Нелюбушка

Я понемногу приходила в себя. Повезет, так романтичная барыня-полуночница вообще не заинтересуется моей безрассудной особой.

– Барыню бы, батюшка Мартын Лукич, – подобострастно попросил дед Семен, – ежели не спят они. А то Степка одно говорит, девка – другое… не разобраться самому.

Мартын молча ушел вместе с букетиком, и мы принялись ждать, переминаясь с ноги на ногу. Степка обиженно пыхтел, дед Семен разглядывал ночных бабочек, я мочалила прутик. Как там Аннушка?

Не думать же, в конце концов, о том, что мне предстоит.

Вернулся Мартын, зажег несколько свечей, и снова наступила томительная тишина. В глубине дома слышались голоса, аромат трав убаюкивал, сползла ниже по небу луна и светила в окно, будто подглядывая. Чем больше я украдкой рассматривала обстановку и сравнивала ее с тем, что успела увидеть в своей усадьбе, тем яснее мне становилась разница между богатством и нищетой.

Добротная мебель, отличного качества скатерть, ухоженность и чистота. Полы тщательно вымыты, лампа сверкает, даже стекла в окне изумительно ясные. Комната использовалась для приема челяди, но содержалась в таком образцовом порядке, что мне даже с моим минимальным знакомством с этим временем было очевидно: у хозяев этих мест довольно людей и для хозяйства, и для ночного караула, и для того, чтобы с утра до ночи шуршать по дому, не покладая рук.

Наконец послышались быстрые шаги, и в комнату вошла невысокая полненькая девушка.

Лучшим из определений ей было «мышь серая» – пухленькое личико, вздернутый носик, крохотные блеклые губки, тусклые волосы, собранные в скучный учительский пучок. Но по тому, как она вошла, как уважительно склонились перед ней оба мужика и Мартын, по тому, насколько по-хозяйски она себя чувствовала, стало бы ясно последнему идиоту – лучше быть страшненькой, но богатой и пользующейся влиянием. Я тоже ей поклонилась, сознавая, что от ее симпатии ко мне зависит многое, если не все, и мне, без всякого сомнения, придется запихнуть гордость в такие дали, откуда трудно будет ее извлечь, но я сама виновата в своих промашках.

Мы выпрямились, и барыня поджала губки так, что они вовсе пропали в пухлых щечках и превратились в куриную гузку.

– Выйдите все, – негромко велела она мужикам. – И ты, Мартын, выйди. И дверь закрой.

Ее настрой не обещал ничего доброго. Дверь закрылась, и барыня обернулась ко мне.

– Боги нас хранящие, Любовь Платоновна, вы ли это? – проговорила она, всматриваясь без малейшего стеснения в мое разбитое лицо, я же как стояла, так и продолжала стоять истуканом. Какие счеты у барыни могли быть с Любовью Платоновной, кто знает. – Вы не помните меня? Я Софья Поречная…

Значит, Лукищево-Поречное называется так по фамилии помещицы, а не потому, что находится ближе к реке.

– Сейчас, правда, княгиня Убей-Муха, но то такая история… Любовь Платоновна, мы были представлены друг другу на балу у губернатора, мне было всего шестнадцать, я изменилась, верно, но ведь семь лет прошло! Конечно, вы меня не помните. Доходили слухи, что вы сгинули еще до смерти батюшки вашего… Почему вы в крестьянском платье? Что с вашим лицом?

Княгиня перестала тараторить, и так как мне особо нечего было ей рассказать, я пожала плечами:

– То такая история, ваше сиятельство…

– Полно! – обиделась княгиня, причем всерьез. Я передразнила ее и сама не могла сказать, случайно ли это вышло. – Любовь Платоновна, какое «сиятельство», просто Софья. Что стряслось, почему вы здесь? Вас мои мужики так?.. – и она, нахмурившись, указала на мою губу.

Может быть, это был намек от самого мироздания, но я решила не усугублять свое и без того шаткое положение откровенным враньем и оговором. Княгиня трещала без умолку, но казалась искренне обеспокоенной моей нелегкой судьбой.

– Это матушкина работа, Софья, – призналась я, и глаза княгини стали, как плошки. – Ей не понравилось, что я вышла замуж за многоженца и арестанта, родила от него ребенка, жду второго малыша, вот она и выразила свое недовольство. В результате мне пришлось уйти из родного дома и подумать, как дальше жить.

Княгиня села на стул, и спина ее была невыносимо прямая. Если бы я дополнила рассказ ураганом, обрушением гостинички, моей прошлой жизнью от А до Я, вряд ли бы она поразилась сильнее. Она озадаченно покусала ноготь на большом пальце, несколько раз вздохнула.

– Мартын сказал, что вас привел дед Семен, – вымолвила княгиня, не вынимая палец изо рта, и вид у нее был, конечно, не самый умный. – И что он без меня разобраться не может… в чем?

– Моей дочери нечего есть, и я наведалась в ваш курятник, Софья. Украла у вас пятнадцать яиц. Правда, я была убеждена, что это курятник в моем имении, но… за столько лет я подзабыла, что где находится. Степка меня застал и потребовал, – я покосилась на пребывающую в замешательстве княгиню, причем замешательство стало еще большим, чем было, но хоть палец покинул рот. Как с женщиной замужней, я могла говорить с ней прямо. – Потребовал близости, а за то обещал пять яиц. Дед Семен явился, с одной стороны, кстати, с другой – не очень… Как вы понимаете, милая Софья, вопрос, чем и как кормить дочь, для меня все еще актуален.

Я ее заморочила до крайней степени, бедняжку, подумала я. На некрасивом личике отразилась усиленная работа мысли, редкие брови сошлись на переносице, и княгиня стала похожа на увядшее яблочко.

– Мартын! Кликни Семена и Степку. А сам иди.

Она встала, сложила перед собой ручки в молитвенном жесте и оглядывала вошедших мужиков долго и пристально, словно забыла, кто перед ней, и я окончательно убедилась в ее невеликих умственных способностях.

– Зачем девку привели? – спросила она холодно.

– Воровка, ваше сиятельство! – Степка вытянулся, как солдат на плацу, в мою сторону он не смотрел. – Залезла в курятник да яйца покрала.

– А мне что до того? – княгиня брезгливо поджала губы. – Чья девка, узнал? Зачем мне привел ее? То княжеское дело – по курятникам ходить?

– Так она молчала, ваше сиятельство! – гаркнул Степка, и дед Семен тут же отвесил ему затрещину.

– Я тебе сколько раз говорил, пащенок, в доме ее сиятельства не ори, тут тебе не конюшня! – прошипел он и залебезил перед барыней: – Ваше сиятельство, тут дело такое. Степан говорит, что девка яйца покрала, а девка – что Степка ей за енто дело пятнадцать яиц обещал. А так как, ваше сиятельство, я пришел, когда енто дело у них еще было не начато, а так, разговоры одни, то вот я и в затруднении: кто прав, кто не прав? Вот ежели бы я пришел, когда уже они того-ентого, то и ясно было бы, а так… – и он разочарованно развел руками.

Княгиня с кислым лицом поправила прядь у виска, надула губки.

– Мартын! А вы оба вон. Мартын, – обратилась она к вбежавшему управляющему все с тем же тоскливым выражением. – Степку с утра отправить к господину инженеру на станцию. На два месяца, и передай, что я за его работу денег не возьму, только пусть Степку не жалеет. Чтобы за эти два месяца всю дурь его выбило из головы.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

– Прасковью разбуди, пусть разогреет и принесет сюда, что с ужина осталось, и… – она бросила быстрый взгляд на меня. – Кашу сварит, а лучше куриный суп. В горшки положит и хлеба свежего соберет.

– Будет сделано, ваше сиятельство.

Мартын распоряжениям княгини не удивлялся, вероятно, и мне стоило закрыть наконец рот. От барыньки, сосущей палец как годовалый ребенок, я подобного решения не ожидала.

– Ступай.

За Мартыном закрылась дверь, я зажмурилась что было силы и затрясла головой. Мой рассудок был способен на любые подлянки, и я вполне допускала, что княгиня со мной еще не закончила.

– Где ваша дочь, Любовь Платоновна? – спросила она. – Сколько ей лет?

Понятия не имею, сколько ей лет. Я и о себе ни черта не знаю.

– У Феклы, – ответила я, сердце замерло, и неприятное предчувствие больно его кольнуло, но княгиня радушно улыбнулась и указала на стул.

– Я пошлю за ней, – предложила она, я явственно вздрогнула, представив, как испугается Аннушка, увидев незнакомых ей людей, и княгиня успокаивающе подняла руки. – Или сами сходите сейчас или поутру. Не тревожьтесь за дочь, Фекла – баба добросердечная, хоть и чтит капища, а не колокольни. Ну да делить Хранящих на зло и добро – лишь гневить их. – Княгиня дождалась, пока я сяду, села сама, по-простому поставила локти на стол, пристроила на сложенные пухлые ручки подбородок. – Что же мне с вами делать, Любовь Платоновна?..

Глава девятая

Вот уже почти две недели я работала экономкой в усадьбе княгини Софьи Павловны Убей-Муха. Княгиня превосходно справлялась, экономка была ей не нужна, она просто протянула мне руку помощи, а я приняла ее и делала все, чтобы оправдать оказанное доверие.

А еще рутина успокаивала, давала уверенность, вселяла призрачную, но такую необходимую мне надежду, что все устаканилось наконец и больше не нужно бежать, схватив ребенка, думать, где спать, что есть и что со мной и с дочерью будет завтра.

Хлопот было много – я придумывала себе их порой на пустом месте, но, как выяснялось, всегда не зря. Я вставала с петухами и ложилась, когда загулявшие парни и девки переставали голосить песни за темной околицей. Я бегала, подбирая холщовые юбки – крестьянское платье я приказала вычистить и убрать, щеголеватая горничная княгини принесла мне кое-какие наряды, которые ей самой поднадоели. Мне на пижонство было откровенно плевать.

Имение у княгини было огромным, но в моем ведении находился пока только дом, хотя, как я понимала, недалек тот час, когда мое влияние распространится на все хозяйство. Софья удовлетворенно кивала, когда я, взмыленная, проносилась мимо нее, и кидала на меня многозначительные взгляды, когда мы вместе обедали или ужинали, а пару раз обмолвилась прямо – меня ждет место управляющей, если я и дальше буду так хороша.

Этого я опасалась – я не понимала ни черта, а должна бы. Любовь Платоновна выросла в деревне, а я с трудом заставляла себя не шарахаться от вольно разгуливающих по заднему двору гусей, будь они прокляты, и вздрагивала от внезапного мычания. О полях, посевах, уборке и хранении урожая я предпочитала не задумываться вообще.

Аннушка, когда я пришла за ней вместе с Мартыном Лукичом, спокойно спала, а Фекла пряла при свете лучины. Княгиня щедро отблагодарила старуху за заботу о моей дочери – ей перепали все пятнадцать яиц и живая курица, которую безжалостно поймал Мартын Лукич. Курице Фекла обрадовалась, яйца спрятала, Аннушку разбудила с досадой, ворча, что дали бы дитю поспать, она и так намаялась. Я взяла с Феклы слово, что если Агапка курицу за меня принесет, то это будет единственная украденная курица. Фекла обиделась, ткнула на княжеское подношение и объявила, что от Агапки курицу никакую не возьмет, ибо негоже на капище нести незаслуженное.

Я кивнула и постаралась не думать, что могла сама с этого капища не вернуться, и решила, что отношения Феклы с кем бы то ни было, будь то княгиня или какое-то божество, – не моя забота.

У меня было полно своих неотложных дел.

Софья вела образ жизни затворницы и сибаритки, никуда из имения не выезжала, спать ложилась с рассветом, вставала ближе к обеду, бывало, и после него. Днем она принимала редких просителей и посетителей, раздавала указания и заслуженные кары, ночью музицировала, писала картины или стихи, изредка вышивала – участь хозяйки крупного имения тяготила творческую натуру, и нетрудно было предположить, отчего Софья так мечтала переложить на меня управление. Сама она с наступлением темноты оживала, кочевала между огромной, ярко освещенной «студией» с мольбертами, кабинетом и музыкальным залом, в последнем случае не давая спать никому. С рассветом она отправлялась почивать, и ни одна картина, вышивка или альбом закончены так и не были, а после княжеских музыкальных экзерсисов с измученными бессонницей лицами ходил весь двор.

Дворня принималась за работу, едва вставало солнце, и первые несколько дней я считала, что моя новая хозяйка страдает обсессивно-компульсивным расстройством. Все должно быть вычищено, постирано, поглажено, расставлено точно на местах, как стояло до того, как это взяли протереть от несуществующей пыли, и это несмотря на то, что все было вычищено, вымыто, поглажено и протерто только вчера. Горничные девки вымеряли бы все с точностью до сантиметра, если бы знали, что это такое.

Господский дом сиял чистотой, но я в первый же день убедилась, что это видимость для княгини. В комнатках, куда ее сиятельство никогда не заглядывала, высились горы нечистого белья, часть помещений буквально заросла грязью, пыль свисала гроздьями с потолка, и пауки чувствовали себя хозяевами – куда там дому моей матери.

Не то чтобы я хотела вмешиваться и что-то кардинально менять. К тому же я всерьез опасалась, что у Софьи может случиться обострение, если что-то нарушится в ее привычном мире. Мне не доводилось сталкиваться с людьми, страдающими расстройствами, но читала я достаточно, чтобы понимать, насколько может оказаться болезненной совершенно ненужная провокация. Софья отнеслась ко мне так по-человечески, будучи мне посторонней, что я скорее согласилась бы самолично кого-нибудь высечь, чем отблагодарила ее подобным низким образом ради непонятно чего.

Все, что касалось ее комнат, я собиралась сохранить в том же порядке, но как подступиться к загаженным помещениям и грязному белью, пока не поняла. Девки и бабы не ленились, не сидели ни минуты без дела, и выходило, что для капитальной уборки во всем доме просто недоставало рук.

Мой надзор был пристален, но излишен, хотя дворня под моим взглядом начинала работать еще усерднее, а болтать – меньше, и до обеда мы успевали привести в порядок все княжеские комнаты, а после обеда я отправляла баб и девок стирать – мало-помалу разобрать кошмарные залежи, пока в них мыши не завелись. Стирка в эту эпоху была занятием не для слабонервных, и пусть ни одна баба или девка не отлынивала, белья сугубо на взгляд меньше не становилось. Кроме того, периодически прибегала с бледным лицом горничная Танюшка и чуть не плача рассказывала, что в очередном княжеском сундуке объявилась моль – бабы и девки бросали все и кидались спасать шубы и муфточки.

Я разводила руками – шубы были важнее.

Когда спадала самая жара, я забирала Аннушку у Ефимии, жены Мартына Лукича, и мы шли гулять по имению – я, Анна и Софья. Княгиня знакомила меня со своей вотчиной – как она сама говорила – и между делом болтала в своей неподражаемой манере, с улыбкой отвечая на поклоны крестьян.

– Кому, как не мне, понимать вас, Любушка? – щебетала княгиня, изящно придерживая юбку простого светлого платья, стоившего, наверное, как десяток крепких крепостных мужиков. Крепкие крепостные мужики при виде княгини сбегались, выстраивались в ряд, снимали шапки и в пояс кланялись, мне представлялось, что искренне – сытые, хорошо одетые, здоровые мужики, жаловаться им не приходится. – Вы покинули отчий дом, послушав глупое сердце? Мне исполнилось восемнадцать, когда батюшка представил меня ко двору. Я могла бы стать фрейлиной ее императорского высочества – вообразите, какая бы то была скука! – Она картинно воздевала к небу глаза, а я поражалась: некрасивая, бесцветная, по первому впечатлению – поверхностная балаболка, но как же она умна!

Имение, как я уже узнала от Мартына Лукича, Лукищево-Поречное, ранее называвшееся Лукищево-Верхнее, выкупили у прежнего хозяина, того самого барина, который затравил медведем возлюбленного Насти. На момент покупки дела у Лукищева шли немногим лучше, чем у моей матери, и деньги ему оказались как нельзя кстати – Мартын, ухмыляясь, поведал, что имение купили задешево, учитывая и дом, и крестьян, но Лукищев был счастлив до такой степени, что не просыхал две недели. Софья же за короткий срок, всего за два года, превратила свои новые владения в цветущий сад.

Она сразу выписала двух иностранных агрономов, закупила по их советам удобрения, следовала всем рекомендациям и, разумеется, обещала мне, что в скором времени, как только я освоюсь, передаст мне докучливые обязанности общения с заграничными спецами. Я радостно улыбалась, притворяясь, что жду не дождусь, надо лишь разобраться с порядком в доме, на самом же деле я после таких разговоров с трудом могла успокоиться и уснуть. Вместе с телом Любушки мне не досталось ни ее памяти, ни знаний иностранного языка, а может, и не одного. Больше того, я точно не знала ни танцев, ни музыки, и от рояля шарахалась, как черт от ладана, ссылаясь на занятость и на то, что немногое свободное время хочу посвятить дочери.

Я категорически отказалась от верховой прогулки, апеллируя к беременности, но догадывалась, что это не последнее испытание.

– Знакомо вам, Любушка, не спать, не есть, слушать, кто в дом пришел, не от него ли весточка? – продолжала Софья, кусая губы и со странной гримасой смотря в синюю высь. – Любушка, кто бы меня уберег? Бабушка говорила, я родилась в рубашке. Я любовь свою считала самой большой наградой за все. Знала бы я, если бы я только знала! Молодой, красивый, горячий, щедрый, галантный, что было нужно еще? Я умоляла отдать меня за князя замуж! Батюшка с матушкой отговаривали, братья… да я не слушала их! Дурная была такая.

Она покачала головой, посмотрела на Аннушку, отбежавшую как раз в сторону за бабочкой, и привстала на цыпочки, чтобы шепнуть как можно тише:

– Не думала, что выживу, Любушка. Кровью истекала. Доктора от постели не отходили, слухи пошли… Но если бы матушка и сестры не навестили на второй день, я умерла бы, так что те слухи.

Что-то она недоговаривала, но я не отваживалась требовать откровенности. Лицо ее было бледным, губы дрожали. Возможно, кроме ее родных, я была первой, кому она решила открыться, зная, что я ее как никто пойму.

– Говорили, что князь двух девок до смерти попортил, – снова помолчав, сказала Софья. – Правда то или нет, никто не знает, никто, кроме меня… Я думала, понесу за то время, что с мужем жила, но нет. Родители увезли меня, чуть живую, домой. Князь против батюшки выступать не рискнул, но развод давать отказался… Лукищево в приданое мне купили, я и уехала сюда через два месяца, едва поправилась. Какая же здесь благодать! Нет-нет, Любашенька, не думайте, я счастливая!

В глазах у нее стояли слезы, но я верила. Верила, потому что видела, с какой заботой она ведет дела, как мудро разрешает не самые простые вопросы.

– Князь – игрок, – добавила Софья, и тонкие бледные губки сжались в невидимую полоску. – До меня доходили разговоры, что он практически разорен. Это же хорошо? Если явится, погашу его долг в обмен на развод. Согласится он, как полагаете?

Она смотрела на меня с мольбой. Я понимала, почему она рассказала мне, почти не знакомому человеку, то, что слышала до сих пор одна только ее мать. Софье в ее полном одиночестве были важны поддержка и надежда, что все образуется, что она станет свободной от изувера. Не эпоха, а сущее раздолье для садистов и извергов всех мастей.

Что я могу тебе ответить, несчастное дитя? Ты ровесница моей Юльки, чуть ее младше, и если бы я узнала, что кто-то так обошелся с моей дочерью… я не ручалась бы за себя. Я допускала, что родители и братья Софьи, которые, без всякого сомнения, любили ее, сделали все возможное, но даже этим возможностям был предел.

В мое прежнее время этих пределов не существовало. В мое прежнее время были закон и медицинская экспертиза. В мое время я перевернула бы мир, но отправила подобную тварь за решетку на максимальный срок. Я добилась бы того, чтобы он, может быть, перестал коптить небо.

Что могла здесь даже такая богатая и высокопоставленная семья, как князья Поречные, против пусть разорившегося, но тоже аристократа?

– Я не знаю, согласится ли ваш муж на развод, милая Софья, – медленно проговорила я, – но вы помогли мне, когда я была в отчаянии. И я всегда буду на вашей стороне. И я найду, обещаю вам, способ избавить вас от этого брака. Может быть, я пойму, как наказать вашего мужа.

«Единственное, что меня остановит, это безопасность моих детей», – закончила я про себя. Сказать Софье правду я не могла, это было бы бесчеловечно.

Раздавать обещания тоже было несколько опрометчиво.

Софья, при своем сильном характере, управленческих навыках и талантах, оказалась девушкой набожной. Я вместе с ней присутствовала на сельских праздниках и в колокольне – высокой отдельно стоящей башне с плоской крышей, с колоколами в каждом окне, и на красиво украшенной озерной гати, и на капище. Колокольня посвящалась Светобогу – солнцу, озерная гать – Водобогу, капище – Лесобогу, и когда я оказалась там наконец при свете дня, мне стали понятны предупреждения Феклы.

Как и то, зачем старухе нужны были куры.

Светобогу зажигали свечи, символизирующие солнце в руках людей, Водобог никаких подношений не требовал, кроме веселых песнопений и ритуальной рыбалки, но его особенно почитали, вероятно, за щедрость, и носили на берега реки венки и ленты. На капище Лесобога мне угрожало только одно – стать совершенно не запланированной добычей.

Крестьяне, в особенности охотники, приносили на капище здоровенные куски мяса, а бабы – обезглавленных свежих кур, и всем этим по ночам с удовольствием лакомились слуги божества – дикие звери. Считалось, что таким образом мужики испрашивают благословение на охоту и вырубку, а бабы задабривают хищников, чтобы те не наведывались в курятники и телятники. Насколько это помогало, я судить не бралась, но в целом мне импонировали местные верования: силы природы, которые не указывали, как жить, и предполагалось, что справедливые и не мстительные, хотя случившаяся гроза заставила меня свое мнение поменять.

Громобог пугал даже образованную Софью. Мне тоже было не по себе, потому что я так и не забыла ужасающий ураган девяносто восьмого, который взял и перевернул мою жизнь. Потом был шторм, который я не пережила, и в нынешнем буйстве стихии я угадывала нехорошее предзнаменование. Я ждала, что что-то изменится и сейчас, но обошлось, пусть я не пела вместе со всеми тихие мелодичные песни, обрывая пение, когда гремел гром, а просто шевелила губами. Утром, когда все улеглось, по окрестностям понеслись мужики и молодые бабы, но ничего критичного не произошло, разве что залило не самые удачно расположенные огороды, и Софья что-то долго и сердито выговаривала тощему агроному в очках. Я сидела рядом и с каждым словом Софьи все сильнее мрачнела: я не понимала ничего, и исправить это в короткие сроки, конечно же, никаких шансов у меня не было.

Распорядок дня моей хозяйки некоторым образом развязывал мне руки. Я, пользуясь тем, что вторую половину дня почти неотлучно была при Софье, нет-нет да и переставляла прямо на ее глазах вазочки или поправляла салфетки, и она оставалась равнодушной к моим экспериментам. Я отказалась от мысли, что у нее психическое расстройство, и с облегчением принялась решать вопрос с загаженной половиной имения радикальными методами.

Я поймала вечно занятого Мартына Лукича, рассчитывая, что он приоткроет мне тайну с уборкой, близкой к какому-то обряду, но Мартын пожал плечами, мол, то бабье дело – за домом смотреть, и я расспросила Ефимию.

Увы, и тут ждала неудача – заведено так и все, а гора белья росла, невзирая на все наши старания, и если бы не изобилие всяческой декоративной ерунды, рано или поздно закончились бы и салфеточки. Мое терпение иссякло одним сказочным ясным утром, я выстроила девок и баб и определила на работу по дому одну из них, а остальных отправила разбирать и стирать белье и прибираться в холопских комнатах.

– Не вами заведено, барышня, не вам и менять! – глядя на меня исподлобья, проговорила высокая крепкая девка, и хотя она явно не одобряла мои начинания, это было уже кое-что.

– А кем заведено? – высокомерно хмыкнула я, оглядывая поразительно недовольную дворню. Главное, я не понимала – чем. Работа как работа, она ничем не отличалась от прочей.

– Барином! – припечатала девка, и я потеряла дар речи, но виду не подала. В ту ночь, когда моя жизнь здесь изменилась к лучшему, хотя надежды на это не было уже никакой, дед Семен и Степка дали мне понять, что барина не ставят ни в грош и забыли, как он выглядит.

Князь Убей-Муха вскружил голову не только своей юной супруге?

Глава десятая

– Как давно он здесь был, барин? – все с той же нарочито надменной гримасой спросила я. Софья не упоминала, что ее муж в имение приезжал, вероятно, она опустила подробности неспроста. – Его сиятельство сюда носа не кажет.

– Его сия-а-ательство! – протянула все та же не в меру нахальная девка и понимающе переглянулась с остальными. По комнате пронеслись негромкие смешки. – Что ему нос казать, когда ее сиятельство, как он приедет, шасть из дому! Последний раз его сиятельство тут без малого седмицу торчал, пока урядник от барыни не приехал да не выгнал его взашей. Нашли тоже барина, барышня. Мы люди ее сиятельства, какой он нам барин. Он нам не указ.