Нелюбушка

Даниэль Брэйн

Нелюбушка

Глава первая

В сорок пять ты не ягодка, ты крепкий орешек. Макадамия, без ключика не открыть, и ключик нужен особенный.

В сорок пять в цене безмятежность, легкий ветер с привкусом соли, брызги золота на темно-синей воде, наглые чайки, орущие что-то по-птичьи, вряд ли приличное. Многое пройдено, переосмыслено, жертвоприношения вычеркнуты из списка вместе с жадными до жертвенности людьми. Жизнь побила и покалечила, натыкала носом в дерьмо, поставила на ноги, научила справляться, подкинула пару джокеров, потребовала высокую цену.

Завершена демоверсия игры, «мои файлы» переименованы в «мои фейлы», нет иллюзий, что каждый встреченный навсегда, осмотрительность и недоверие возглавили перечень добродетелей, литры любовных слез выплеснуты без сожалений. Новости перестали быть актуальными, все, о чем не хочется вспоминать, переквалифицировано в жизненный опыт, коллекция воспоминаний бережно нанизана на прочную нить.

В сорок пять утомляют переживания, перепутанный ценник на кассе злит больше, чем пошедший налево муж. Нет сильным эмоциям, если захочется – есть триллеры, спортивные бары и рафтинг. А зареванная девчонка смешит – дурочка, побереги свои слезы для тех, кто сейчас тебе кажется вечным.

Ссору молодой пары слышала вся гостиница. Повод для срыва был у всех – мы застряли в трех километрах от родины, кто-то в компании гида, кто-то в составе измученной группы, кто-то безбашенными «дикарями». Я восприняла ураган как житейскую неприятность, прочие медленно закипали, в каждом номере хлипкого картонного муравейника назревал межличностный переворот.

Все вокруг пахло водорослями. Море грызло берег как бешеное, волокло на дно гостевые клетки с первой линии, перемалывало лежаки и торговые палатки, и синий брезент трепыхался на ветру, сигналя «держитесь в стороне от меня». Погранпереход закрыли прямо перед моим носом, я за огромные деньги отыскала пристанище в третьеразрядной гостиничке на второй линии, и море уже подбиралось ко мне, швыряло в окна соленую взвесь, проверяло на прочность.

– Можно я у вас посижу? – спросила девчонка, похожая на изнуренную панду. В свои двадцать лет с небольшим она успела взять кредит на модные губы, хотя, может, довольствовалась и недоучкой с плохо стерилизованным шприцем. Дешевая тушь растеклась по щекам, глаза воспалились, на скуле наливалась свежая ссадина.

В коридоре стояла тишина. Кавалер не заметил, что пташка уже улизнула, но все равно знал – ей некуда улетать.

– Здесь, разумеется, бесполезно привлекать твоего парня к ответственности, – сказала я, уходя от прямого ответа. Девчонка ждет, когда ухажер сменит гнев на милость и крик – на букет цветов, а я не люблю помогать тем, кто ищет не помощи, а утешения. – Но как только ты окажешься на нашей стороне, ты обратишься в полицию, верно? На погранпереходе обязательно есть и врач.

Девчонка хлопнула глазами. За окном громыхнуло, в довершение к урагану и шторму начиналась гроза, в соседнем номере разбилось стекло, мигнул свет, и лампа в конце коридора потухла.

Мой палец указывал на ссадину, девчонка попробовала извернуться.

– Напрасно вы думаете так, он меня любит, просто… ну… видимо, было лишнее, – пробормотала она, пряча взгляд.

– Да-да, здесь каждый второй ведется на россказни и покупает эксклюзивную дрянь, лучше которой нет на свете, – скривилась я, вспомнив свою первую «однодневку» в эти заброшенные райские края. В конце коридора открылась дверь, бросив свет на темные стены, и робкий нетрезвый голос позвал суженую. – Дегустации каждые полчаса, настойчивость местных производителей, и никого не обидеть… Не твой красавец горлопанит? Давай заходи. Вон диван, надеюсь, там нет клопов, можешь спать до утра, и это бесплатно.

Девчонка поспешно вошла, боясь, вероятно, что я передумаю, и встала как вкопанная, изумленно уставившись на мою трость. Я закрыла дверь на замок, крик в коридоре усилился, как и ветер, и шум моря, и гром, на балкончик заливалось все больше воды, и драный ковролин под окном намок основательно. Номер «люкс» был так же нелеп, как все здесь: обшитый вагонкой, с криво выложенным кафелем на полу, с белой кроватью с золоченой лепниной, – но безвкусная роскошь девчонке понравилась, она прошла и уселась на диван, трепетно прислушиваясь к зову из коридора и с очевидной завистью рассматривая интерьер.

В двадцать лет что трость, что скандал, что кровать в чужом позолоченном «люксе» достойны поста в социальной сети. Не хотела бы я, чтобы мне опять стукнуло двадцать.

Я села на кровать, вытянув увечную ногу, нащупала на тумбочке выключатель, щелкнула им и не торопясь легла. Тело отозвалось тянущей болью, и я подумала – все в порядке, все точно так, как и должно быть.

В дверь шарахнули кулаком, девчонка вздрогнула. Я ухмыльнулась про себя, в дверь ударили еще раз, уже не настолько нагло, потом пошли дальше по коридору. Кто-то откроет и даст путешественнику по щам.

– Вы не боитесь? – прошептала девчонка не то неверяще, не то возмущенно. Мне недосуг было разбираться в оттенках ее неустойчивых чувств.

– Кого? Твоего парня-истерика? Нет, солнышко, я никого не боюсь. Спи или проваливай к чертовой матери.

Ураган кончится, я пересеку границу и две недели буду валяться на лежаке, кататься на фуникулерах, любоваться на пышную зелень субтропиков с высоты смотровых площадок, лопать мидии и рапаны, а по вечерам забираться с планшетом на крышу отеля, провожать на заслуженный отдых солнце и пересматривать старые фильмы с французским комиком. А потом самолет разгонится навстречу уставшему морю, оторвется в последний момент от земли, и я вернусь в привычную колею – к переговорам, поставкам, выставкам, совещаниям. Мне ведь всего сорок пять, я еще долго буду стоять во главе своего бизнеса.

У меня много сил и бесконечное множество дел.

Я выучила урок – рассчитывай на себя, а цветочки и ягодки – волшебная мантра, которая якобы помогает от бед. Жизнь меня не ждала, но, обалдев от безбашенной наглости, позволила взять все, что мне не принадлежало.

В холодный зимний день я появилась на свет с досадным для дежурных врачей «врожденным дефектом». Родители мечтали, что будет сын, как полагалось, наследник дивана, но родилась я, крикливая и калечная, ни на диван положить, ни припахать к огороду. Не привечали меня ни в яслях, ни в садике, в школе я была не то что изгоем – незримо существовала. Не горели желанием возиться со мной в больницах – я ведь не умираю, а операция поможет, наверное, но скорее, что нет. Отчаянный век подходил к финалу, трясло страну и население, мать нянчилась с долгожданным сыном и вечно скалилась на меня, отец нашел наконец работу, достойную главного инженера, и исправно приносил зарплату – некондиционные гайки – и сорокаградусный дефицит, который тут же прятал от матери.

В полуголодных офисах на бухгалтера-кривоножку с дипломом техникума смотрели с понятным недоверием: бухгалтера-новичка кормят ноги. Нам надо было на что-то жить, и я, сражаясь с безжалостной болью, раскладывала на раскаленном прилавке товар – отцовскую металлическую зарплату. К исходу недели жара окончательно доконала, я повесила объявление «все по рублю» и впервые пришла домой с деньгами. Ночью в столицу наведался шторм, перебил людям чувство собственной важности, придал рынку вид свалки, и моя эскапада осталась для родителей тайной.

Я пошла на первый предпринимательский риск: купила на вырученные деньги всевозможную нужную покупателям ерунду и старую тряпичную палатку, на которой нарисовала белой краской задорно подмигивающую единичку.

Время шло, порой бежало, я научилась считать сроки не страничками школьного дневника, а отчетными периодами. Палатка стала магазинчиком, после – еще одним, я наняла продавцов, поступила в платный вуз. Отец спился – ожидаемо, мать пестовала любимого сына – я заблокировала ее в конце концов, ошалев от постоянного «дай нам денег». В двадцать три я почти случайно вышла замуж за вдовца старше меня на пятнадцать лет, удочерила его малышку и выяснила, что семья – не погоня за ощущениями, а уютная гавань, и важно не пялиться друг на друга в экстазе, не обвинять, а быть рядом, смотреть в одном направлении.

Дочь окончила институт и лет через десять сменит меня на посту в федеральной сети магазинов бытовых и хозяйственных товаров «Целковик». Я уже третий год вдова и отправилась на эту экскурсию в память о муже.

Мы вернулись с залитого солнцем юга, и через месяц врачи озвучили приговор. Все произошло скоропостижно. А дуреха, рыдающая от меня в двух шагах на протертом диване, оплакивает несбывшиеся надежды.

– Солнышко, кончай мазать соплями диван…

Я заслужила спокойный сон, подумала я, подпихивая подушку под голову и морщась от ставшей сильнее от сырости боли. Я устала от людей, от их претензий ко всем вокруг, от их амбиций, стереотипов, пустых и пафосных лозунгов. Я не выносила людей – агрессивных, ленивых, капризных, алчных, – они же, как назло, потянулись ко мне, едва «убогонькая» превратилась в миллиардершу, и я улыбалась, конечно, в ответ, но знала, насколько все это наносное, как песок. Что я, что люди уверенно лицемерили: я зарабатывала на них, они хотели денег и покровительства.

Фанерные стены подрагивали от ветра, и в унисон со стихией выл обманутый кавалер.

Мир с треском разломился напополам.

Меня швырнуло в отчаянно ледяную бездну, я захлебнулась горькой водой, в глаза плеснуло концентрированной солью, дышать стало нечем. Стоял оглушительный гул, небытие болтало меня, как теннисный мячик в стиральной машинке, я пыталась не сделать вдох и ухватиться за что-нибудь, но все вертелось и исчезало прямо под пальцами и кончилось так внезапно, что я не поверила обрушившейся тишине.

Я разлепила губы, тронула воздух кончиком языка и жадно вдохнула, еще и еще, и я не слышала собственное надсадное дыхание. Меня окружала не тишина, мне слух изменял. Сердце билось о ребра, болел низ живота, вероятно, я ранена.

Но это не страшно. Главное – я осталась жива.

Я лежала на боку на чем-то сухом и твердом, колючем, я провела пальцами – похоже, ковер. Пальцы ног шевелились тоже, но я словно была обута, не было знакомой боли в бедре и тазу. Я приоткрыла один глаз, второй, слизнула с разбитой губы что-то теплое – кровь, и это неудивительно, я очень легко отделалась, мне сказочно повезло.

Я закашлялась, на этот раз услышав свои хрипы, обрадовалась, что слух возвращается, и промокнула рану на губе рукавом пижамы…

Мое запястье было обтянуто темной тканью с некогда белой манжетой, и это напомнило мне школьную форму. Я коротко хохотнула – причуды памяти, возможно, контузия, и подняла голову. Комната была в мельтешащих пятнах… я на секунду зажмурилась, помотала головой, испытала приступ дичайшей тошноты, но справилась. Откуда-то донеслись глухие удары о землю и металл – шли спасательные работы.

– У нее кровь, маменька, – раздался испуганный голос, и я расфокусированным взглядом поискала, кто говорит. Яркие пятна света – свечи на столе, справа и слева; стулья, еще один стол, тяжелые темные занавеси, из-за которых нечем дышать. Одно бледное пятно обернулось совсем еще юной девушкой с перекошенным от страха лицом, другое – поворот головы снова привел все в движение и вызвал тошноту – женщиной постарше, примерно моей ровесницей.

Женщина вытянула руку в мою сторону и величаво поджала тонкие губы.

– Всегда была дешевой актриской. Поднимайся, Любаша. Кровь утри.

Она вытащила из декольте платок и брезгливо швырнула мне. Платок упал на расстоянии вытянутой руки, и я даже не подумала его подобрать.

По телу прошел мерзкий озноб, прошиб холодный пот. Рассудок сопротивлялся кошмару, подсказывал, что современная медицина успешно лечит и не такие расстройства, я несколько раз вдохнула, стараясь не разреветься – галлюцинации наяву ужаснули до панической атаки. Я напомнила себе, что недавно прошла полное обследование, я здорова настолько, насколько могу быть со своей травмой, но это нога и тазобедренный сустав, а не мозг и не психика… что бы мне ни казалось, это закончится.

– Мне нужен врач, – прохрипела я, поднимая голову, и опять комната поплыла вместе с женщинами, свечами и стенами.

Замаячила призрачная надежда, что сотрется странная пелена и передо мной окажутся две обычные женщины. В юбках, а может быть, джинсах, и вместо проклятых свечей замелькают стробоскопы машин спасателей и скорой помощи.

– Где-то должен быть мой рюкзак. – Я говорила так тихо, что вряд ли обе женщины разбирали хоть что-то. – Там документы. И телефон. Я была…

Как, черт возьми, название той дыры, которая все-таки рухнула от урагана?

Девица картинно прижала тонкие руки к лицу, я пошевелилась, пытаясь подняться, и у меня никак не получалось сделать простое движение – сесть и подобрать под себя ноги, я с трудом привстала, снова сражаясь с тошнотой и болью в животе, и увидела, что ноги мои спутаны темной длинной юбкой, и юбка суха и совершенно цела. Низ живота свело резким сильным спазмом, я вскрикнула, зажала рот рукой, стремясь угомонить тошноту, но не вышло, а затем я без сил рухнула на пол, едва не оказавшись в мерзкой луже.

Рассеченную губу жгло, и это беспокоило меня меньше всего на свете. Даже боль в животе не пугала так сильно, как галлюцинирующий мозг. Результат кислородного голодания?..

– Своей выходкой ты вогнала в гроб отца, – голос старшей женщины прозвучал над моей головой, я открыла глаза, увидела обтрепанный подол ее юбки и краем рта неслышно изрекла пару ругательств. – Опозорила семью, заставила нас прятать глаза от соседей, разрушила все надежды на брак сестры. Вернулась, бесстыжая, вместе с отродьем, хватило духу просить, чтобы мы тебя приняли.

Я дорого бы заплатила, чтобы перевести бред, который слышала, в слова, которые эта женщина действительно говорила. И еще какую-то сумму я отдала бы не глядя, чтобы прекратилась нарастающая до искр в глазах боль внизу живота, но никто не пришел, чтобы заключить со мной сделку.

– Не желаю видеть тебя в этих стенах. За проступки надо платить сполна. Поднимайся, вытирай за собой, убирайся и забудь в этот дом дорогу. Что до твоей… дочери, – после паузы добавила она, будто выплюнула. – Так и быть. Дитя не должно побираться по дворам за грехи беспутной пропащей матери. Подрастет, начнет в доме прислуживать, а потом выдам ее замуж за мещанина. Молись за меня до конца своей жизни за мою доброту, любодейка, распутница. Прочь пошла, никчемная дрянь.

Сейчас пройдет эта невыносимая боль, прекратится предсмертная слабость, я встану, и кто бы ты ни была, ты очень сильно пожалеешь об этих словах.

Глава вторая

Из тумана проступали очертания темной, маленькой, с низким деревянным потолком комнатки. В мутное окно безнадежно долбилась жирная муха, и жужжала она так громко, что мне захотелось немедленно встать и ее прибить.

Но я не находила сил пошевелиться.

Снаружи доносились размеренные гулкие удары – далеко-далеко. Я узнала их, я приняла их… за спасательные работы. Никто меня не спасет, нет спасения. Все, что должно было произойти, произошло.

Я помнила двух женщин. Они что-то мне говорили, что-то важное, бесспорно, но что? Голова по-прежнему шла кругом, я больше представляла, где стены, где потолок, а где окно с проклятой мухой, чем видела все на своих местах. Я не могла даже поднять руку, чтобы потрогать распухшую губу, а стоило приоткрыть рот, как рана треснула, и по подбородку заструилась кровь.

Привычно по-женски тянуло живот, возвращая к последнему воспоминанию. Я не знала, как все объяснить, да и стоило ли, и было ли кому объяснять, но где-то там, среди асфальта, конденсационных следов самолетов и вышек мобильной связи, все продолжалось уже без меня.

Ни страха, ни отчаяния, ни тоски, словно я в последний момент согласилась на обмен «жизнь на жизнь». Сплошная апатия, возможно, позже придут откат, осознание и, как следствие, – безнадежное безумие, но пока рассудок в полном порядке, и все в порядке с тазом и ногой, хотя я столько времени лежала на спине, а ведь я постоянно просыпалась, сдерживая крик, если случайно переворачивалась на спину.

Я пошевелила ногой и закусила губы – с непострадавшей стороны, на случай, если мне померещилось отсутствие боли. Но моему телу оказалось решительно все равно, что я сперва слегка, потом сильнее дернула ногой, затем подвигала тазом вправо-влево, вверх и вниз, и я в конце концов нервно расхохоталась: впервые такие простые и естественные для каждой женщины движения были просты и естественны и для меня.

Справа мелькнула тень, и я подавилась истерическим кудахтаньем. Я повернула голову и озадаченно прищурилась – не змея, с которой я так и не поквиталась, и не перепуганная жеманная девица, а незнакомая мне необыкновенно красивая девка.

Память подбросила грубое слово в адрес той, кто еще не успел сделать мне ничего плохого. Между обмороком и явью я всерьез озаботилась причудами подсознания и тем, что я не так уж воспитанна и интеллигентна, как полагала, а девка, не подозревая о моем самоедстве, протянула мне небольшую белую тряпицу.

– Дайте, барышня, кровь утру, – попросила она, а может, и приказала, и опустилась перед моим ложем на колени. У меня не было сил спорить с ней или мысли ее ослушаться. Девка бережно, но уверенно вытирала мне окровавленное лицо, а я таращилась на ее изумительный точеный профиль.

Про таких говорили – «кровь с молоком». Белокожая, румяная, с темными густыми бровями и светлой толстенной косой. На голове ее был повязан на манер ободка платок, и меня наконец осенило – так, не покрывая волос, оставляя открытым затылок, в прошлом носили платки крестьянские девки. Не замужние бабы.

Я больше подумала, чем проговорила «спасибо», не рискуя растревожить губу. Девка поднялась, я с завистью оценила ее высокую крепкую грудь, сравнив со своей незаметной «полторашечкой», а в следующий миг забыла сделать вдох.

Щеку красавицы пересекал отвратительный глубокий шрам, и чудом она не лишилась глаза, но нерв был поврежден, и правая сторона лица осталась безжизненной, неподвижной. Поняв, что я смотрю на ее увечье, девка вздохнула и повернулась ко мне другой щекой.

– Дохтур, барышня, приезжали, – произнесла она в сторону. – Барыня Федьке приказали ваше кольцо в город свезти.

– Какое кольцо? Какой доктор? – вырвалось у меня, и рана на губе опять открылась, но я отмахнулась от платка и обошлась рукавом своей рубахи. – Какая барыня?

– Матушка ваша, Марья Егоровна. А кольцо, да на вас какое было. Что уж теперь, барышня, по кольцу горевать?

Да, спору нет, кольцо последнее, по чему я стала бы убиваться, но руки я по очереди приподняла и посмотрела на них – может, остались еще украшения? Нет. Наверное, жаль. Не наверное – точно жаль, я бы тоже могла что-то свезти в город и продать. Но снявши голову, по волосам не плачут.

Столько времени… сутки явно прошли, раз губа ноет как уже подживающая, а слабость – словно я провалялась в отключке несколько дней.

Удар, удар, еще один, будто вбивают сваи. И муха. И где-то вопит петух. Свернуть бы ему шею.

– Сколько я здесь?

– Да с того вечера, как приехали, барышня. И дохтур были, – повторила девка, подошла к двери, прислушалась, повернулась ко мне и кивнула чему-то своему. – Я быстренько до кухни схожу, только, барышня, барыня приказали вас за ворота выгнать, как очнетесь, так что сидите тихонечко, как бы дальше беспамятная, а уж Агапка что даст, то даст… репу, а то и овес пареный. Дохтур сказали, кушать вам надо. Мясо бы лучше, да где его взять? Так вы лежите, я скоро обернусь.

Она взялась за ручку двери, я замотала головой, с удовлетворением отметив, что меня уже не мутит, стены не расплываются, а муха все еще жужжит, да и пускай. Кто бы этот «дохтур» ни был, дело он свое, на мое счастье, отлично знал.

– Стой. Поди сюда, сядь.

Девушка не посмела возразить, подошла к кровати, но не садилась, и я в нетерпении похлопала по грубой дерюжке, которой была укрыта.

– Садись.

– Как можно, барышня?

– Сядь, я сказала! – рявкнула я, но тут же пожалела – бедняжка сжалась, будто я собралась ее бить. Губа закровила сильнее, я безропотно приняла к сведению подзатыльник от высших сил и зажала рот рукавом. – Садись, ничего не бойся.

Девушка с опаской села на самый краешек узкой кровати, и неподвижная изувеченная щека оказалась прямо передо мной. Девушка не стеснялась, но ей не хотелось смущать меня своим уродством, а я, нахмурив брови, потому что это была единственная доступная мне сейчас мимика, неразборчиво пробормотала из-под рукава:

– Кто тебя так?

– Барыня, барышня. Кто еще? Я же другой раз сразу после вас сбежала, а как поймали, барин меня всю ночь в хлеву на коленях на горохе продержали да насчет пяти плетей распорядились. После третьего раза барыня пятьдесят плетей дать приказали, а едва отлежалась я, позвали к себе, за волосы ухватили и щипцами сожгли. Меченая, значит, чтобы больше не бегала.

Я не любила театр, да и кино, за лишний надрыв, за гипертрофированность. Невероятно красивая девушка, сидевшая рядом со мной, говорила о случившемся так, словно она была одна из многих, и, может, на фоне прочих ей еще повезло. Ни злобы, ни отчаяния, ни жажды мести – всего, чем так любили закармливать зрителя, противопоставляя славному, но очень бессмысленному героизму постное смирение и являя его худшим из всех пороков. А что могла, по мнению сценаристов, эта красавица – убить барыню, поджечь дом, повеселиться с разбойниками в лесу, попасть в острог, бежать с каторги, но в итоге лишиться жизни всему миру назло? Осуждать ее покорность мог только тот, кто ни разу не умирал сам, а я теперь знала о смерти более чем достаточно.

– А куда мне бежать, да и зачем, Антипку моего барыня лукищевскому барину продали, а тот его затравил… медведем.

Я захлебнулась собственным мысленным монологом.

– Что?.. – выкашляла я, а девушка улыбнулась сквозь слезы, и в мученической улыбке было столько сочувствия избитой барышне, что я сама еле удержалась, чтобы не зареветь.

Где я оказалась, куда я попала? Что за ад, какое мое в нем место, что за тварь в обличье женщины искалечила несчастную девушку, что за выродок убил молодого парня себе на потеху?

– То прошлое, барышня, – девушка утерла слезы, а потом, осмелев, погладила меня по запястью. Руки у нее были грубые, натруженные, а немудреный робкий жест – полон желания поддержать. – Вам и правда уехать бы, как окрепнете. Вы лежите, лежите, коли барыня не прознают, что вы очнулись, так не прогонят пока… Барыня на холопскую сторону и не ходят.

Это она правильно делает, что не ходит, подумала я, прикрывая глаза. Возможно, она не выйдет отсюда живой, если так обращается со своими людьми, а среди них всегда отыщутся те, чей шанс избежать кандалов и петли много выше, чем у изуродованной бедняжки.

– Что доктор сказал, знаешь?

– Как не знать, я ему руки обмывала да рядышком была. Кушать вам надо хорошо и беречься. А я скажу, барышня, житья вам барыня не дадут, изведут и вас, и младенчика, и доносить не сумеете. И есть у нас… а, что есть, репа одна да овес, не родится ничего который год, барыня яйца как наседка считают, три куры осталось, остальных коршуны да лиса унесли, а Трифона барыня перед самой зимой за недогляд насмерть забили…

Да я отделалась легким испугом. Сыграло роль, что за увечья или убийство свободного человека, пусть и родной дочери, ненормальной садистке пришлось бы отвечать перед законом. Я читала о зверствах помещиков и феодалов, изверги встречались среди мужчин и женщин, во всех странах, во всей истории человечества с самого ее подтвержденного начала, но осознавать, что изувер живет и здравствует, больше того – что это твоя родная мать, было не по себе.

– Барин покойный суровы были, да хозяин добрый, а как скончались они третьего года, так впроголодь и живем. То неурожай, то поля погорели, то засуха. При барине дела плохо пошли, так они справлялись, а барыне после смерти Платона Сергеича пришла пора барышню Надежду Платоновну вывозить, она имение задешево и заложила.

Я, все еще зажимая рот, хлопала глазами. Она оправдывает барыню или меня о чем-то информирует? По деловитому, негромкому ровному голосу – второе.

– Потом дорогу начали строить, приезжали господа из города, говорили всем помещикам добром земли продать казне по хорошей цене, а барыня в крик, прогнали их и ни в какую. Видать, не одни барыня такие, потому как император-батюшка указ издали, чтобы земли ему потребные силой изъять, а как изъяли земли, так деньги казенные в счет процентов по залогу пошли…

– Стой, стой, погоди! – не выдержала я. Я собиралась ее перебить, еще когда она заикнулась про младенчика, но какого черта, и без того понятно – я беременна. Опыт, которого мне не досталось, о котором я не могла мечтать, я не доносила бы ребенка даже до пяти месяцев. Если все доктора здесь такие же умелые, как тот, который вытащил меня с того света, – так и быть.