренней и естественней, чем когда-либо.

То есть слабая. Нуждающаяся в поддержке. Допустившая ошибку. Карин решила не продолжать разговор. Уткнулась в его тощую грудь, пытаясь заглушить вырвавшиеся слова.

– Скажи, что все образуется.

– Возможно, – сказал он. Любое жестокое слово, лишь бы ободрить. – Если эта женщина может помочь Марку, тогда она – наша судьба.

Дэниел медитировал – так он размышлял. Она уходила из квартиры всякий раз, когда он садился в позу лотоса. Не потому, что боялась помешать. Стоило ему сосредоточиться на дыхании, как мир вокруг для него переставал существовать. А потому, что ее обижало это спокойное и отстраненное выражение. Казалось, что ее бросают; что она и Марк – всего лишь препятствия на пути к духовному возвышению. В транс он впадал не больше чем на двадцать минут за раз, по крайней мере, при ней. Но для Карин это время грозило стать вечностью.

– Чего ты этим хочешь добиться? – спросила она максимально нейтральным тоном.

– Ничего! Наоборот, медитация помогает мне освободиться от желаний.

Карин вцепилась в подол юбки.

– Какая от этого польза?

– Я становлюсь для себя… объектом. Растождествляюсь. – Он почесал щеку, и взгляд пополз наверх. – Все внутри становится прозрачнее. Уменьшается сопротивление. Я отделяюсь от убеждений, так что каждая новая идея, каждое новое изменение не так уж и много значат… В каком-то смысле умираю.

– Хочешь как бы… распасться?

Дэниел закивал головой: она правильно его поняла. Карин почувствовала ужас. Марк распался. А себе она позволить такого не могла: нужно разгребать последствия аварии. Поэтому от Дэниела она хотела – нет, ей нужно было, чтобы Дэниел стал твердой опорой.

Последний журавль скрылся за горизонтом, и город снова предоставили самому себе. Туристы, приехавшие поглазеть на птиц – в этом году их в два раза больше, чем пять лет назад, – исчезли вместе с мигрирующими крылатыми. Карни с облегчением выдохнул: можно забыть о представлении на ближайшие десять месяцев. Получать известность каждую весну только за то, что, в лучшем случае, испытывает к тебе неприязнь – тут у любого самооценка пострадает.

Вслед за журавлями шли и другие птицы. Миллионы птиц волнами пролетали по узкой горловине песочных часов размером с континент. Карин Шлютер наблюдала за всеми птицами с детства, но только сейчас заметила, что Дэниел может назвать каждый вид. Он повсюду носил с собой список всех четырехсот сорока шести видов, обитающих в Небраске, в алфавитном порядке – благородные утки, гоголи и гуси, казарки, коньки и короткоклювые дрозды, песочники, сарычи, щеглы – с кучей карандашных галочек и размазанных, нечитаемых полевых заметок.

Карин наблюдала за птицами за компанию, чтобы не сойти с ума. В дни, когда Марк не на шутку расходился и срывался на нее, она сбегала вместе с натуралистом на северо-запад, к песчаным сопкам, на северо-восток, к склонам из лёсса, или на восток и запад, вдоль извилистых рукавов реки, то впадая в восторг, то утопая в чувстве вины за то, что бросила брата, хоть и на день. Как и в детстве, когда ей было десять: одним летним вечером она вернулась домой после долгой игры в прятки, и только получив нагоняй от матери, вспомнила, что забыла найти Марка, забившегося в бетонную трубу.

В теплом, свежем воздухе Карин почувствовала, что вот-вот сломается. Проведи она еще пару недель с Марком, начнет верить его безумным теориям. С Дэниелом она устроила пикник возле заболоченного карьера к юго-западу от города. Карин успела откусить немного огурца, как вдруг тело пробила такая сильная дрожь, что она забыла, как глотать. Съежившись, она закрыла скривившееся лицо руками.

– Господи. Что бы я делала, как бы справилась с произошедшим без тебя?

Он пожал плечами.

– Но я ведь ничего не сделал. Если бы я мог хоть как-то тебе помочь…

Он протянул ей свой носовой платок. Похоже, Дэниел – единственный мужчина в Северной Америке, который все еще носит с собой тканевую салфетку. Она приняла платок и, не стесняясь, громко высморкалась.

– Мне отсюда не сбежать. Столько раз пыталась. Чикаго. Лос-Анджелес. Даже Боулдер-Сити. Стоит мне уехать, начать сначала, притвориться нормальной, как эта дыра обратно меня затягивает. Всю жизнь я мечтала жить независимо, подальше отсюда. Но не вышло – смогла добраться только до Саут-Су-Сити. Триста километров – вот уж даль!

– Все мы в итоге возвращаемся домой.

Она вяло усмехнулась.

– А я никогда и не уезжала! Застряла в дурацкой петле. – Она взмахнула рукой в воздухе. – Хуже, чем у этих гребаных птиц.

Он вздрогнул, но простил за слова.

После перекуса им повезло: они видели горихвосток, коньков, одинокого золотоголового королька и даже пролетающего краснолицего меланерпеса. На лугах укрыться было сложнее. Дэниел научил ее, как становиться невидимой.

– Фокус вот в чем: надо уменьшиться. Приглушить тело, расширить границы периферийного зрения и высматривать только движение.

Он заставил ее неподвижно наблюдать за природой сначала пятнадцать минут, потом сорок, потом час, пока у нее не заныл позвоночник, грозясь переломиться и вытолкнуть из треснувшего тела неведомое существо. Но оцепенение – как и любая боль – дарило исцеление. Концентрация у Карин была ни к черту. Она училась успокаиваться и сосредотачиваться. Молча сидела рядом с человеком по собственному желанию, а не потому, что он попал в аварию. Марк по-прежнему не признавал ее; степень его отрицания стала поистине пугающей. Карин не могла понять, почему такой странный, непонятный симптом так долго не проходит. Неподвижно пролежав целый час в прорастающем бородачевнике, окруженная пузырем природной тишины, она ощутила тотальную беспомощность. Стоило уменьшиться, как море травы значительно разлилось и жизнь предстала в невероятном масштабе: миллион сложных тестов, в которых ответов больше, чем вопросов, и расточительное изобилие природы, на фоне которого любой эксперимент кажется незначительным и несущественным. Прерия повидала сотни историй. Сто тысяч пар размножающихся стрижей прятали яйца повсюду – от гниющих телефонных столбов до дымящихся труб домов. Над головой кружила стая скворцов, произошедшая, по словам Дэниела, от горстки пернатых, которую столетие назад выпустил в Центральный парк Нью-Йорка один аптекарь, потому что хотел представить Северной Америке всех птиц, упомянутых в пьесах Уильяма Шекспира. Природа продавала себе в убыток, но восполняла все объемами. Гадай хоть вечность, и пусть каждое предположение неверно.

Дэниел тоже транжира. Он отказывал себе в горячем душе и весь день осыпал ее комплиментами. Объяснял отметины и следы. Нашел для нее осиное гнездо, совиную погадку и крошечный белый череп камышевки, обработать который не смог бы и самый искусный ювелир.

– У Уитмена есть такие строчки, – сказал он. – «Стоит вам исчерпать все, что есть в бизнесе, политике, дружеском общении и так далее, и понять, что ничто из этого вас не удовлетворяет и не длится вечно, – что останется? Природа».

Дэниел пытался выразить сочувствие и приободрить. Но Карин слышала только безжалостность, невнятность, безразличие – словом, то, чем стал ее брат.

После похода, на стоянке за домом, Дэниел достал из-под рубашки коробку, которая месяц пролежала на заднем сиденье его двадцатилетнего «Рено-Дастера», и вручил ей в руки. Карин сразу поняла, это подарок, но ждала, когда он наберется смелости. Поднимая картонную крышку, она готовилась изобразить глубокую благодарность, так как думала, что он преподнес ей какой-нибудь природный экспонат. Но внутри оказалась она сама. Все безделушки, которые она когда-либо ему дарила. Карин принялась перебирать забальзамированное прошлое. Записки, начирканные ее эльфийским почерком и цветной ручкой, которой у нее точно не могло быть, их междусобойные шуточки, смысл которых давно забылся, и даже парочка ее первых незаконченных стихов. Корешки билетов в кино, которые она точно не ходила с ним смотреть. Наброски из тех времен, когда она еще пыталась рисовать. Открытка про фиаско в Боулдер-Сити: «Так и знала: надо было продать акции в прошлом месяце». Пластиковая фигурка Мэри Джейн, объекта воздыхания Человека-паука. Фигурку подарил ей Карш, заявив, что Карин – просто копия. А Карин, вместо того, чтобы, как следовало бы, расплавить статуэтку на атомы, передарила ее Дэниелу в качестве очередной глупой издевки.

Выходило, что она никогда не дарила ему ничего ценного. Но Дэниел все сохранил. Даже некролог ее матери из газеты «Хаб», вырезанный задолго до того, как стоило отправить всю коробку в мусоросжигательный аппарат. Его фанатизм был сродни отстраненности Марка. Полная обрывков прошлого капсула времени привела Карин в ужас. Она не стоит того, чтобы ее берегли.

Дэниел наблюдал за реакцией, еще тише и неподвижней, чем за птицами.

– Я подумал, раз ты чувствуешь себя потерянной, то, возможно, Кей Си, тебе понравится… – Он вытянул руку. В раскрытой ладони – ушедшее десятилетие. – Надеюсь, ты не решишь, что я одержимый.

Она обескураженно вцепилась в коробку, но не нашла сил отчитать его за хранение бесполезных мелочей. Все его имущество умещалось в двух чемоданах – и при этом он сохранил целую коробку. Надо начать дарить стоящие подарки – выбрать что-то специально для него, то, что не жалко беречь. Для начала, например, ему не помешало бы легкое весеннее пальто.

– Можно я… Можно я еще немного посмотрю? Хочу… – Она коснулась коробки, затем лба. – Это и так все твое. Я просто…

Казалось, Дэниел был рад; но Карин все еще не могла прийти в себя и не могла точно выразить мысли.

– Можешь забрать, – сказал он. – На время или навсегда. Покажи Марку, если захочешь.

«Ни за что, – подумала она. – Никогда». Не стоило ему вспоминать такую сестру.

Как бы Марк от нее ни отрекался, за отсутствие все-таки упрекал.

– Где была? Встречалась с кураторами? Или кто там у тебя начальник? Моя сестра никогда не исчезала, не сказав ни слова. Она преданная. Плохо ты подготовилась, чтобы ее сыграть.

Слова обнадежили и одновременно подкосили.

– Скажи-ка вот что, – продолжил он. – Почему я все еще торчу в реабилитационном центре?

– Ты сильно пострадал, Марк. Врачи хотят убедиться, что ты на сто процентов здоров, прежде чем отправить тебя домой.

– Я здоров на сто процентов. Нет, на сто десять. Точнее, пятнадцать. Мне, наверное, лучше знать, не считаешь? Почему они верят тестам, а не мне?

– Лишняя осторожность не помешает.

– Моя сестра никогда не оставила бы меня гнить в палате.

Карин начала задумываться. Малейшие изменения в распорядке дня все еще распаляли Марка, но со временем он все больше походил на старого себя. Говорил четко, все реже путал слова. Набирал больше баллов в тестах на когнитивные функции. Много чего помнил о прошлом – о том, что было до аварии. И видя, как он мыслит все более рационально, Карин не могла удержаться и все время пыталась его переубедить. То и дело упоминала случайные детали – то, что мог знать только член семьи Шлютер. Давила его здравым смыслом, неотвратимой логикой. Одним серым апрельским днем, когда они прогуливались под моросящим дождем вокруг искусственного пруда для уток на территории «Дедхэм Глен», она болтала о том, как отец, работающий на самолете-опылителе, называл себя заклинателем дождя.

Марк покачал головой.

– И как ты это узнала? Бонни рассказала? Или Рупп? Знаешь, они тоже в шоке, как сильно ты похожа на Карин.

Затем он помрачнел. Она с легкостью прочла его мысли: «Разве она не должна была уже приехать? А вдруг ей не говорят, где я?» Но вслух Марк ничего не сказал – не доверял.

Если брат отказался от их родства, кто они теперь друг другу? Нельзя назвать себя женой человека против его воли – Карин усвоила это за годы связи с Каршем. Нельзя приказать людям дружить, иначе сейчас бы она купалась в поддержке. И сестрой насильно не станешь – не в биологическом смысле, конечно. Если Марк не признает в ней родную плоть и кровь, разве ее возражения что-то изменят?

Когда-то у отца был брат. Лютер Шлютер. О его существовании они узнали внезапно, Карин тогда было тринадцать, а Марку почти девять. Кэппи Шлютер ни с того ни с сего решил отвезти их на горный склон в Айдахо, пусть для этого и пришлось бы пропустить неделю школы. «Поедем навестить вашего дядю». Как будто они всегда знали о существовании родственника.

Кэппи Шлютер повез их через весь Вайоминг в бордово-мятном микроавтобусе «Рамблер»; Джоан ехала на переднем сиденье. Читать в движущейся машине было невозможно – тошнило, – а Кэппи запрещал слушать радио из-за всяких скрытых сообщений, которые могли повлиять на бессознательное слушателей. Вот и приходилось все полторы тысячи километров безрадостного пейзажа слушать рассказы отца о юности братьев. Из Огаллалы они направились в Бродуотер под истории о жизни в округе Сэндхилс: после нового закона о земельных наделах семья приобрела участок почти задаром, а когда правительство все отменило и отобрало землю, Шлютеры переквалифицировались во владельцев ранчо. От Бродуотера до границы с Вайомингом отец хвастался охотничьими навыками старшего брата: четыре дюжины кроликов, прибитых гвоздями к южной стене амбара, помогли семье пережить тяжелую зиму тридцать восьмого.

Машина пересекала Вайоминг, и Кэппи в красках рассказывал, как Лютер лупил соперников в чемпионате штата Небраска по борьбе и достиг аж третьего места.