Нелюбушка

Короткий опыт общения с матерью и дворней намекал, что положение мое в разы хуже губернаторского. Меня не считали за добропорядочную и достойную, но касалось ли это только социума с его вечным делением свой-чужой или также беспощадной государственной машины?

Аннушка задремала, и я тоже откинулась на спину, пристроила голову возле щербатой рамы. Я молода и полна сил, раз мне хватило немного поесть, и я совершенно восстановилась и бросилась защищать своего ребенка. Я здорова – и к этому привыкнуть сложнее всего, хотя тело я ощущаю своим, но временами забываю о боли… Ах да.

Я осторожно переложила спящую дочь на другую руку, извернулась, задрала подол рубахи, бесстыже раскорячилась на запротестовавшем сундуке и осмотрела рану на ступне. Ничего страшного, крупная заноза, и я выдернула ее, легкомысленно понадеявшись, что заражение крови не получу.

Я не умею ни шить, ни ухаживать за скотиной, я даже не видела ее никогда нигде, кроме как в зоопарке. Я представляю, как выглядит огород, в рамках учебника по ботанике. Я не сяду на лошадь, понятия не имею, как ткать, а если начну топить печь – сожгу деревню, что мелочиться. У меня в арсенале навыки ведения хозяйства, знакомые любой моей современнице, но оценят ли практичность, икону двадцать первого века, в этой эпохе, или условная эстетичность и «что скажут люди» значат больше, чем куча свободного времени и пространства.

Я умею готовить салатик и суп из ничего, умею создавать порядок из хаоса минимальными средствами, по-настоящему умею ладить с детьми. Когда-то я ларек с кривыми гвоздями превратила в торговую империю… но даже с дипломом экономиста я не применю эти знания здесь просто по той причине, что производство и потребление до изученного мной в теории и на практике уровня не доросли. Я не знаю спрос в этом обществе, не знаю, что могут производить дешево и быстро. Пойти в экономки к любой адекватной барыне лучше всего, у меня будет комната, стол и даже немного денег. Срок беременности очень мал, в запасе у меня месяцев пять, я смогу накопить достаточно, чтобы нанять няню для малыша. А если мне сказочно повезет, то у новой работодательницы тоже будет младенец, и договориться, чтобы и за моим ребенком был пригляд, я смогу, ведь бизнес – это умение договариваться.

Главное, чтобы слава изгоя не тянулась за мной, а общество не имело обыкновения тыкать пальцем и плевать в лицо тем, на кого укажут, и на это надежды никакой. Остракизм оставался любимой забавой и в мое время, но я рассчитывала справиться. Черт его знает, конечно, как…

Открылась дверь, в комнатке появилась Настя с ворохом разноцветного тряпья.

– Вот, барышня, в Лукищево бегала, раздобыла, – запыхавшись, доложила она, без церемоний толкая дверь крутым бедром. Со счастливой улыбкой – полумертвое лицо выглядело пугающей полумаской – Настя развернула передо мной новехонькие рубаху и сарафан, и я живо вообразила, сколько это все стоит. Пусть одежда крестьянская, цена ей не тысячи, но ради любого шмотья в этом веке, не задумавшись, убивали.

– Где ты взяла деньги? – в ужасе прохрипела я. Картины мне рисовались жуткие.

– Пустое, барышня, – отмахнулась Настя, – то бабы Воронихи, у нее прошлым летом младшая дочь родами померла. А Ворониха – куркулиха, сидит сычихой на добре, даже приданое забрала.

Темные глаза Насти смеялись, а лицо оставалось серьезным. Я выдохнула и посчитала, что до криминала не дошло.

– Но-о, – протянула Настя, притворно дуясь на меня за забывчивость. – Барышня, да она же мне тетка родная. Мать же мою из Лукищева забрали. Куркулиха-то Ворониха, так и есть, а как я сказала, что барыня мне жениха сыскали, так она обрадовалась, сарафан да рубаху дала. Даром. Подымайтесь, обряжу вас, стемнеет скоро, вас Агапка дворами выведет. Только….

Настя отвела взгляд, и я догадалась, что она набирается смелости сообщить мне скверную новость.

– Коляску вашу с лошадью барыня давеча заезжим купцам продали, барышня. А Аркашка… – она сглотнула, упрямо уставившись на задумавшегося паука. – Мужики лукищевские сказали, исчез он. И не видали его больше.

Глава пятая

Крепко держа Анну за руку, я пробиралась заброшенными огородами, стараясь не терять из виду сутулую спину Агапки.

Сумерек я терпеливо дожидалась в каморке, и любое стремление куда-то немедля бежать, разбираться, реагировать на истеричные выкрики матери или сестры вдребезги разбивалось о самую хрупкую вещь на свете – безмятежный сон моей дочери. Не то чтобы я избегала еще одной стычки – я не хотела, чтобы Анна была ей свидетелем. Пройдет время, она повзрослеет, узнает то, что отлично известно мне – что люди так себе и лучше их держать на умеренном расстоянии, но пока ее мир должен быть защищенным. Пока ее мир – это я, я буду охранять ее детство ценой собственной жизни.

Бесконечно трогательная моя дочь. Я не просила вторую молодость, черта с два она мне была нужна, но кто-то всесильный отвесил мне оплеуху, забросив мою душу в чужое тело, и ласково потрепал по щеке, сохранив мой зрелый рассудок, мой жизненный опыт, и подарив мне здоровье и двоих детей.

Настя помогала мне одеваться, и я вздрагивала от малейшего шевеления дочери, опасаясь, что она вот-вот проснется, но, возможно, одно мое присутствие успокаивало ее. У меня никогда не было тесной связи с родителями, и несмотря на то, что Любови-прежней я готова была выкатить список претензий пунктов на сто пятьдесят, за то, что она была хорошей матерью, я из этого списка все согласна была повычеркивать.

Но если Любовь была хорошей матерью, какого ответа ждала от нее ее мать после того, как в виде великой милости согласилась оставить у себя Аннушку?

Настя ответить мне не сумела, и мне показалось, она вообще не вдавалась в семейные отношения господ. До темноты я просидела в одиночестве, качая Аннушку и борясь с чувством голода, и больше еды мне так и не принесли.

Полумрак не скрывал уныния и запустения. В чахлых, неухоженных огородах, поросших бурьяном и кустарником, уже несколько лет никто ничего не сажал. Огромный сад возле дома, весь в цвету, требовал твердой руки. Зимние ветра посметали солому с крестьянских изб, и в избах этих никто не жил, и трава поднималась до самых окон. Округа улеглась с приходом вечера – в деревнях вставали с петухами и ложились спать, едва скрывалось солнце, и было странно ощущать себя в этом ритме. Хотелось кричать, подобрать сарафан и бежать куда глаза глядят, но я сжимала руку дочери и понимала, что – ни за что.

Бегство – безоговорочная капитуляция. Все, что я вижу, должно принадлежать Анне, и я скрипела зубами: моя мать влезла в долги, распродала все, что могло принести доход, оставила мою дочь абсолютно нищей, и старухе теперь самой нечего есть. Ты мне заплатишь за каждое жалобное «мама, я хочу кушать», я из принципа стану считать все просьбы дочери, старая ты кочерга.

Мы спустились к неширокой быстрой речке, перешли деревянный мостик, перелатанный во всех местах, но вполне надежный. Агапка шла споро, я бы поспевала за ней, но подстраивалась под шаги Анны. Старуха, впрочем, оборачивалась и ждала нас, а я думала – боже, вот что такое ходить и бегать.

Крепкие, молодые, здоровые ноги, которые не подведут в самый неподходящий момент. Нет боли, к которой я за свою жизнь привыкла настолько, что принимала ее как часть себя и не замечала, пока она не напоминала о себе особенно люто. Мой муж делал лазерную коррекцию зрения – добрый десяток лет с прогрессирующим «минусом» все равно помешал ему вернуться в операционную, – но я помнила, с каким восторгом он смотрел на незнакомый ему ранее мир. Значит, вот так оно и бывает. Все то же самое, но не то.

Зверствовали комары, я лупила себя по открытым частям тела, боролась с желанием снять платок, выданный мне Агапкой, и обмотать им хотя бы шею, но – нельзя. Пока мы идем, две бабы и ребенок, мы не привлекаем внимания. Простоволосая баба с ребенком – событие, необходимо остановиться и расспросить, а после – растрезвонить итог расспросов по всей деревне.

Кончился реденький молодой перелесочек, мы вышли на проселочную дорогу, выплыла из-за дальнего леса луна, уставилась на нас с интересом. Ветерок на открытом пространстве был посильнее и сметал комаров, я вздохнула с облегчением, Агапка тоже повеселела, указала налево, потом направо:

– Вона, барышня, дорога чугунная там и пройдет, – пояснила она, но я видела только холм. – Лукищево-то не тронули, а наше Соколино забрали. Не все, не все, – прибавила она, видя мое недоумение и истолковывая его по-своему, – но уж как есть. Обратно не вернешь.

Вот о чем говорила Настя. Власти задумали строить железную дорогу, часть путей должна была пройти по помещичьим землям, и многие помещики, как и моя мать, отказались продавать угодья добровольно. Император, не будь дурак, земли изъял принудительно, а выплата, которую мать получила из казны, оказалась уже не такой щедрой, ее хватило лишь на погашение процентов.

Идиотка. Спорить с государством в этом вопросе – все равно что из чистого упрямства лечь под асфальтный каток. Она могла бы не только получить хорошие деньги, наверняка ведь изначально предлагали превосходную компенсацию, но и выгодно поучаствовать в строительстве и эксплуатации. Судя по тому, что был издан указ, упертых было пруд пруди, но что ожидать от дворян – сплетни, балы, кредиты и адюльтеры.

– Сюда, барышня, – Агапка поманила меня за собой направо, а я остановилась. Живот неприятно потянуло, как при знакомых ежемесячных болях, и от них прежняя я несколько лет как успешно избавилась, но эта боль была рьянее.

Хуже всего, что в моем положении ее быть не должно.

– Стой, – попросила я, улыбаясь Аннушке, но губы прыгали от страха и неизвестности. Что мне делать и чем все кончится, если боли не прекратятся? – Скажи, куда мы идем?

Изо всех сил я делала вид, что мне просто жарко, и капля пота по лбу течет из-за повязанного платка. Я утерла пот лихо, гусарским жестом, и, опустив руку, незаметно помассировала живот.

– В Лукищево, – Агапка посмотрела сперва на путь, который мы успели проделать, а затем вдаль, на дорогу, которая лишь предстояла. Возможно, она и при свете дня видела неважно, что говорить о темноте, или была дальнозорка – мое перекошенное лицо ее не взволновало. – Только не в Нижнее, а в Поречное. Там устрою тебя у Феклы.

– Там есть доктор?

Глупость я спросила, доктор есть, но мне ему нечем платить, и он не явится. Тем более невероятно, что он даже за деньги отправится в крестьянскую избу, если его не вызовет к занемогшему крепостному помещик. Агапка замахала руками и такая, косматая, стала очень похожа на совершенно не злую Бабу-Ягу.

– Пошто тебе костолом этот, барышня? Он тверезый раз бывает в году, от всех хворей одно предлагает. Это если сам не вылакал, кобылу ему под бок. Живот тянет? То пустое, – она перестала размахивать руками, сложила их на груди, потом задумчиво почесала голову. – Я так почитай двадцаток скинула, так и не доносила ни одного. А Фекла тебе даст, ежели что, какое снадобье.

Она развернулась и браво зашагала по тропинке, я прислушалась к ощущениям – боль вроде стала тише, нужно попробовать дойти, а там если не Фекла, то доктор. Какой был он ни был запойный, но он ведь мне уже помог?

Разум разумом, здравый смысл здравым смыслом, но я хочу родить малыша. Я могу не пережить роды, оставить Аннушку сиротой, я нищенка без крыши над головой, мне нечего есть, дети мои с клеймом незаконнорожденных, и это точно еще не все дерьмо, в котором я сижу по самую шею по милости Любови номер один. Чем она думала, сбегая из дома непонятно с кем неясно куда? Сердцем, сказали бы романтичные дамы, и вот итог. Нет головы – пиши пропало.

Подъем на холмик дался тяжело, тропинка тянулась бесконечно. Боль в животе появлялась и затихала, я ставила себе десятки диагнозов, толком не зная, насколько они на моем сроке вероятны. Отслойка плаценты, несовпадение резус-факторов, тонус матки, вирусы? Диагност из меня никакой, из доктора тоже, что паршиво, но справился раз – справится и другой.

– Придем к Фекле, беги живо за доктором, – приказала я Агапке хриплым не то криком, не то стоном. – Он уже мне помог, когда я лежала в доме. И не перечь, иначе я сама тебя высеку.

– Да хоть всю вдоль да поперек излупи, барышня, – покорно согласилась Агапка, – что мне, старухе, будет-то… Только не дохтур тебе помог. А то не знаешь?

– Нет, – выдохнула я, наконец поднявшись на пригорочек, и Агапка резко развернулась, вытаращилась на меня.

Губы ее вытянулись в тонкую линию и почти исчезли, глаза превратились в две зловещие щелочки. Я, ошалев от такого преображения, глянула на Аннушку – она была совсем утомленной, но терпела, бедный мой маленький стоик, – и снова перевела взгляд на Агапку. Реакция ее меня здорово встревожила, но она наконец отмерла, покачала головой, махнула рукой.

– А раз не знаешь, то и нечего тебе знать, – проговорила она с непонятной мне неприязнью. – Меньше знаешь, лучше будешь спать…

Она повернулась и быстро пошла вперед, забавно косолапя, я посмотрела ей вслед и выкинула из головы бабьи бредни. Ожидать чего угодно можно не только от темных крестьян, но и от относительно образованного класса, и хорошо, что еще никто не плюнул мне в лицо, чтобы скорее зажила губа.

– Ты устала, солнышко? – с трудом, потому что давала о себе знать боль в животе, я присела на корточки перед Анной. Я разрывалась между ребенком уже рожденным и еще не рожденным и как-то подспудно понимала, что так теперь будет всегда. – Милая, мама взяла бы тебя на ручки, но… у тебя скоро появится братик или сестричка, поэтому я не могу тебя взять.

На какой тонкий лед я ступила – ревность детей к еще не появившимся на свет братьям и сестрам общеизвестна, неуправляема и очень болезненна для всех причастных сторон.

– Ты больше не будешь брать меня на ручки?

– Обязательно буду, счастье мое. Пойдем? – я поднялась, сдерживая слезы, взяла Аннушку за руку, легонько потянула за собой. – Я не стану меньше тебя любить. Матери так устроены, что их любви всегда хватает на всех.

Это опровергает мой личный опыт. Моя первая мать, отдам ей должное, была не единственной дрянной матерью, моя вторая мать ее в полпинка перещеголяла. Я, поскольку считаю себя человеком мудрым, предпочитаю учиться на чужих косяках.

– Пока я худенькая и стройная, но скоро у меня будет огромный живот – там растет твой братик или сестричка. И для того чтобы он или она родился здоровеньким, мне нужно беречься – не поднимать тяжести, не падать… с лошади. Потом, когда малыш появится на свет, он будет требовать больше моего внимания, и это потому, что он будет маленький и беспомощный. Ты тоже была маленькой и беспомощной, и точно так же я не отходила от тебя ни днем, ни ночью, пока ты не подросла, не научилась ходить и говорить. Я хочу, чтобы ты запомнила: я буду очень много времени уделять малышу, но это не значит, что я тебя разлюбила или ты стала мне не нужна. Просто малыш – любой, какого ни возьми, даже котенок, – погибнет, если мать не будет заботиться о нем.

Я успевала следить за Агапкой, топавшей впереди, и смотреть под ноги, чтобы в самом деле не споткнуться, и заглядывать в личико сосредоточенной до невозможности дочери. Я говорила ей вещи, недоступные пока ее пониманию, кроме того, она завтра же может обо всем позабыть.

– У нас была кошка, – задумчиво сообщила Аннушка. – Когда мы жили с папой. И у нее были котята. Она лежала с ними в корзинке и шипела на всех. Еще она их вылизывала и кормила. Ты тоже будешь вылизывать и кормить?

Я засмеялась. Сама не понимая, от того, что дочь была в полной уверенности, что у людей все происходит точно так же, как у кошек, – и это было бесконечно мило, – или от того, что мои заумные объяснения до нее, кажется, дошли. И это был смех облегчения.

– Нет, я не стану его вылизывать и тем более на всех шипеть, но кормить действительно буду… Когда ты подрастешь, тебе все это расскажут… – Расскажут ли? – В гимназии. А вообще малыш вырастет быстро, четыре года – и он будет совсем как ты сейчас.

Глаза Аннушки загорелись счастьем. Ей вряд ли что-то сказал срок, равный ее собственной жизни, и это было, конечно же, к лучшему.

– Мы сможем играть вместе?

– Разумеется!

Бедная кроха, у нее нет друзей, и в эту длиннополую эпоху сие норма. Нет братьев и сестер, еще нет никаких образовательных учреждений, и все, на что обречен ребенок, это ходить за ручку с бонной и разглядывать мир из-за забора имения. А потом девица начинает ездить на балы, применять полученные от матери и учителя танцев навыки соблазнения, скоро ее удачно или неудачно выдают замуж, и все повторяется снова, но уже с ее собственными детьми.

Сделать бы что-нибудь, чтобы этот порочный круг разорвать, но с таким же успехом я в прошлой жизни могла поставить себе цель поселиться в старинном замке как полноправный член королевской семьи.

Замки мне не светили ни в прошлой жизни, ни в нынешней. Мы остановились не в королевских владениях, а в деревне, на самом ее краю, и Агапка негромко, но решительно стучала в деревянную оконную раму. Стекол не было, как и занавесок, и окно было узким, под самой крышей. Я засмотрелась – ни в одном музее ничего подобного я не видела, и было до слез досадно, что это теперь моя реальность, и что она мне готовит помимо крестьянской избы – бог весть.

Глава шестая

Древняя старушка держалась высушенной рукой за косяк и трясла головой, как голубь. Непонятно, видела она нас или прищурилась наугад, и я была убеждена, что и слышит она погано.

– Кого привела, Агапка? – недружелюбно проворчала Фекла, бочком спускаясь с двух стертых ступенек, и голова трястись перестала – узнав Агапку, бабка прекратила актерствовать, и бодрости в ней было хоть отбавляй. – Чего в ночи?

– Барышня это соколинская, бабушка! – Агапка подпустила патоки, а мне захотелось схватить Анну в охапку и удрать как можно скорее как можно дальше. Старуха, верно, заговоренная и прожила пару сотен лет, если для Агапки она «бабушка», а что я знаю о том, что здесь угроза? – Барыня наша ее из дому погнала, приюти ее, а я тебе с барской кухни чего принесу?

Агапка заискивала и отчаянно привирала. С барской кухни она могла принести только одно – шиш.

– Соколинская? – Фекла подошла ко мне, уставилась не мигая черными, навыкате, глазами, и мне стало окончательно не по себе. Как под рентгеном. – Почитай, та самая беглая? И с дитем? А говорили, сгинула она, – Фекла довольно похмыкала, но разбери чему, обернулась к Агапке. – И что мне барышня? Кормить дитенка чем? У меня, сама знаешь, что принесут, все в ход идет, а носят-то ой нечасто. Но пусть, стара я сама в огороде работать, а за дитем пригляжу.

Я прижала к себе Анну и крепко обняла ее – малышка застыла и мелко дрожала, хорошо, если замерзла, хуже, если старуха напугала.

– Это ненадолго, – пообещала я, наклонившись к дочери. – И ничего не бойся. Я с тобой.

– Куру принесешь, – торжественно велела Фекла, и Агапка отступила на шаг, я уже было решила, что сделка не состоится, но нет, Агапка справилась, не дрогнула, кивнула. – Да голову ей не руби.

Дорого я обойдусь своей матери, в имении яйца наперечет. И если мать прознает, что Агапка стащила курицу, плохо ей придется. Будь я одна, я воспротивилась бы этой договоренности, но у меня дочь, я не могу пойти с ней по дворам просить милостыню, да мне, скорее всего, и не подадут. У всех нищета – смотреть тошно.

А я, как любая… почти любая мать, без колебаний выбираю благополучие дочери, и подобная предсказуемость – моя безусловная уязвимость.

– Будь по-твоему, бабушка, – Агапка понуро поклонилась. Зная, чем ей грозит воровство, она добровольно подписывалась на кары – нет-нет, совесть меня не съест, даже если Агапка и попадется. – Завтра принесу.

– За каждые три дня, что барышня здесь, одна кура, – строго предупредила Фекла и указала на дверь. – Заходи.

Дверь зияла чернотой, и я, как Гретель, вошла, наклонившись – таким низким был дверной проем. Агапка уже спешила обратно в имение, мне спешить было некуда, я рассматривала избу, ставшую убежищем мне и дочери.

Из мрака проступали покрытые копотью стены некогда белой кургузой печи, застоявшийся воздух будто прилип, меня как сажей обмазало с ног до головы, но я крепилась. Метла, чья-то голова на колу… Черт возьми, это всего лишь пакля на прялке, или что это за спутанный ком.

Дверь закрылась, в избе стало темно, как в разбойничьем логове. Старуха зажгла лучину, свет неровно запрыгал по стенам, Анна всхлипнула, я присела и снова обняла ее.

– Мама, я хочу есть…

Я закусила губу – я и забыла, что она разбита, как забыла, что на мне новая, неношеная рубаха, и вытерла кровь рукавом. Фекла осклабилась – все зубы у нее были на месте. Ведьма она, что ли, столько живет, и никакой немощи?

Плюс был один – боль в животе уменьшилась, почти пропала, и я решила ее пока что не замечать.

– Туда ложись, – каркнула Фекла прямо над моим ухом, я проследила за ее рукой – закуток какой-то за печью, я там задохнусь, но спорить совершенно нет смысла. – С утра встанешь пораньше, барышня али нет, а за лавку мне отработаешь.

– Мама, я хочу…

– Тс-с…

Я приложила палец к губкам дочери. В моей голове родился безумный план. Невероятно сложное я задумала, что будет, если я не смогу, но пока предлагаются варианты, я обязана следовать принципу меньшего зла. Начну прямо сейчас мелкими, осторожными шажками, не пугая Анну, не провоцируя Феклу.

Темнота темнотой, но в свете лучины я могла разглядеть в доме вещи, которые видеть не предполагала. Самовар, глиняные горшки, даже скатерть на столе, старая, но чистая. Старуха самостоятельно поддерживает быт или берет плату не только живыми курами, но и работой?

Плату – за что? Не каждый же день ей приводят бездомных барышень. Или она местная повитуха?

Я заглянула за печь. Темное место, хоть выколи глаз, и пока Аннушка стояла поодаль, я пыталась нащупать подобие лежака. Им оказалась низкая лавка, покрытая не то тряпками, не то шкурами, и я, не глядя, потому что толку было смотреть, расправила их как могла и позвала дочь.

– Погоди, барышня, – вдруг прокряхтела Фекла. – Поди, поди сюда, глянь в печь. Вынь-ка горшок.

Я ведь не вытащу чьи-то кости, уговаривала я себя, но руки дрожали, и я не отважилась брать ухват и доставать горшок с его помощью. С ухватом нужна сноровка, а печь остыла, максимум я слегка обожгу руки. Горшок оказался еле теплый, зато тяжелый, и я водрузила его на стол, понося старуху последними словами. Могла бы предупредить, старая грымза, что горшок чугунный, я бы не стала к нему прикасаться.

– Поешь, – приказала Фекла и села на скамью. – На голодное-то пузо не уснешь. И ребятенка покорми, чего хнычет. Негоже.

Она вряд ли будет меня откармливать, как сказочная колдунья, чтобы затем упихать в печь. Я поискала тарелки, поняла, что об этикете придется забыть, даже о тех его отголосках, которые дожили до моего времени. Вон лежит обкусанная деревянная ложка, ей и нужно есть прямо из горшка, и я, как истинная крестьянка, обтерла ложку о сарафан. Все равно он самый чистый в этом доме.

Я думала, что уставшая дочь не станет есть, начнет капризничать, и я бы ее поняла и не заставляла, но опасения, что Фекла обидится и отреагирует чересчур, теплились и закономерно настораживали. Они не оправдались с самого начала – не появилось повода для обид, Аннушка смотрела на темную, будто на топленом молоке, пшенную кашу сперва с удивлением, но стоило ей попробовать, как у меня отлегло от сердца.

Фекла улыбалась, по-старушечьи прячась в морщинах, настала пора брать быка за рога.

– Спасибо за доброту, бабушка. Скажи, какую работу ты от меня хочешь?

– А что ты можешь? – ухмыльнулась она. – Ты как есть барышня, белоручка. Готовить, стирать… хотя как бы вода тебя не унесла, речка быстрая. Огород прополешь. Скажу, чего и как дергать, а то не знаешь небось.

Если судить по весу горшка, работа тяжелая.

– Избу приберешь, вон перебрать все надо, прочистить, просушить… что надобно, то делать и будешь.

Старуха разошлась. С Агапкой они условились по курице за три дня, и Фекла прикидывала, что эксплуатировать меня будет не одну неделю. Я не боялась работы, никакой, и не чуралась самой грязной и трудной, но – не будучи беременной, тем более когда эта беременность под угрозой.

– Я жду ребенка. Ничего тяжелого поднимать или двигать не стану. Огород прополю, постираю, уберу в избе как смогу, но на большее не рассчитывай… бабушка.

Фекла расстроилась, и взгляд ее словно говорил «бабы в поле рожают, а эта, вишь, неженка».

– Жать умеешь? Прясть? Ткать?

Я помотала головой.

– Ну, этому научу, дело нехитрое…

Я кивнула и посмотрела на дочь.

– Вкусно?

– Очень! – Анна была в неподдельном восторге. – Я бы всегда ела такую кашу!

– Что надо сказать бабушке?