Создатель эха

Она подумывала, не попросить ли Дэниела о встрече, но побоялась. Поэтому продолжила беседу раскатистым, как прибой, голосом. Старалась доказать, что является самостоятельной и независимой женщиной. Звонить ему она не имела никакого права. Но Марк чуть не умер. Несчастье перекрыло прошлое и даровало временное перемирие.

Марк и Дэниел до тринадцати лет были не разлей вода: повсюду ходили вместе, гуляли на природе, переворачивали коробчатых черепах с узорчатыми панцирями, искали гнезда американских куропаток, жили в палатках у нор, в которых мечтали однажды поселиться. Но в старших классах все изменилось. В один прекрасный день между уроками они поссорились, и началась долгая, холодная война. Дэнни остался с животными, а Марк променял их на людей. «Я повзрослел», – объяснил Марк, будто решил, что любовь к природе – подростковая забава. C Дэниелом он больше никогда не водился. Годы спустя Карин стала встречаться с Дэниелом и заметила, что ни один, ни второй при ней никогда друг друга не упоминал.

С Дэниелом у нее все закончилось, не успев начаться. Она сбежала в Чикаго, затем в Лос-Анджелес, а потом вернулась домой, изрядно побитая жизнью. Неутомимый идеалист Дэниел принял ее обратно без лишних вопросов. Выгнал лишь тогда, когда услышал, как она смеется над ним по телефону на пару с Каршем. Она обратилась к Марку за поддержкой. Но когда тот, приняв ее сторону, начал поносить Дэниела, намекая на темные секреты в прошлом, Карин гневно взвилась на брата в ответ, и в итоге они не разговаривали несколько недель.

Сейчас же голос Дэниела утешал: она изменилась к лучшему. Он всегда это повторял, и выпавшее на ее долю тяжелое испытание докажет его правоту. Трудно было не поверить тону Дэниела. Все люди совершают глупости и почему-то придают каждой слишком уж большое значение. От глупостей стоит просто отмахиваться, как от насекомого, кружащего у лица. Непреднамеренные обиды прошлого больше ничего не значат. Важнее всего на данный момент – ее брат. Дэниел расспрашивал, как лечат Марка, задавал интересные вопросы, которые ей давно следовало задать врачам. Она слушала его, как забытую любимую песню, уместившую в три минуты целую жизнь.

– Я могу приехать в больницу, – сказал он.

– Марк пока мало кого узнает.

По какой-то причине ей не хотелось, чтобы Дэниел видел Марка в текущем состоянии. А вот чего ей хотелось от Дэниела, так это историй о Марке, о прошлом Марке. Том Марке, о котором она начала забывать, проведя у кровати больного целые недели.

Но тут же опомнилась и спросила, как у Дэниела дела. Отвлекающий маневр сработал, однако внимательно выслушать ответ не получилось.

– Как там заповедник?

Он ушел из заповедника. Прогибаться и идти на компромиссы – недопустимо. Теперь работал с заказником округа Буффало. Людей в команде на порядок меньше, но готовы они ко всему и на все. В заповеднике предлагали стабильность и борьбу за правое дело, но радикальных действий не одобряли. У заказника позиция более жесткая: если действовать вполсилы, птиц, живущих на земле миллионы лет, спасти не удастся.

За глумление Карин заслуживала презрения. Может, на первый взгляд Дэниел и кажется кротким, но внутри у него стальной стержень. Он стоит десятка таких, как она и Карш вместе взятых. Карин считала, что он не станет с ней даже говорить. Но авария все изменила. На короткое время все изменились к лучшему. Забыли о прошлом ради настоящего. Как будто она брела сквозь снежную бурю, изнемогая от холода, и вдруг наткнулась на навес с костром. Совершенно не хотелось, чтобы разговор заканчивался, пусть бы неспешно продолжался, шел ни о чем. Впервые после полуночного звонка из больницы Карин ощутила уверенность, осознала, что готова к любой экстренной ситуации. Лишь бы иногда можно было позвонить этому мужчине.

Дэниел спросил, как она жила до аварии. Спросил тихим голосом, будто неподвижно лежал в поле и высматривал кого-то в бинокль.

– Потихоньку. Познавала себя. Оказывается, у меня талант помогать недовольным людям. – Она перечислила обязанности на работе, с которой недавно уволилась. – Сказали, когда все устаканится, попробуют взять меня обратно.

– А как на личном фронте?

Карин снова хихикнула. С ней явно что-то не так. Пора взять себя в руки.

– Сейчас в моей жизни есть только Марк. Встреча-

юсь с ним по девять-десять часов в день. – Делиться даже таким минимумом информации было страшно. Но бояться – в стократ лучше, чем быть мертвой. – Дэниел? Будет здорово, если у тебя найдется минутка встретиться. Повидаться со мной. Не хочу тебя сильно напрягать. Просто… время нелегкое сейчас. Знаю, я не вправе тебя просить, и вообще, я – последний человек, с кем бы тебе хотелось встретиться… Но я не знаю, что мне делать.

Еще долго после того, как они закончили разговор, она слышала его слова: «Конечно. Разумеется. Тоже буду рад».

Она научится, заверяла себя Карин, засыпая. Научится подавлять импульсивность и не считать всех и вся угрозой. Хватит во всем видеть оскорбление и постоянно быть настороже. Авария все изменила, дала шанс исправить старые ошибки. Недели, проведенные подле лежащего пластом Марком, оставили внутри пустоту. И как легко теперь было воспарить над собой, взглянуть со стороны на отчаянные желания, которые ею управляли, и понять, что те – лишь призрачные фантазии и ничего более. Больше ничто не причинит ей боль. Она не позволит. Все преграды, которые до этого виделись непреодолимым рубежом, оказались не более чем китайской ловушкой для пальцев, выбраться из которой проще простого: надо всего-то оставить попытки высвободиться. Отступить, понаблюдать за новым Марком и слушать Дэниела, хоть и не всегда понятно, о чем он ведет речь. Другие люди в первую очередь думают о себе, а не о ней. Все боятся, не только она. Вот и все, что надо уяснить, и тогда в сердце будет место для любви к другому.

Эко кака. Кака бяка. Кака лала. Живые существа, все говорят и говорят. О том, что живут. То «смотри», то «послушай», то «понимаешь, что это значит?». Какое еще значение может быть у вещей помимо того, которым они обладают? Живые существа издают звуки, чтобы сказать то, что лучше выразит тишина. Мертвые существа – мертвы и могут спокойно заткнуться.

Люди ужасны. Заливают его словами. Хуже, чем цикады теплой ночью. Или куча лягушек. Слушай кваканье. Слушай птиц. Птицы могут быть громче. Мама как-то сказала. Чем меньше собака, тем больше лает. Взять хотя бы ветер – просто шум, возникает из ниоткуда без причины и уходит в никуда, и меньше ветра на земле ничего нет.

Кто-то говорит, что он пропустит птиц. Как так? Птицы всегда прилетают. Как он их пропустит, если они всегда здесь? Наверное, животные больше схожи с камнями. Говорят только о том, чем являются. Здесь он уже дольше, чем был там, откуда пришел.

Он знает, что там было за место, но теперь – то просто слова.

Они – люди – то и дело заставляют его что-то говорить. Дергают из цикла. Настоящее убийство. Вещий ад, бампер к бамперу, хуже, чем на магистрали, люди пролетают мимо так быстро – не рассмотреть. Но продолжают говорить без продыху, даже во время движения. Как будто говорить – не безумство. Но когда заканчивают над ним работу, дают прилечь. Старый спящий пес, новые трюки. Ему нравится. Нравится, когда возвращают тело, и ничего не нужно. Нравится неподвижно лежать в гвалте мира, пока все каналы разом пронзают кожу.

Нужно поработать, когда вернется время. Встать с ноги, туда и обратно. Пусть теперь живет в товарном вагоне. Старый поезд с сиротами, вроде него. Бывали дома и похуже. Трудно сказать, что за место вокруг. Поэтому он ничего не говорит. Но иногда что-то говорит за него. Вылезает то, что на уме. Приходят мысли, но он их не знает и не узнает. Никто всегда не знает, что значит. Ему на это плевать. Да и значит он всего ничего.

Приходит девушка, он хочет с ней переспать. А может, уже. Так даже лучше. Может, так и будет. Всегда, друг с другом. Занавес. Одна машина, двое, близость. Птицы-то пару на всю жизнь выбирают. Птицы, которых он пропустил. Чем люди лучше? Чем отличаются? Находят пару навсегда. Учат детей всходить на вершину земли, показывают дорогу назад, ту обратную дорогу, что он нашел.

Птицы – умные создания. Отец всегда повторял. Отец хорошо знал птиц, он их убивал.

Его тоже кто-то убивает за воспоминание, вот прямо сейчас, но уже ушло.

Пустая болтовня, и болтовня пустая. Повтори, потвори, отвори. Повтори, что три. Эко. Лала.

Конец, раз и все, сейчас. Но нет, еще здесь. Потому и заставляют его говорить. Надо доказать, что он ближе к живым, чем к камням.

Неясно, как он здесь и почему. С ним был ненастный мучай. Что-то мучает в голове, но многословные молчат. Обо всем говорят, о миллионе движущихся вещей, а об этой – никто и никогда. Когда они болтают, ничего не происходит и не появляется. Ничего, кроме того, что уже есть. А то, что произошло с ним, не смеют произнести даже живые.

Она продолжила читать вслух – ничего другого не оставалось. Марк слушал книгу с безмятежным выражением. Послушно ехал в ритме предложений, покачиваясь на рельсах. Но стоило Карин дойти до запомнившейся с детства сцены, как у нее по спине поползли мурашки. Той сцены, где двенадцатилетнего мальчика, пробравшегося в заброшенный дом, бьют по черепу, связывают, вставляют кляп и закрывают в погребе. Карин, не в силах читать дальше, закрыла книгу. С этих пор спокойно думать о черепно-мозговых травмах не получится. Даже детские книжки задевали за живое.

Как назло вернулись Мышкетеры.

– Мы же обещали, – заявил Томми Рупп, – что поможем вернуть его.

На пару с Кейном он приготовил вытянутые мячи из пенопласта, портативные игровые приставки и даже радиоуправляемые автомобили. Первые секунды Марк с равнодушным недоумением глядел на подарки, а затем расплылся в заученной улыбке. За полчаса друзья расшевелили его так, как не смог физиотерапевт за несколько дней.

Дуэйн сыпал советами.

– Ты как манжетой плеча работаешь, Марк? Следи за плечом. От него бросок должен идти.

Рупп не давал отвлекаться:

– Слушай, хватит в доктора играть, а? Отстань от Гаса, дай ему мяч бросить. Верно, Гас?

– Верно, Гас, – отозвался Марк, словно видел мгновенный повтор диалога.

Каждые пару дней приходила с визитами Бонни. Марк чуть ли не плясал от радости, завидя ее. Она всегда приносила «приколюшки»: резиновых зверьков, завернутых в фольгу, стирающиеся татуировки, предсказания в декоративных конвертах – «Уже скоро вас ждет невероятное приключение…». Бонни вызывала больше энтузиазма, чем книги. Она без передышки рассказывала забавные истории о жизни в крытом фургоне у федеральной трассы, нескончаемых дорожных приключениях. Однажды даже явилась в рабочем костюме. Марк вытаращился на нее, словно мальчишка, которому преподнесли желанный подарок на день рождения; или же растлитель, завидевший жертву. Бонни раздобыла проигрыватель и наушники, а Карин об этом даже не подумала. Принесла коробку дисков – девчачья музыка, слезливые песни о том, как слепы мальчишки. Марк бы под пытками не признался, что такое слушает. Но вставил диск, нацепил наушники, закрыл глаза и, расплывшись в улыбке, начал отбивать ритм по бедру.

Бонни тоже нравилось, когда Карин читала.

– Он внимательно слушает, – настаивала девушка.

– Думаешь? – с сомнение спрашивала Карин, но на деле слова вселяли в нее надежду.

– По глазам видно.

Оптимизм Бонни был подобен опиуму. У Карин развилась зависимость – сильнее, чем от сигарет.

– Можно я кое-что попробую? – Бонни тронула ее за плечо. Она часто касалась Карин, и отказать было невозможно. Бонни присела к Марку, одной ладонью поглаживая его, другой удерживая. – Готов, Маркер? Покажи, на что способен. Давай. Раз, два, пряжку?..

Он сверлил ее восхищенным взглядом, разинув рот.

– Ну, давай же. Сосредоточься! – затем Бонни снова пропела, – Раз, два, пряжку?..

– …застегни, – вылетел пронзительный стон.

Карин ахнула: вот оно, явно доказательство того, что Марк не несет чепуху. Еще несколько недель назад он чинил сложное оборудование на скотобойне, а теперь мог закончить первую строчку детского стишка. Она сжала зубы и одними губами прошептала: «Да!»

Бонни продолжала, ее смех звучал как звонкий ручеек.

– Три, четыре, дверку за…

– …твори!

– Пять, шесть, ветки под…

– …насри.

Карин разразилась сдавленным смехом. Бонни ободрила поникшего Марка.

– Два предложения из трех. Уже хорошо! Отлично справляешься.

Дальше они попробовали с ним вспомнить песенку «Тик-так, тик-так, пи-пи, мышка влезла на часы». Марк сильно напрягся, сосредоточился и в итоге правильно закончил строчки. Бонни принялась за следующую пестушку: «Дождь льется и льется. Храп деда раздается», – но забыла слова и забормотала извинения.

Карин взяла инициативу. Она зачитала Марку стишок, который Бонни никогда не слышала. Но детей Шлютер эти четыре строки обдали холодком детства.

– Лежу, смотрю я на луну, – начала Карин, подражая голосу матери из детства, когда ее присказки еще не походили дьявольские заклинания. – А на меня луна…

Марка выпучил глаза: он явно вспомнил. Сжатые губы вселяли надежду.

– Глядит!

– Боже, благослови луну, – подхватила Карин нараспев. – Пусть Бог меня благосло…

Но Марк замер, вжавшись в спинку стула, и уставился перед собой, словно видел неизвестное науке существо, внезапно явившееся силуэтом на темнеющем горизонте.

Однажды днем Карин сидела с Марком и объясняла правила игры в шашки, когда на доску упала тень. За ней стояла знакомая фигура в темно-синем пальто. Дэниел потянул к ней руку, но не коснулся. Он мягко поздоровался с Марком, будто они не игнорировали друг друга последние десять лет. Как будто Марк не сидел истуканом на больничном стуле.

Брат резко поднял голову. Вскочил на стул – так быстро он не еще двигался с момента аварии – и, указав на Дэниела пальцем, завопил:

– Боже, о Боже! Помоги. Видишь, видишь, видишь?

Дэниел шагнул к Марку, чтобы успокоить, но тот соскочил за спинку стула и продолжал кричать:

– Мимо, мимо!

В палату вбежала медсестра, и Карин вывела Дэниела в коридор.

– Я позвоню тебе, – сказала она. Первая встреча лицом к лицу за последние три года. Она виновато сжала его руку и бросилась обратно к брату.

Приступ Марка продолжался. Карин утешала его, как могла, хоть и не понимала, что конкретно он увидел в длинной тени, упавшей из ниоткуда. Он лежал в постели и дрожал.

– Видишь?

Она солгала, что видит.

Карин решила навестить Дэниела после неудачного визита. Он вызывал те же чувства, что и раньше, казался таким же уравновешенным, знакомым млекопитающим. И ничуть не изменился со старшей школы: длинные волосы песочного цвета, козлиная бородка, узкое, вытянутое лицо, – нежный вьюрок. Теперь, когда в ее жизни произошли значительные перемены, его неизменность приносила утешение. Сидя за кухонным столом лицом к лицу, они завели неловкий разговор, то и дело уверяя друг друга, что все в порядке. Через пятнадцать минут Карин обратилась в бегство, дабы не успеть ничего испортить, но прежде договорилась о повторной встрече.

Разница в возрасте успела затереться. Дэниела она всегда воспринимала ребенком: одноклассником Марки, другом брата. А теперь из них троих он ощущался самым зрелым, в то время как Марк стал младенцем. Карин стала бегать к Дэниелу днем и ночью, чтобы тот помогал разобраться с нескончаемым, тягостным ворохом документов: бланками страхования, заявлением о временной нетрудоспособности, документами на перевод Марка в отделение реабилитации. Она доверяла Дэниелу так, как должна была доверять много лет назад. Он на все найдет ответ. Более того, он знал Марка и его предпочтения.

Дэниел открылся не сразу. Не стал повторять ошибки. От наивного мальчишки не осталось и следа – виной тому прошлые поступки Карин. Сложно было принять, что он вовсе уделяет ей время, и Карин испытывала благодарность вперемешку со стыдом. Правда, каков статус их отношений и какая от них выгода Дэниелу, оставалось непонятным. Для Карин все было однозначно: без Дэниела она неминуемо пойдет ко дну. С каждым днем, проведенным в сумасшедшем мире Марка, причин связаться с Дэниелом набиралось все больше. С ним она могла обсуждать что угодно: от небывалых ожиданий, вызванных последним улучшением Марка, до страха того, что брату, наоборот, хуже. Дэниел сдержанно слушал тирады и не давал бросаться из крайности в крайность.

У них не могло быть будущего. Не получилось бы выстроить что-то новое на предательстве. Но они могли создать еще одно прошлое – лучше того, поломанного. Тяготы Марка их сплотили. Они работали бок о бок, забывая старые мелкие обиды, отмечали каждые подвижки Марка и обсуждали, сколько всего ему еще предстоит освоить.

Дэниел приносил книги из библиотек в округе, один раз принес экземпляр аж из Линкольна; он тщательно отбирал те, в которых рассказывалось о повреждениях головного мозга, надеясь подпитать огонек ее надежды. Распечатывал статьи о новейших нейробиологических исследованиях и помогал разбираться в запутанной научной терминологии. Звонил, чтобы спросить, как дела, подсказывал, какие вопросы задать врачам. Карин позволила себе на него положиться – и снова почувствовала себя живой. В какой-то момент ее настолько переполнила благодарность, что она не сдержалась и на секунду заключила Дэниела в объятия.

Вся ситуация заставила ее по-новому взглянуть на Дэниела. Раньше она считала его отталкивающим: этакий праведный нео-хиппи, ратующий за органику, не такой как все. А сейчас понимала, что суждение это несправедливое. Он просто хотел, чтобы люди вспомнили о своей бескорыстной природе, о том, что наши жизни тесно связаны с миром и не могут существовать в вакууме и что нам стоит поучиться великодушию у природы. И даже несмотря на то, как она с ним поступила, он снова был рядом. Потому что она попросила. И что давали ему эти новые отношения? Шанс все наконец-то исправить. Минимизировать, переделать, проработать, восстановить, искупить.

Они много гуляли. Карин таскала его на аукцион Фондела – известную во всем округе забаву, проходившую каждую среду. Каждую секунду, проведенную за пределами палаты, она ощущала себя последней грешницей. Дэниел никогда не делал ставок, но с одобрением относился к перепродаже вещей. «Лишь бы не на свалку». А Карин увлеклась процессом: в детстве она верила, что в старых вещах живут призраки прежних владельцев, и былой энтузиазм вспыхнул с новой силой. Она ходила вдоль длинных складных столов, ощупывая каждую подпорченную сковороду и потертый коврик, и придумывала истории о том, какая судьба привела их на аукцион. Вместе они купили лампу с ножкой в виде статуи Будды. Оставалось только гадать, как такая штука вообще попала в округ Буффало и почему ее решили продать.

Во время седьмой совместной вылазки, когда они покупали овощи на ужин в магазине «Сан Март», он впервые за много лет назвал ее Кей Си. Она обожала это прозвище. Когда ее так называли, ей казалось, что она становилась другим человеком, ключевым сотрудником в успешной организации. «Ты изменишь мир», – как-то сказал Дэниел. Тогда они еще не знали, что мир не терпит изменений. «Ты оставишь после себя след, Кей Си, я уверен». И вот, копаясь в замороженных грибах, Дэниел снова вспомнил кличку, будто ничего не изменилось, будто не миновала целая жизнь.

– Если кто и способен его вернуть, так это ты, Кей Си.

Мир она, может, и не изменит, но брату – поможет.

Она выдумывала, куда им сходить, какие поручения выполнить. Когда выдался теплый выходной, предложила прогуляться вдоль реки. Ноги сами принесли их на старый мост Килгор. С мостом у них было связано много важных воспоминаний, но оба не подали виду. Кромку воды все еще покрывала корка льда. Последние журавли отправлялись в дальний путь на север, к местам летнего обитания. Их крики долетали до Карин с неба.

Дэниел набрал мелких камешков и бросал их в реку.

– Наша Платт. Люблю ее. Шириной с милю, глубиной с дюйм.

Ухмыльнувшись, Карин кивнула:

– Ни попьешь, ни вспашешь. С берега кажется огромной.

Заученные вместе с таблицей умножения фразы из начальных классов. Въевшиеся в память знания из детства.

– Ни с чем не сравнится, да? – Дэниел скривил рот в полуулыбке. Если бы она не знала его, то решила бы, что он смеется над ней.

Она легонько его толкнула.

– Я раньше думала, что Карни – охрененное место. Можешь представить? – Он поморщился. Не любил, когда она выражалась. – Думала, мы – пуп земли. Тут ведь проходят и Мормонская тропа, и Орегонская тропа, и трансконтинентальная железная дорога, федеральная восьмидесятая магистраль.

Он кивнул:

– Плюс центральный пролетный путь, по которому триллион птиц летает.

– Вот именно. Все через наш город идет. Потому я и верила, что мы скоро станем как Сент-Луис.

Дэниел улыбнулся, склонил голову и засунул руки в карманы темно-синего пальто.

– Главный перекресток страны.

Быть вот так, вместе, просто рядом, оказалось намного легче, чем она представляла. И в то же время ненавидела накатывающее юношеское желание большего; с учетом происходящего с Марком это желание было едва ли не непристойным. Она воспользовалась несчастным случаем и покалеченным братом, чтобы исправить прошлое. Но остановиться была не в силах. Впереди брезжило что-то светлое и хорошее, случайно проросшее из напасти. Вместе с Дэниелом она приближались к новой, неизведанной территории – тихой и стабильной, где, возможно, нет вины. Она и не думала, что такое место существует. И если доберется до туда, то точно поможет Марку.

Они прошли половину моста. Под ногами покачивались скрепленные балки. Внизу шумел северный рукав Платт. Дэниел указывал на логова и норы, разрастающуюся растительность и изменения в русле реки, которые она сама бы никогда не заметила.

– Сегодня тут аншлаг. Вон голубокрылый чирок. А вон шилохвостка. Поганковые что-то рано в этом году прилетели. Смотри! Это феб, что ли? А ну вернись! Дай тебя разглядеть!

Старый мост покачнулся, и она схватила Дэниела за запястье. Жест застал его врасплох: он остановился и уставился на место прикосновения. Она опустила взгляд и поняла, что болтает его за руку, как школьница. День святого Валентина и День поминовения в одном флаконе. Тыльной стороной пальцев он провел по ее медной пряди. Эксперимент натуралиста.

– Помнишь, как я опрашивал тебя по биологическим видам?

Она замерла под его касанием.

– Как я это ненавидела. Чувствовала себя такой глупой.

Он поднял руку и указал на тополь, покрытый распускающимися почками. По ветке прыгало маленькое существо в желтую крапинку; видимо, как и Карин, нервничало. Но названия вида Карин не знала. Оно и к лучшему: назвать – значит уничтожить. Безымянная птица открыла клюв, и оттуда полилась причудливая музыка. Пернатая заливалась, надеясь на ответ. И получила: ей отвечали тополя, Платт, мартовский ветерок и кролики в подлеске, тревожный всплеск ниже по реке, секреты и слухи, новости и переговоры, – вся связанное и переплетающееся говорило и вторило друг другу. Щелчки и крики нескончаемым потоком доносились отовсюду, никого не осуждая и ничего не обещая, – только, приумножаясь, полнили воздух, как река полнит русло. Карин растворилась в окружающей жизни и впервые после аварии освободилась от себя; освобождение принесло настоящее блаженство. Птица все пела, и стихающая мелодия проникала во все разговоры вокруг. Животный мир, неподвластный времени; те же звуки, что Марк издавал, выходя из комы. Вот где теперь жил ее брат. Вот какую песнь ей придется выучить, если она снова хочет стать к нему ближе.

Над головой раздался гул – замыкающие группы, направляющейся в Арктику, протрубили об отбытии. Дэниел задрал голову и стал выискивать косяки. Карин видела только перистые облака.

– Эти птицы обречены, – произнес Дэниел.

Она схватила его за руку.

– Это американский журавль был?

– Что? Нет, нет. Это канадский кричал. Американца ни с кем не спутаешь.

– Не думала… Но разве американский журавль?..

– Американских журавлей больше нет. Осталось всего пара сотен. Считай, призраки. Ты хоть раз видела одного? Они словно… галлюцинации. Только заметишь – уже и след простыл. Нет, американским пришел конец. А канадские – на очереди.

– В смысле? Ты серьезно? Их же тысячи…

– Плюс-минус полмиллиона.

– Не суть. Я в цифрах не сильна, ты же знаешь. В этом году канадских еще больше прилетело. За все годы столько не видела.

– Это как раз и показатель. Река истощается. Пятнадцать дамб, оросительные системы для трех штатов. Каждая капля используется по восемь раз, прежде чем доходит до нас. Поток сократился в четыре раза с тех пор, как реку начали использовать. Течение замедляется, зарастает деревьями и растительностью. А деревья отпугивают журавлей. Птицам нужны плоскости – там, где можно переночевать и не бояться, что кто-то незаметно подкрадется. – Дэниел медленно развернулся, обшаривая взглядом окрестности. – Здесь у них единственная безопасная остановка. Больше в центре континента им передохнуть негде. Популяция у них и так ограничена, очень маленький ежегодный прирост особей. И любое изменение окружающей среды станет приговором. Вспомни, раньше американских журавлей было столько же, сколько канадских. Так что через пару лет мы навсегда простимся с существами, ведущими существование с эпохи эоцена.