Нелюбушка

Я, неуклюже ерзая, приподнялась на кровати. Рукав рубахи весь оказался измазан, зато говорить я смогла наконец без риска истечь кровью. Любопытство сгубило кошку, но – пляшем, у меня еще восемь жизней в запасе есть.

– Откуда ты все это знаешь? – потрясенно выдохнула я.

– Как не знать, барышня? Я грамоте хорошо обучена, – похвасталась она, притворно опустив длиннющие ресницы. – Писать умею, и считать, и дроби могу. Отец барским управляющим как стал при вас, так оставался до самой смерти. – Она грустно улыбнулась живой половиной лица, я заскрипела зубами от злости – обезобразить такую красоту можно было только из зависти, «чтобы не бегала» – отговорки, может, для барыни и самой. – Хороший он был, батюшка, знающий, и барину верный. И сгинул с барином… Платона Сергеича-то тогда спасли, а батюшку под лед затянуло. Был бы батюшка жив, имение в расстройство не пришло, да что уж? Лежите, я до кухни схожу.

Кто я, что я?.. Где я? Моя разумница и утешительница ушла, я, обдумав наспех новое для меня положение, решила не дергаться понапрасну. Я беременна и чудом не потеряла ребенка, я стану матерью, и мысль воспринималась как любопытный и неожиданный факт, в который трудно поверить, как в выигрыш в лотерею, и сложно сказать, в какой момент чаша сюрпризов переполнится и выплеснется, а там как знать.

Я сунула руку под дерюжку, нащупала живот. Он был плоский, в мои сорок пять мне гордиться уже было нечем, годы брали свое и рисовали зрелость в отражении в зеркале, а новая я, наверное, безумно молода, пусть и успела наделать ошибок…

Господи! Как я могла забыть то, что сказала мне моя сумасшедшая мать? Как я могла забыть ее «величайшее одолжение»?..

Я вытащила руку из-под одеяла, одергивая себя от порывистых движений, чтобы не стало вдруг хуже, не спеша села, поджала под себя ноги, попробовала оценить свое состояние. Зрение четкое, а ведь поставили уже минус один; меня не мутит, я не чувствую ничего, что могло бы насторожить и серьезно обеспокоить; боль в животе терпимая, о ней можно забыть в суете других дел. Я свесила ноги с кровати на красочный домотканый коврик, и моя прекрасная фея вернулась с добычей.

– Агапка пирожка вам еще дала, – зашептала она, закрывая дверь и выкладывая трофеи на утлый столик. – Она старуха добрая и вас добром помнит, так вы не тревожьтесь, барыне она не проговорится.

– Где моя дочь?

Глава третья

Я вскочила на ноги, запутавшись в длинной рубахе. Как я могла забыть, что у меня есть дочь?

– Барышня!.. – сдавленно вскрикнула девушка, имени которой я так и не успела узнать, и что-то в ее голосе меня зацепило так, что я рванулась к двери, но рухнула на пол – не из неловкости, а просто стены вновь пустились в пляс.

По коленям с размаху врезали веслом, я жалобно вскрикнула, тошнота появилась вместе с резью в желудке, и до меня запоздало дошло, что я банально не держусь на ногах от голода.

– Барышня, барышня, – бормотала моя спасительница, легко поднимая меня с пола и усаживая на кровать. Я шипела от боли в коленях и вместо губ кусала изнутри щеку. – Барышня с Надеждой Платоновной, что вам туда идти. Барыня браниться будут, а то и выгонят вас сей момент. Барышня гуляли с утра, я их видела, на пруд с Надеждой Платоновной ходили уток кормить. Поешьте, вам сил набираться надо…

В небольшом глиняном горшочке была то ли репа, то ли кабачок, и выглядел мой случайный обед как отменное ресторанное блюдо. То, что ели с голодухи наши предки, наши современники не все себе могут позволить, какая ирония. А может, закономерность.

Смотреть на еду я не смогла и отвернулась, гадая, что вызвало новый позыв тошноты. Ах да, я беременна, и хочу не хочу, но мне необходимо запихнуть в себя эту нехитрую снедь, если я не намерена потерять ребенка. Девушка смотрела на меня с надеждой, но молчала, и под ее умоляющим взглядом я осторожно зачерпнула ароматное варево. Репа в меду с орешками в ресторане в центре столицы рублей восемьсот, а если аутентичная подача – все полторы тысячи.

Организм сообразил, что лучше быть сытым, чем продолжать выкобениваться и мучить меня токсикозом. Тошнота прошла, репа была великолепной, мягкой, с привкусом дыма, наверное, из печи. Деревянная ложка не пролезала в израненный рот, и я слизывала сладкую кашицу, как кошка сметану.

– Почему ты испугалась, когда я спросила про дочь? – беззлобно проворчала я, стараясь не слишком набрасываться на еду. Бедная девчонка рассказала достаточно, чтобы ее испуг был объясним, она боялась всего на свете, но мне понадобились детали.

– Барыня прознают – высекут.

Это я уже поняла.

– Тебя?

– И вас могут, барышня. И Надежду Платоновну.

Да, вот еще одна странность.

– Почему ты говоришь мне «барышня», когда я замужем? – нахмурилась я и с глупой обидой выскребла из горшочка последнюю ложку. Репа кончилась, и топать ногами и требовать еду я не могла, хотя – почему нет? Не у прислуги, но у барыни я могу потребовать все, что мне будет угодно. Я вернулась сюда, а значит, имею право не только на место под крышей, но и на место за столом.

Как зовут мою добрую фею? Я вопросительно на нее посмотрела, она поняла меня по-своему, забрала пустой горшочек и протянула завернутый в тканую салфеточку пирожок.

– Так, барышня, вы сами сказали, – потупилась девушка и убрала руки за спину. Я вспомнила – жест, запечатленный на всех картинах у крестьян перед барскими очами. – Я за дверью стояла, как вы к барыне вошли. Все слышала. И как барыня вас била, слышала, ох, серденько вы мое!

Я потрогала пальцем надоевшую мне до крайности губу, но, черт возьми, я была такая голодная! Девушка в глаза мне старалась не смотреть, и кто знает, приучена ли она отводить взгляд от господ, и приучена наверняка плетьми и пощечинами, или ей есть что от меня скрывать.

– Что я сказала? – уточнила я металлическим голосом и тут же спохватилась: – Я не буду тебя ругать или бить. Просто скажи. Я… плохо помню, что наговорила.

– Все сказали, барышня, начисто, ничего не утаили. Что мужа вашего за растрату арестовали и отправили в острог, что брак ваш венчанный, а и не брак вовсе, у мужа вашего жена законная есть, и он по подложным документам с вами жил. И что долги у вас, а что за долги, то не сказали, и что дочь, барышня Анна Всеволодовна, с вами приехали, и что в тяжести вы, и что неделю, пока добирались, почти ничего не ели. Агапка тут мне как раз нашептала – пойду барышне что с ужина соберу, – и ушла. Так вы говорите барыне, барышня, плачете, а они стоят, головой качают, а потом как замахнутся. Вы стоите, они вас бьют, а барышня Надежда Платоновна руки к лицу прижали и причитают, а Маланька…

– Еще и Маланька? – невесело хмыкнула я. Кто-то собрал бинго лузера, и вот что паршиво – этот кто-то и есть я сама. – Вся дворня посмотреть сбежалась?

Девушка повинно надула губки, а мне на секунду показалось, что ни черта она не проста так, как кажется или хочет казаться. Да, пока, насколько я знаю, она помогала мне по мере сил, но что за цель она преследовала?

– Да что той дворни осталось, барышня, – вздохнула она, – барыня всех мужиков продали, как земли в казну забрали, а баб без мужиков оставлять запрет уже года три как вышел, вот и живут одни девки, бабы вдовые, Федька-кривой да старик Кирило… вы его помнить должны, он лесом заведовал у барина покойного.

– А что сейчас лес? – зачем-то спросила я, запутавшись в судьбах крепостных. Моя прекрасная девушка – подлинное сокровище, жаль, что бесценные семена падают в абсолютно не благодатную почву.

– Барыня продали. Все подчистую, все на дорогу забрали. А денег, барышня, все одно нет, что выплатили из казны, пошло на уплату заклада. Давайте, барышня, я вас одену, волосы заплету, а как стемнеет, во двор выйдете, Аркашка до вас справлялся.

– Какой Аркашка? – встрепенулась я, уцепившись за нечто конкретное и явно связанное со мной. С каждой минутой мой разум прояснялся все больше, но сложно с налету вникать во все, а вот Аркашка, которому я позарез нужна, это уже кое-что, это определенность.

Я миновала стадию отрицания, как мне казалось, а она взяла и проявилась, напомнив, что предпочтительнее считать – все это кома и выверты затуманенного медикаментами мозга.

– Мужик ваш, – она покраснела, но этим и ограничилась.

Мужик, что это значит – мужик, мой крепостной, или моего мужа, или, может быть, дочери, если детям вообще дозволено что-то – или кого-то – иметь. Или я с ним живу?

Аркашек здесь – как в мое время Максимов и Артемов, и запутаться в них немудрено, или должна быть причина, по которой девушка не удивилась очевидно бессмысленному вопросу.

– Барыня ему – прочь пошел, а он – а не пойду, я барину служил, а теперича барыне, и вы мне не указ, я вольный, а будете гнать супротив барыниной воли, так до мирового дойду. Вот.

Она закончила запальчивую речь, покраснела еще сильнее, я вытерла жирные после пирожка на постном масле пальцы о рубаху и покорно повернулась спиной. Понятнее не стало, отчего на мое «какой Аркашка» последовал ответ «мужик ваш» и все. Переспросить? Есть ли резон?

Все, что я вижу, слышу и чувствую, не может быть правдой. Это реалистичный, но все же бред, как квест или ролевая игра отменного качества. Я – дурочка, сбежавшая из дома и попавшая как кур в ощип в недействительный брак, родившая в этом браке ребенка и ожидающая второго малыша. Позор, если вспомнить обвинения матери, срам хуже некуда, но мне тысячу раз плюнуть на этот срам… если все, что я вижу, слышу и чувствую, окажется правдой.

Моей Юльке было четыре, и привыкала она ко мне бесконечно долго, совершенно не помнившая свою мать и не видевшая рядом с собой женщин, кроме участкового педиатра, няни и добросердечных соседок. Она дичилась, замыкалась, жалась к отцу, и временами я думала, что лучше пожертвовать своим счастьем ради ее покоя… но потом, в день, когда я не ждала, она кинулась ко мне, вошедшей в квартиру, с криком «Мама!..»

Я была изгоем среди людей и парией в собственной семье – люди не любят увечных, с родителями мне не повезло. Сменилась картинка за окном, сменилась эпоха, а испытания повторяются и становятся каверзнее. Моя вторая мать снизошла до родительского благословения – избила меня самолично, и судя по тому, что я очнулась на полу, с разбитым лицом, била она самозабвенно. Семья не просто разорена – она нищенствует, мать распродала все, что имела, и деньги пошли в уплату долгов. Но если все, что я вижу, слышу и чувствую, правда, если у меня есть дочь и ребенок под сердцем, я не завидую тем, кто…

От детского крика я дернулась так, что у моей девушки гребень выпал из рук, она больно рванула меня за волосы, но я не обратила на это внимания. После Юльки я умела различать оттенки плача – обида, каприз, испуг, боль, и этот ребенок кричал, будто произошло страшное.

– Барышня! Барышня, смилуйтесь! – истошно завопила мне вслед девушка, но я уже неслась сломя голову на горький, безнадежный детский плач.

Я ударилась локтем в полутьме, подол рубахи раздражал, волосы липли к лицу и ране, я занозила босую ступню и громко выругалась, как грузчик или дальнобойщик, которому на ногу упала паллета, потому что бежать стала медленнее. Я толкала тяжеленную дверь – она не поддавалась, и я долбилась в нее, пока не догадалась рвануть в другую сторону. Я распахнула двери в светлый и напрочь запущенный зал, и при виде меня, простоволосой, в перепачканном кровью исподнем, с окровавленным лицом, облился чаем пузатый господин во фраке.

– Ах ты отродье! Перечить мне вздумала?

Я взлетела по лестнице на второй этаж, ногой со всей силы толкнула – всю жизнь мечтала когда-нибудь это сделать, но куда было с моей хромотой! – некогда белую с позолотой дверь и оторвала от дочери поганую старуху, когда та уже занесла руку для очередного удара.

Новая я была выше, сильнее и крепче меня прежней. Мне достало сил прижать мать к стене локтем за горло, и она перепуганно захрипела, выпучив глаза.

– Еще раз, – зашипела я, плохо себя контролируя, – ты поднимешь руку на мою дочь или на меня, старая тварь, и я тебе мозги вышибу. Уяснила? Я не слышу! Ты меня поняла?

Старуха – да, теперь для меня женщина сорока пяти лет была старухой! – беззвучно разевала рот, бледные рыбьи губы ловили воздух, глаза остекленели, но я не ослабила хватку.

– Ты посмела ударить мою дочь. Я не слышу. Ты. Меня. Поняла?

Возможно, она хотела бы проклясть меня, предать анафеме, но жизнь была ей дороже, чем власть над всеми ее домочадцами. Она кивнула, сообразила, что этого мне недостаточно, злобно выдавила:

– Поняла.

Я убрала локоть не сразу.

– Еще раз я увижу, как ты доводишь мою дочь до слез. Еще раз я увижу или услышу, или мне передадут, что ты хоть что-то сделала с моим ребенком. И я тебе башку отшибу и кишки развешу вдоль забора. Ты поняла? Я даже разбираться в причинах не стану. Я тебя как клопа в тот же миг удавлю.

Я выпустила старуху, и она кулем осела на пол. Мне было на нее наплевать – я повернулась к малышке, испуганно хлюпавшей носом, подошла и быстро ее осмотрела. Если старуха ее и ударила, то несильно, больше для острастки, но разницы для меня никакой нет. Для матери разница есть: на этот раз с нее науки хватит.

– Ты в порядке, солнышко мое? – спросила я, протягивая к Аннушке руки. Анна, ее зовут Анна. Моя дочь. Какая красавица! – Что она тебе сделала?

– Мама! – прошептала Аннушка, обнимая меня за шею и утыкаясь мне носиком в плечо, и я поняла – обратной дороги нет.

Я мать, чьим-то великим расположением я снова мать, и нет и не может быть для меня никого дороже в целом свете, чем малышка на моих руках.

Так и не взглянув на старуху, я вышла из комнаты, прижимая к себе дочь и думая, что, возможно, последствия моего бунта не заставят себя долго ждать.

Глава четвертая

В светлом зале знакомая мне барышня хлопотала возле облитого чаем господинчика. При виде меня оба окаменели, изобразив немую сцену весьма убедительно, я величественно кивнула, чем озадачила их еще больше, и быстро прошествовала мимо.

Я не запомнила хитросплетения комнат и коридоров, шла уверенно, но абсолютно наугад и отлично осознавала, что после того, как я укусила хозяйку этого места, мне одна дорога – подальше отсюда, и вовсе не потому, что я опасаюсь мести. Мне нечем кормить в этом доме ребенка, нечего есть самой, из чего следует – мне нечем кормить второго ребенка. Я даже еще не чувствовала малыша, но твердо знала – я хочу, чтобы он появился на свет.

Аннушка замерла, уютно сопела мне в ухо и цеплялась за мою шею крохотными ручками. В каком помутнении была та, прежняя я, ее мать? Девушка с прекрасным именем Любовь, особа невеликого ума, импульсивная, податливая и наивная, если у нее имелся хоть гран мозгов, какого черта она поперлась в родительский дом с ребенком, на что она надеялась – на чудо?

У Аннушки не осталось никого, кроме меня. Она прижималась к единственному важному ей человеку всем своим маленьким тельцем и чувствовала себя защищенной лишь в объятьях матери, какой бы ехидной эта мать ни была.

Может, Любовь не собиралась бросать дочь, рассчитывая на отцовское прощение и на спокойную безбедную жизнь. Она не догадывалась, что отец скончался и всем заправляет садистка-мать. Мне хоть так хотелось оправдать эту дурочку, потому что этой дурочкой теперь была я сама.

– Барышня! Любовь Платоновна, сюда, сюда!

Мне махала рукой невысокая патлатая старуха, держа открытой низкую дверь, и я послушалась. Был шанс, что старуха меня в этой клетке закроет, но что-то подсказывало, что шанс этот ничтожно мал.

Старуха проскочила следом за мной в каморку – иначе я не могла назвать помещение размером с ванную комнату в стандартной «двушке», темную, всю в паутине, из узкого окна под самым потолком пробивалась полоска света извне, а сесть я смогла только на подгнивший сундук. Прямо над моей головой жужжала попавшая в западню муха, торопился к трапезе проворный крупный паук, пыль поднималась от старых тряпок, сложенных стопкой в углу. Старуха закрыла за собой дверь, удовлетворенно кивнула, сунула за пазуху руку и вытащила завернутый в тряпичку калач.

– Барыня, коня ей в подарок, обойдется, – объявила старуха и торжественно вручила мне калач. Я взяла, глупо хлопнув глазами – ядовитая веселая присказка старухи с ее злобным тоном не вязалась. – А маленькой барышне кушать надо. Поди, старая карга одну кашу ей давала на воде. А что, барышня, дитенку та каша? Барчата с каш синенькие да хиленькие, то ли дело в избе детки, особливо когда корова есть.

– А с чем калач? – спросила я, недоверчиво его рассматривая. Калач был еще теплый, Аннушка протянула к нему ручку, но я медлила. Как бы моя дочь ни была голодна, может, старуха туда крыс нашинковала, потому что в наличии коровы я сомневалась вполне обоснованно.

– Яйца, барышня, да капустка. Барыня, коня ей вдоль да поперек, яйца как золото пересчитывает. А окромя яиц боле сытного нет. Ничего, скажу, разбила яйцо.

– Она же прикажет тебя высечь, – обреченно напророчила я и дала дочери калач, она тут же вгрызлась в него крепкими зубками.

– А и прикажет, – отмахнулась старуха. – Ты, барышня, посиди, Настюшка тебе платье какое скумекает, а я тебя потемну огородами до деревни сведу. Чего сорвалась, а? Барышня заплакали? – она покачала головой, нахмурив кустистые брови, улыбнулась, глядя на маленькую Аннушку, и, наклонившись ко мне, зашептала: – Покамест ты в горячке была, барыня, коня ей в душу, барышню розгами сечь хотела. Одно лукищевский барин приехал, она и забыла. Не дело ты, барышня, удумала, ой не дело, дитя тут оставить. При барине покойном то одно было, а с барыней… коня ей в радость! Забирай дочь да и ищи себе место. Тут тебе ни кров, ни стол, ни гривенник не попадет. Вон что за шесть годков стало, – она неопределенно кивнула в сторону двери и деловито посоветовала: – Обожди и не выходи никуда, я али Настюшка тотчас придем.

– Воды принеси, – попросила я ей вслед, и дверь закрылась.

В доме царила тишина. То ли пузатый барин во фраке был причиной, то ли барыня до сих пор не могла прийти в себя от моих оплеух, то ли слуги соображали явно лучше, чем можно было предположить, и перестраховались, сунув меня в эту конуру, но себя ли они спасали или меня?

Я посмотрела на калач и решила, что без разницы мне мотивы дворни. Я буду пользоваться их расположением уже в силу того, что не принимала участия в издевательствах. Покойный барин, мой отец, возможно, был суров, но не имел привычки вымещать на крепостных злобу, а я – та, прежняя я – сбежала еще при его жизни. Все переменилось, когда барин умер, и перемены были не в лучшую сторону, как ни взгляни.

Я опять закусила губу, неосторожно забыв, что она разбита, и Аннушка посмотрела на меня с таким испугом, что я моментально выкинула из головы все рефлексии. Чуть позже я проведу черту между прошлым и настоящим, своим и Любови, но не сейчас.

– Это папенька сделал? – насупилась Аннушка, указывая на мою губу, и я на долгую секунду проглотила язык.

За какой-то проклятый час я успела узнать, почем фунт лиха, и похоже, за лихо тут просят втридорога.

– Разве он меня когда-нибудь бил? – с улыбкой, больше смахивающей на оскал, спросила я, с ужасом думая, что будет, если она ответит да. И я этому не удивлюсь, в порядке вещей в эти времена битая женщина, хоть крепостная, хоть княжна, но где бы ни была тогда эта скотина, в какой бы острог его ни упекли, найду и сделаю его жизнь невыносимой, потому что его насилие надо мной видел ребенок.

Позерство и попытка справиться. Я ничего не могу, разве что припугнуть потерявшую берега мать. Не знаю, что там, за окном, кроме разоренного имения, что за страна, какие в ней законы, порядки и правила, но вряд ли у меня много прав.

– Нет, папенька нас любил, – подумав, отозвалась Аннушка. – Мы к нему поедем?

Если только в ссылку. Но Настя сказала, что у него есть жена, вот пусть она и набивается в каторжанки. Явно не тот удел, который я хотела бы своему ребенку. Своим детям.

– Нет, солнышко. Мы не поедем к папе. Мы уедем… куда-нибудь далеко.

– А где дядя Аркаша?

С детьми сложно. Детей важно уметь слушать, и тогда через буйную фантазию, через неправильно подобранные слова и искаженное еще в силу возраста и роста восприятие реальности можно узнать то, о чем никогда не расскажут взрослые – ненаблюдательные, спесивые и суетные, а если расскажут, то обязательно наврут и приплетут свои фальшивые эмоции.

В голосе Аннушки было столько тоски и любви, что я сделала безоговорочно правильный вывод: тот самый Аркашка, который привез меня сюда, мой друг. Иначе он никогда не завоевал бы сердце ребенка.

– А вот к дяде Аркаше мы отправимся обязательно…

В глубине дома послышались голоса, я приложила палец к губам – сидим тихо, и Аннушка понятливо кивнула. Я, вслушиваясь в неразборчивую речь, подумала – что сделала, сказала или приказала моя мать, что малышка заартачилась и вывела этим ее из себя. Анна – спокойный, ласковый и послушный ребенок, значит, мать потребовала что-то, что никогда не требовали от Аннушки ни отец, ни сама Любовь. Возможно, они такие требования не поощряли, и дочь знала об этом в свои года.

До момента, разрушившего всю их жизнь, Любовь и Всеволод были прекрасными родителями. Малышка выглядит и ведет себя как здоровый физически и психически ребенок, и это с объективной точки зрения той, кем я являюсь – взрослой, состоявшейся, просвещенной и образованной женщины двадцать первого века. Анна льнет к матери, не ждет от нее подвоха, не боится задавать вопросы, и если не особенно скучает по отцу, то очевидно – вряд ли он уделял ей столько же времени, сколько Любовь. Без всяких сомнений, Анна искренне привязана к некоему Аркашке, и так же без сомнений эта привязанность им заслужена.

– Настька! А ну, подлая, иди сюда!

Когда закончилась одна моя жизнь, но я этого еще не понимала, и передо мной кружились стены, и новая реальность начинала приобретать явственные черты, мать показалась хрестоматийной барыней. Чопорной, сдержанной, ровно такой, какими живописали господ помещиков литераторы. Спустя пару минут я убедилась, что классиками нарекли тех, кто не стеснялся показывать жизнь как она есть. Классика – не слог, а беспристрастность.

По коридору прошелестели шаги, и я услышала елейный голос старой крестьянки.

– Та и пошто кричать, матушка? Нету Настьки, на двор пошла. А может, стирать на речку. Ты, матушка, чего надо, мне скажи, я в сей минут обернусь.

Я не могла не восхититься ее выдержкой. Воистину, что нас не убивает, то делает сильнее. Старуху годы издевательств закалили крепче стали.

– Где эта дрянь? Чтобы ноги ее не было в этом доме!

А вот это она уже обо мне.

– Так не кричи, матушка! – возмутилась старуха. – Я не глуха покамест. На двор али на речку пошла. А коли ты Настьку в доме видеть не желаешь, так я скажу.

– Дура, Агапка! – фальцетом взвизгнула мать. – Где Любовь Платоновна?

Дворянское воспитание напоминает психическое расстройство, но утешать себя этим неправильно. Для крестьян я, пусть даже избитая, униженная, посрамленная, все равно барыня, и мать всегда будет помнить об этом и напоминать всем остальным.

– Я почем знаю, матушка? – Актерский талант Агапки был выше всяких похвал, мне не к чему было придраться. – Как ее вынесли беспамятную, я ее с той поры не видала. Мое дело – кухня да куры твои, а за барышнями ходить…

– Вон пошла!

Агапка прошелестела лаптями мимо двери, а мать продолжала бушевать. Вероятно, никого больше в доме не осталось, и визг ее был направлен на мою младшую сестру. Я различила звук пощечины, негромкий плач, хлопнула дверь совсем рядом, но Настя была права – мать не совалась на холопскую половину. Все стихло, и Аннушка прошептала:

– Мама, давай уедем отсюда…

Скоро ты начнешь плакать, солнышко, просить есть, и мне придется что-то придумать, чтобы убедить тебя потерпеть. Я не могу ни выйти, ни обнаружить себя – это немедленно скажется на прислуге, а без них я отсюда не выберусь хотя бы потому, что я не одета и не знаю, куда мне идти. Мне нужна крыша над головой на первое время.

Если бы я была одна! Но у меня на руках дочь, под сердцем растет дитя, и я не знаю пока, девочка или мальчик. Мне доводилось отказывать себе во многом ради Юльки, творить с семейным бюджетом магию, пока денег не стало столько, что я перестала их считать в пределах повседневных расходов. Но я знала свои права, свои обязанности, знала, где проходит та грань, за которой я стану преступницей, я знала, куда идти, кому звонить, к кому обращаться, мои интересы защищало государство, с которым я была знакома с самого детства. Я не боялась никого и ничего – я не совершала ничего противозаконного, исправно платила налоги и у каждого встреченного полицейского могла требовать меня защитить.

Какое здесь положение у той, кто родил ребенка вне брака? У той, кто сбежал из дома, у той, кто пусть незаконная, но жена человека, осужденного за растрату?