Нелюбушка

Аннушка открыла рот, закрыла, взглянула на ложку в руке, потом на горшок, затем на Феклу, следом на стены избы. Малышка была озадачена, и вряд ли она не умела говорить спасибо, скорее просто не понимала, кого и за что нужно благодарить.

– Анна… нам встречаются очень разные люди, – проговорила я, глядя на дочь, но не теряя из виду Феклу. Я допускала, что за свою бесконечную жизнь старуха ни разу не слышала благодарности из господских уст, и не сомневалась, что барский гнев и барскую любовь крестьяне предпочитали вообще не видеть. – И если кто-то помогает тебе, нужно сказать спасибо.

– Даже ей? – удивилась Анна, и я взмолилась – господи, она же еще ребенок, которому успели вбить в голову всякую дрянь, для моей дочери Фекла – вещь, имущество, причем, если я верно разобралась, имущество того самого барина, который приказал затравить медведем жениха Насти.

К Анне мое возмущение отношения не имело, в отличие от ее матери. Но у каждого века свои пороки и добродетели, Любови могло и в голову не прийти благодарить крепостного, тем более чужого, как она не додумалась бы выражать признательность лошади.

– Особенно бабушке Фекле, – я наклонилась и пока еще чистым левым рукавом отерла перепачканную мордашку. – Она не обязана нам помогать, она не обязана нас кормить, она сама очень бедна и делится с нами последним.

Анна посмотрела на горшочек уже виновато.

– Спасибо, бабушка, – всхлипнула она, и покрасневшие щеки ее были заметны даже в царящем вокруг полумраке. Черт, вместо того чтобы все исправить, я все доломала, теперь дочь чувствует себя пристыженной.

– А и ладно, – коротко каркнула Фекла, поднимаясь со скамьи, – поела, вот и славно, ложись спать. Вон туда, – и она указала уже не на темный закуток, а на лавку возле стены. А то за печью совсем угоришь.

Я нервно сглотнула: старуха имела в виду остатки жара от печки, а не что-то еще, я надеюсь, – подошла к лавке, протянула Анне руку. Дочь укладывалась, и я понимала нескрываемое недовольство на ее личике – лавка была издевательски жесткой, но та, за печью, тоже не могла похвастаться комфортом. Анна ворочалась, надувала губки, но молчала, я шаг за шагом реализовывала свой отчаянный план.

– Бабушка, ты говорила, за дочерью моей присмотришь?

– А на что я еще гожусь? – хмыкнула Фекла, убирая со стола горшок в печь – съели мы меньше трети, горшок все еще был неподъемный, бабка притворялась ископаемым неубедительно. Ты смотри, а историки уверяли, что помещики и промышленники – эксплуататоры. Никакой разницы между зажравшимся миллионщиком и полуголодным крепостным по сути нет, заставить пахать за себя другого любому в кайф. – Мне почитай за сто лет стукнуло, а точно не скажу, что сто, то барыня говорила, а насколько больше, то вон в книжках ее смотреть надо. Есть нужда, так присмотрю, дите у тебя смирное.

– Мама?.. – встрепенулась Анна, я погладила ее по плечу.

Если Агапка стащит курицу и попадется, живой ей не быть. Я потеряю союзников. Неважно, что тому послужило причиной, но Агапка и Настя помогли мне, и если из-за меня что-то случится с одной из них, вторая от меня тут же открестится, я останусь один на один ладно с Феклой – со всем этим чертовым незнакомым мне миром. Неизвестно, что он скрывает от меня.

Например. Для чего Фекле курица непременно с головой?

– Присмотри за Анной, пожалуйста, – попросила я со всем отпущенным мне спокойствием, словно речь шла о чем-то невозможно обыденном, и я не оставляла малышку на попечение древней проворной старухи в пропитанной дымом закопченной избе. – Я попробую… – Сулить опрометчиво, лучше явиться с неожиданно полным мешком, чем с пустыми руками вопреки ожиданиям, добычу воспримут как должное, провал припомнят еще не раз. – Отыскать одного человека.

– Дядю Аркашу! – обрадованно запищала Аннушка и попыталась вскочить, я нежно, но требовательно уложила ее обратно. – Ты приведешь дядю Аркашу!

Знаешь, милая, вот я уже не уверена, что стоит его искать. Кольнула ревность, в конце концов, моя родная дочь привязана к чужому ей человеку, этому должно быть объяснение, но я озабочусь им как-нибудь после.

– Я не обещаю, что найду его прямо сейчас. Темно, ночь. Он мог даже и не приехать, – я повернулась к Фекле: – Бабушка, скажи, как дойти до Соколина?

– А как шла? – оскалилась старуха. – Так и иди.

Как будто я помню, как я шла. Местами ни зги не было видно. А еще меня терзали боль, и страх, и вся местность тут для меня одинаковая, дикая и запущенная.

– Нет. Мне нужно дойти так, чтобы меня никто не увидел.

– А тогда избу обойди и ступай себе по тропинке, – оскал Феклы стал шире, и то ли мне показалось, то ли на самом деле в ее лице проступило нечто нечеловеческое. – Прямо, прямо, только как до капища дойдешь, не зевай, сворачивай на колокольню, на капище не ходи ночью, а то не вернешься.

Глава седьмая

Редко и громко ухала сова и нагоняла жуть, с полей поднимался белесый туман, похожий на портал в другое измерение, воняло навозом и гнилью, я пробиралась огородами – о господи, опять огородами! – и с изумлением отмечала, насколько Лукищево-Поречное благополучнее, чем моя вотчина. Преждевременно, наверное, но я стала спокойнее, устроив и накормив дочь, найдя себе хоть какое, но пристанище, и теперь жадно впитывала все, что выхватывал из темноты взгляд.

Изба Феклы стояла на самой окраине, прочие дома терялись в ночи, но крепкие крыши и ухоженные огороды говорили сами за себя. То ли крестьяне здесь были не в пример трудолюбивее, то ли барин их правильно мотивировал. Может, все тем же медведем?..

Было раннее лето, что растет на грядках, я и в своем прежнем мире вряд ли могла опознать, но что использован каждый пригодный клочок земли – факт. Что-то похожее на огурцы, а здесь, кажется, репа, кабачки, морковь. Нет сомнений, чем в деревне удобряют посадки, совсем скоро, завтра или сегодня, если новый день уже наступил, я буду по уши в коровьем дерьме. Ни капли меня это не пугает, лишь бы не спутать овощи и сорняки, с Феклы станется выдрать мне за загубленную петрушку прядь волос.

Я замедлилась, пригляделась… и отказалась от легкой наживы. Во-первых, даже если я определю, что съедобно, что нет, все это не созрело. Во-вторых, мне мало одних овощей, а Аннушке и подавно. В-третьих, не воруй, где живешь, особо у тех, кто тебя приютил.

Луна устыдилась моих помыслов и прикрылась жиденькими облаками, я, подобрав крестьянскую юбку и лихо сдвинув на затылок бабий платок, уверенно топала по тропинке в неизвестность и для храбрости мурчала под нос привязчивую глупую песенку.

Перед рощицей я оглянулась – деревня спала, где-то далеко светилось окошко, возможно, как раз у Феклы. Блеяла коза, и я подумала, вот если бы я умела доить, не пришлось бы идти в ночь глухую черт знает куда, но кто бы знал, какую стелить соломку? Сове наскучило меня донимать, она бесшумно пронеслась прямо надо мной… я себя успокоила, что это сова, а не тварь, питающаяся свежими барышнями. Рощица взбиралась на холмик, темнела, заманивала во мрак, я шла и впечатлительности не поддавалась.

В одном месте деревья расступились. Что-то блеснуло, и это была не луна, я остановилась, изучила открывшуюся картину. С вершины холма все было видно как на ладони – башня, одноэтажное светлое здание, перед которым прогуливался кто-то и светил фонарем. Высунулась из сизой облачной пелены луна, и в бледном свете заблестели железнодорожные рельсы. Торчали непонятные деревянные вышки, не то заборы, не то помосты, башня ощетинилась лесами, но железная дорога почти достроена, еще немного, и по ней пройдут первые поезда.

Я боялась поверить глазам. Передо мной был не просто шанс на выживание, но шанс на вполне безбедную жизнь. Я не знала местных богов, но если они здесь были, я воздала им благодарность.

С самого начала на должность билетного кассира брали женщин. Работа не из легких – люди и деньги, проклятье, если честно, а не работа, – но в кассе сидели жены, дочери и сестры железнодорожников. Я справлюсь лучше любой местной дамочки, лучше инженера или экономиста, мне ведь прекрасно известно то, о чем никто в этом мире не подозревает. «Зайцы» и теракты. Отставшие пассажиры и утерянный багаж. Вагонные воры и аварии.

Месяц, может, два, дорога начнет работать, и я явлюсь пред ясны очи начальника станции и расскажу ему, докажу, что никто кроме меня не заслуживает бесстрастно взирать из окошка кассы на страждущих. Многому начальник станции не поверит, будет кривить морду, брюзгливо морщиться, а мне придется пустить в ход не обаяние, нет, все равно я никогда этого не умела, но врубить на максимум умение договариваться и убеждать.

Надежда не забрезжила, она заполыхала вовсю, и второе дыхание начисто затмило боль в животе. Я шла по тропинке окрыленная, вдохновленная, радостная, рожденная заново, словно и не оказалась почти что на самом дне.

Мне снова двадцать с небольшим, я мать, я беременна и я дворянка, и наплевать, что я падшая женщина, обманутая жена, и от имения моего остались одни ошметки, а мать выставила меня за порог, и я приживалка в доме загадочной древней старухи. Я молода, полна сил, я здорова, весь мой жизненный опыт при мне. Это многого стоит, черт побери. Дайте точку опоры, и я сверну Землю, а если кто вздумает мне помешать, сверну шею, не обессудьте.

Два месяца продержаться – ерунда, и я едва не захохотала в голос, когда увидела шмыгнувшую в кусты лису. Все складывается как нельзя лучше, вот и рыжая плутовка мне подвернулась, будто специально для того чтобы я реализовала свой дерзкий план безупречно.

Я не обману крестьян постановкой, но достаточно обмануть мать. Я остановилась, рассматривая отпечатки лисьих лап на влажной земле и досадуя, что скопировать их не выйдет. Крестьяне видят эти следы ежедневно, и там, куда я направляюсь, в том числе, но сделать так, чтобы самой не оставить следов…

Настя не раздобыла лапти, я обута в ботиночки, и они меня выдадут. Я отламывала упрямую веточку от куста – какая предстоит авантюра, достойная глава в моей занимательной жизни: кража яиц из курятника. Этой веточкой я и замету следы, как лисица хвостом. Мне было весело и легко, после стресса и страха пришел откат, за ним явятся новый страх, новый стресс, новые испытания, но я подумаю об этом завтра с утра.

Понятия не имею, когда куры несутся, а если мать так трясется над яйцами, то дворня мчится на каждое озабоченное кудахтанье. Лучше притаиться где-то и подождать, и если все выгорит, сделать набеги на курятник регулярными. Можно прихватить курицу… но это я размечталась, и все равно отлично я начала: припугнула помещицу, пристроилась в поденщицы к крепостной, теперь вот иду на кражу, а мать уверяла, что пала я ниже некуда. Не впечатляет ее фантазия, право слово, всегда есть к чему стремиться, особенно если хочешь есть.

Криминальный старт меня не смущал. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, главное – остаться неузнанной и незамеченной.

Впереди появилось свечение, сперва слабое, но разгоравшееся все сильней, тропинка стала похожа на взлетную полосу, трава стелилась под ногами и путалась, и от моих шагов прыскали вверх потревоженные светлячки.

Я, помня предостережение Феклы, подняла голову, пытаясь отыскать колокольню и пойти на нее, и похолодела. То, что мелькало справа и слева и что я принимала за подлесок и кусты, было определенно творением человека – корявые деревянные фигуры, грубо выточенные, непонятно кого или что изображавшие, с венками из листвы. Я посмотрела под ноги – тропинка пропала, я шла по траве, запутавшись и заблудившись, шла, возможно, навстречу смерти.

И по пути мне не попалось ничего, что могло бы испугать или насторожить. Фигуры не двигались, не издавали звуки, ни треска веток, ни шагов, и я повернулась и пошла назад, всматриваясь в примятую траву и убеждая себя не оборачиваться. Мне померещится что угодно, я потеряю самообладание, кто знает, чем это кончится, поэтому держать себя в руках и идти туда, где тропинка свернула к деревне.

По словам Феклы, капище начиналось как раз там, где можно было увидеть колокольню, и я крутила головой, и надо мной было бескрайнее звездное небо. Потом я заметила мерцающий огонек над верхушками деревьев, и сразу ноги перестали путаться в траве, я вышла обратно на тропинку.

Остаток пути я старалась не отвлекаться. Я перевязала платок, вдоволь продышалась. Что я скажу, если кто спросит, чего это я таскаюсь ночью одна? Захихикаю глупо и отвернусь, прикинусь гулящей бабой, махну рукой в сторону любого села… Могу сказать, что меня недавно купили. Назваться крепостной – не самая плохая идея, крепостной – чье-то имущество, не менее ценное, чем телега или кобыла, а значит, никто не станет причинять мне вред.

Ведь не станет?

Но меня никто не остановил, и если и прятались по кустам парочки, то точно так же, как я, стремились остаться невидимыми и незаметными. Я дошла до деревеньки, звук, похожий на громкое икание, донесся из-за домов, я посмотрела на лопухи, растущие вдоль обочины, наклонилась и принялась их выдирать.

Стебли не поддавались, я выкручивала их, разделяла на волокна, липкий сок пятнал руки – уликами я вымазалась по самое не могу, а сорвала всего два лопуха, но мне хватит обмотать ими ботинки. Завтра или уже сегодня ночью я отправлюсь на дело во всеоружии, пока придется импровизировать.

Я сняла платок, оторвала от него несколько тонких полосок, кое-как подвязала лопухи. Луна висела над самой головой, всяк, кто хотел бы меня выследить, сделал бы это с легкостью, и я уповала на то, что никому я не интересна, все давно спят.

За домишками шел невысокий деревянный заборчик, через который я перелезла с истинным наслаждением. Такое простое движение – задрать ногу, но сколько же сил оно отнимало у меня в самой обычной ванне! Я хваталась за поручни, прикрученные мужем специально для меня, каждый раз опасаясь свалиться, и лишь когда у меня появились деньги и новая комфортная квартира, я обустроила себе отдельную ванную комнату с душевой кабиной…

Я вляпалась лопухом в кучу навоза, решила, что к лучшему, меньше будет желающих взять мой след, и направилась к подпертой доской двери сарайчика, откуда тянуло куриным пометом и теплом.

Вооружившись прутиком, я приоткрыла дверь. Меня встретило робкое «ба-ак-бак-бак» и неуверенное хлопанье крыльями. Куры, даром что самые тупые птицы на свете, смекнули, что я явилась к ним не с добром.

– Тихо, а то головы посворачиваю, – предупредила я зловещим шепотом. В курином царстве был такой спертый воздух, что я с трудом могла его в себя протолкнуть, но следует привыкать, вонь птичника – только начало.

Я храбрилась и даже сунула какой-то не в меру нахальной курице веточку под клюв, на самом деле я боялась больше, чем куры. Для них то, что я намеревалась сделать, было привычным, хотя и оскорбительным, я же ни разу не собирала яйца из-под наседок и не знала, чего от них ждать.

– Бак-бак-бо-ок-бок-бок-бок…

Затаив дыхание, зачем-то задрав голову к низкому потолку, где рядком сидели куры, я сунула руку под жирную темную наседку. Яйца оказались теплыми, я сцапала одно и начала осторожно тянуть. Курица тоже была теплой и мягкой.

– Бо-ок…

Начало было положено, и я пошла по курятнику, изымая яйца и складывая их в подол. Я рассчитывала не наглеть, но понимала, что донесу до дома Феклы далеко не все, и продолжала тревожить куриный покой. Вошла во вкус, почуяла легкую добычу. Большинство кур сидели на одном яйце, их я пропускала, но были кладки по пять-шесть яиц, и оттуда я бессовестно забирала по паре штук.

На пятнадцатом яйце я остановилась. Глаза совсем привыкли к темноте, я ловила со всех сторон укоризненные взгляды, куры с насеста под потолком роняли помет на пострадавших товарок и подначивали меня приворовать еще.

– Лучшее – враг хорошего, – пробормотала я, вставая напротив составленных горкой корзин. Сперва я планировала инсценировать визит лисы в курятник, но все прошло настолько гладко, что я отбросила эту мысль. А вот корзинка пригодится, но не обнаружат ли пропажу?

Я бережно сняла три корзинки сверху, четвертую поставила рядышком и переложила в нее все яйца, вернула оставшиеся корзинки на место и, взяв свою, попятилась к выходу, заметая прутиком следы. Лопухи здорово помогли, но если присмотреться, легко увидеть, что в курятник кто-то наведывался, и этот кто-то – далеко не лиса.

Я имею полное право сюда войти, негодовала я и продолжала уничтожать улики. В мою замороченную голову стучалась очень важная мысль, но я ее не пускала – от страха, потому что каким бы разносторонним ни был мой опыт, я не могла взять и сходу признать тот факт, что яиц в курятнике многовато для того, чтобы мать над ними чахла.

– Ба-а-ак! – разочарованно простонала мне в спину курица и захлопала крыльями. Я вздохнула, ощущая текущий по венам опасный адреналин, и, сунув прутик за пояс, легонько толкнула дверь.

Никого, ничего, лишь откуда-то пришла лошадь и равнодушно жевала траву. Я поставила корзинку, закрыла дверь, подперла ее доской, в точности как и было, и повернулась.

Корзинки не было, и не успела я понять, что моя эскапада провалилась на самом начальном этапе, как меня сцапали сильные руки и крепко зажали рот.

– Что ж ты, девка, по чужим курятникам шаришь? – укоризненно произнес мужской голос, а я не вырывалась, хотя ране на губе было несладко. – На барское добро позарилась.

Чем меньше я окажу сопротивления, тем лучше. Никто и никогда не учил меня приемам самообороны, зачем, если я не смогу ни нанести удар, ни убежать, выиграв время, но я неплохо знала людей. Притворись, что ты покорилась, и противник утратит бдительность.

– Откуда ты такая взялась? – мужик развернул меня к себе лицом, и это был молодой еще парень, лет двадцати, не старше. – Не наша, – вынес он вердикт. – Орать будешь?

Я помотала головой.

– Это правильно, что орать, тебя же высекут.

Он прищурился и рассматривал меня взглядом весьма неоднозначным. Я выискивала корзинку – вон она, стоит недалеко, но убежать я не смогу, силы и выносливость неравны, еще и эта проклятая юбка.

– И чего тебе яйца? Откуда будешь? Не соколинская же. А тогда чья?

Я промолчала, парень указал на мое разбитое лицо и понимающе ухмыльнулся.

– Лукищевская. Что барин, что барыня – один другого краше. Люди битые да некормленые, эх… И что с тобой делать?

Лучше всего отпустить, посоветовала я, но не вслух. Вряд ли отпустит, хотя парень не бедствует, морда лоснится, одежда на нем добротная, не то что на крестьянках моей матери. Но сытый голодному не товарищ, он посочувствует, а за свободу что-то потребует взамен.

– Давай-ка за курятник, девка, – понизив голос, предложил парень. – Быстренько дело сделаем, и пущу тебя. Все яйца не дам, эка ты разошлась, и корзинку вернешь, но пяток твой будет. Давай, давай, от тебя не убудет, а так хоть голодной не останешься.

Жизнь не готовила к тому, что за меня назначат такую цену – пять яиц, но меня мало заботило, сколько я стою. У каждого есть цена, моя сейчас такая, и больше мне не заплатит никто. Живи я в городе, не будь я беременна, я с первых минут прикинула бы свои шансы как содержанки – чем плохо, в мое снисходительное к слабостям время кичились, кто лучше пристроился. Когда нет ни денег, ни образования, ни перспектив, все допустимо: кров и стол в обмен на фейковые ласки.

Если я соглашусь, накормлю дочь, но рискну нерожденным ребенком. Поэтому, дружище, я воспользуюсь твоей доверчивостью, и честной сделки не будет.

Глава восьмая

Мое молчание заставило парня считать, что я немая. Он убрал руку от моего лица, перестал меня стискивать, решив, что мы обо всем договорились, я никуда не денусь и ни звука не издам. Я действительно покорно пошла за ним, незаметно вытягивая прутик из-за пояса.

Тот даже листочков не лишился, пока я подметала в курятнике. Серьезно им не ранишь, как ни пытайся, но ударить по глазам достаточно, чтобы выиграть время, и это не несколько секунд, а минута как минимум. Я не добегу до леска, но могу попробовать затеряться между домами, и это может сработать, если я выберу нестандартный вариант. Подойдет колокольня, хотя я понятия не имею, что там, но вряд ли скрываются все преступники. Лишь бы можно было вообще на нее попасть.

Парень оттащил меня за курятник и под ехидное кудахтание, морщась, озирался, выискивая место поудобнее. На рассохшейся бочке развалился рыжий котище, при виде нас он блеснул желтыми глазами, но никуда не ушел. Кот был дикий – огромный, грязный и мускулистый. Я сжимала прутик и ждала, когда парень окажется близко и повернется, и расстояние между нами станет идеальным для того, чтобы хлестнуть по глазам.

– Ах ты песий потрох! Ты смотри, опять за юбками волочится! Да что ж ты за блудник такой!

Парень замер, пойманный на горячем, я постаралась покраснеть. Крепкий старик загородил проход и уходить не собирался, в руке его была увесистая дубинка… это скверно.

– Вот я барыне скажу! – продолжал бушевать старик. – Коров пас – волки подрали, пока ты девку драл. На двор послали – девку обрюхатил. Караулить отправили – так попередь полночи девку нашел. Степка, ты свой уд попридержи, а то я тебя сам так высеку, забудешь, зачем он нужен!

– Дед Семен, так она воровка! – возмущенно взвыл Степка, размахивая руками. Дед, видимо, имел авторитет, не обязательно в виде дубинки. – Она у барыни яйца покрала! Вон корзинка стоит!

– Не слушай его, дедушка! – я не кричала, скорее хрипела, но Степка заткнулся от неожиданности, услышав мой голос. – Не слушай! Он сам мне за это дело пятнадцать яиц посулил. Сам в курятник сходил и набрал. И корзинку отдать обещал, а то нести как.

Сначала ты работаешь на репутацию, после – она на тебя, и Степка эту простую истину если вдруг и усвоил, то методом от противного. Дед Семен хмыкнул и погрозил Степке кулаком, а на меня посмотрел с превеликим сомнением, но, к моей огромной досаде, не взял на себя ответственность за решение конфликта здесь и сейчас, старый хрыч.

– А ну пошли, оба, – скомандовал он, потрясая для острастки дубинкой.– Эх, девка, девка, что же ты так продешевила? Пятнадцать яиц, тьфу! А ты, охальник, с тобой я еще после поговорю… Куда? Оба пошли со мной!

Степке бежать было некуда, мне тоже, потому что он в два счета меня бы нагнал, но корзинку я прихватила. Дед Семен тотчас сделал попытку ее отобрать.

– А что тискал да уговаривал, за это платить не надо? – огрызнулась я, актерствуя изо всех сил и понимая, что за яйца я буду биться до конца. – Дедушка, ну что тебе хотя бы пяток яиц? У меня дочка голодная… – Я шмыгнула носом и была озабочена больше тем, чтобы расположить к себе деда, чем предстоящим разговором с матушкой, но едва я открыла рот, чтобы развить свою легенду и выдавить из деда Семена, а если получится, то и из Степки, слезу, обозлилась на себя так, что прикусила раненную губу и даже не застонала.

Настя говорила, что у моей матери осталось всего три курицы. За недосмотр за ними мать приказала до смерти засечь какого-то беднягу. Получается, что я все же пришла не в свое имение, а черт знает куда…

К лукищевскому барину, который розгам предпочитает травлю медведями. Но Степка сказал «у барыни яйца украла», и выходит, есть шанс отделаться легким испугом, если барин загулявши и спят. Вся деревня спит, но вот барский дом местами подсвечен, как паршиво, значит, чему быть, того мне не миновать.

– Дедушка, – выдохнула я, обмирая от страха и готовая уже на самые крайние меры. – Дедушка, не сдавай меня барину!

Дед Семен покосился на меня, обменялся многозначительным взглядом со Степкой, и я прозрела: появился старикан невероятно не вовремя. Степка, возможно, был бы умеренно деликатен, а я нарвалась на ту же самую кару, только с барином, и вряд ли отсюда уйду живой.

– Барину? – протянул Степка и осклабился. Дед Семен снисходительно фыркнул. – Да мы, почитай, забыли, как он выглядит, барин! И что тот барин, такого лядащего искать будешь, а не сыщешь! – и они оба захохотали.

Непонятно, но у меня от сердца отлегло, пусть ненадолго. Дед втащил меня за плечо на крыльцо добротного каменного дома, толкнул дверь, и на меня пахнуло пряными теплыми травами.

– Иди-иди, – посоветовал дед Семен, подталкивая меня в спину. – Барыня-то ночами не спит, все книжки читает да в альбомах рисует, а то и в роялю играет. Вон туда иди, а корзинку оставь. Степка, а ты куда, любодей?

Из темного коридорчика дед впихнул меня в небольшой зал или скорее комнатку, очень уютную, в зелено-бежевых тонах. Прежде я назвала бы этот стиль пасторально-нарочитым – деревянные некрашеные полы, круглый столик, светлые занавески, изящные стулья с весенней зеленой обивкой, кривоватая глиняная ваза с чуть увядшими цветами, чахлая масляная лампа. Вошел еще один старик, но уже не в рубахе, а в сюртуке с чужого плеча, сделал лампу ярче, забрал цветы, посмотрел укоризненно на всю нашу компанию.