Тени и Ветер

– Это как же? – полюбопытствовали мы хором. В стороне от разговора остался только извозчик, который, закусывая пельмешками, производил впечатление абсолютно всем довольного человека.

– У меня, между прочим, свой метод! – кричал Аркадий Игнатьевич. – Метод подсоззсзсзсз-нательной беседы, если хотите. Я лечу мыслительные расстройства пациента… ну, там внимание рассеяно или привиделось чего… диалогом, в котором, так сказать, докапываюсь до корня, сути…

– Так как же это с телесными процессами связано? – удивился я.

– О-о-о, Антон Алексеич, очень даже связано, – ответил доктор. Именно наше сознание и только оно заставляет тело чувствовать, страдать, болеть или наоборот восстанавливаться. Просто эти аспекты, так сказать, ещё мало изучены. А уж потом, если продолжать исследования, так я допускаю, что мы докажем ментальное происхождение всех болячек и сможем даже самые сложные из них исцелять.

– Складно Вы, доктор, говорите, – сказал Ржевский. – Но как-то не дюже всё-таки. Выходит, в сознании, в мыслях человека всё коренится, что связано с ним?

– Выходит так.

– А как же, предположим, на войне? – удивился поручик. – Добрые люди и колют друг друга, и режут, и картечью изводят. А тут, оказывается, весь урон в голове?

– Ну, Вы не передёргивайте, поручик, – пытался парировать доктор.

– Казачки вон – раны земелькой присыпают, а там кому какая доля, – продолжал Ржевский. – А тут, оказывается, с человеком надо просто взять, поговорить правильно, и всё само пройдёт. Извините, я человек не от медицины, Ваши исследования и опыты не опровергаю, но как-то не вяжется. Не находите?

– Поручик! – вдруг рассмеялся доктор. – Пору-у-учик, Вы мерзавец! Я ж лыка не вяжу сейчас. А ведь всё бы доказал и показал. Что Вы за человек! Я ж Вас прошу – помогите добыть бумажонку с карандашом. Я адрес-то для Бори запишу, и Вы с ним приезжайте… и Вы, Антон Алексеич, и Вы, простите, не знаю, уважаемый извозчик… Всё ж объясню. Сейчас только бумажку…

Доктора прервали. В кабак внезапно ворвались цыгане со скрипками и мандолинами, грянув пламенный чардаш. Повинуясь сиюминутному импульсу, я вскочил со своего места и закружился в страшном танце. Плясал я долго и яростно. Помнится, я даже одарил поцелуем в щёку какую-то даму с равнодушным лицом.

В какой-то момент передо мной возникла перекошенная физиономия Ржевского.

– Пойдёмте, освежимся, Антош! – крикнул он. – Чуть на морозец и обратно, составьте компанию!

– С радостью, – отозвался я, и пошёл наружу, даже не надев шубы.

Ржевский с порога прыгнул в пушистый сугроб. Я последовал его примеру.

Повалявшись, я вскоре встал. Ночных гуляк поубавилось, снег перестал, а в облачной дымке появились разрывы, через которые обнажалась звёздная россыпь бесконечного космоса.

– Напрасно Вы без шубы, – с улыбкой пожурил меня поручик. – Простудитесь, а мне перед Верой Андреевной ответ держать. Вот-с, как говорится, чтобы согреться.

С этими словами поручик протянул мне початую пузатую бутылку.

Мы пили, смеялись, о чём-то разговаривали, а потом я вдруг очнулся в какой-то бильярдной. Прямо напротив, удивлённо глядя на меня, с пола поднимался Ржевский. Торопливо выбравшись на улицу, мы обнаружили, что, к счастью, забрели вовсе не далеко.

Возвращаясь обратно в кабак, я вдруг увидел выступающую стену пристройки к соседнему особняку. На широкой каменной кладке поверх следов угля и какого-то мусора красовалась размашистая надпись: «РЖЕВСКИЙ МУДАК». Остановившись рассмотреть творчество неизвестного автора, я вскоре услышал голос подошедшего сзади поручика.

– Так и слава пришла, Антош, – сказал он.

Я улыбнулся и решил подбодрить компаньона.

– Должен отметить, многоуважаемый Дмитрий, – начал говорить я в подражательском Ржевскому тоне, – стиль и спешный характер написания, а, кроме того, особенности грамматики автора, свидетельствуют о том, что писал либо поверженный конкурент, либо дама, которая руководствовалась надуманным оскорблением.

– Вы полагаете? – отозвался Ржевский.

– Уверен, поручик, – ответил я, – уверен. Произведение просто исполнено поражения и обиды. Поэтому общий смысл послания должен быть немедленно истолкован правильным образом и обращён в Вашу пользу.

– Не смею с Вами спорить, Антон Алексеич, – гаркнул Ржевский, – нао вспомним о чувстве долга! Сейчас вернёмся, наших всех соберём, ещё по одной, а потом к дяде Мише поедем! А то лошадки помёрзнут. Кстати, где они?

Я оглянулся. Ни пары гнедых, ни саней на месте не оказалось. Помявшись ещё немного на улице, мы, наконец, решились идти огорчать извозчика.

Вернувшись, мы обнаружили за столом только Аркадия Игнатьевича. Тот крепко спал, рефлекторно сжимая в руках всё-таки добытый огрызок желтоватой бумаги с написанным каракулями текстом. Борис отыскался за карточным столиком. Когда мы подошли, он, по-видимому, завершил какую-то важную партию, и теперь стоял на четвереньках прямо на столе. Перед ним сидел почтенный господин, толстый и солидный. На плечах бедняги красовались эполеты из атласных шестёрок. Он покорно вытягивал шею, а Борис хлестал его карточками по носу и губам, выкрикивая зловещим голосом:

– Салом, да по мусалам!

Мы насилу оттащили своего компаньона и принялись искать обокраденного по нашей милости извозчика. Тот, как выяснилось, ещё танцевал.

– Подойди, пожалуйста, отец, – сказал Ржевский.

Улыбка мгновенно спала с лица извозчика, он будто что-то почувствовал и опустился на скамейку.

– Не томи, барин, – молвил он дрожащим голосом.

– Мы со всем благородством пригласили тебя, отец, – уверенно и громко, но издалека начал поручик.

– Ну-ну, не томи, – вставил извозчик.

– По моему настоянию, оставил ты лошадок и сани в надёжном месте, у нас на виду, – орал Ржевский, надсаживая голос. – Но!

– Что «но»? Что «но», барин? – простонал извозчик.

– Но не перевелись еще конокрады в землях московских! – рубанул Ржевский.

Мы с Борисом переглянулись. Я ожидал практически любой реакции, но всё равно не удержался и отпрянул. Извозчик сначала подскочил к окну, а затем, удостоверившись в пропаже, издал жуткий, протяжный вопль, исполненный безысходности и отчаяния.

Не теряя драгоценного времени, мы спросили у хозяина еще бутылку настойки и принялись успокаивать ей извозчика. Я поддержал и пропустил несколько стопок.

– Ты не волнуйся, отец, – увещевал горемыку Ржевский. – Сейчас здоровье поправим, тебя домой отвезём. А то, если хочешь, давай с нами к дяде Мише! А завтра поедем лошадок твоих искать и вызволять.

Извозчик в ответ только выл в перерывах между глотками настойки. К концу бутылки он всхлипнул, неожиданно повалился на уже спящего доктора и слабо захрапел.

Общим решением мы собрались уходить.

– Засиделись, господа, да и дядя Миша может уснуть, нас не дождавшись! – подгонял Ржевский.

Посовещавшись с хозяином, мы втроём отнесли извозчика в подсобку и, уложив его на лавке, укрытой куском старого сукна, отправились за доктором. Перед уходом Ржевский что-то черканул на записке, оставленной Аркадием Игнатьевичем, а затем сунул её в карман извозчику вместе с пачкой ассигнаций, похудевшей после расчёта с кабачником. Я силился заплатить сам, но поручик пресёк мои действия словами:

– Антоша, оставьте на дорогу, там уж будет Ваш выход!

Мы выбрались на улицу. Аркадий Игнатьевич оказался значительно тяжелее, чем казался с виду. Его с трудом тащили втроём. Доктор уснул на редкость крепко и не пробудился даже когда мы случайно ударили его головой о притолоку, а затем уронили на Сенной.

На улице стало безлюдно, мороз креп – по ощущениям дело шло часам к трём ночи.

В поисках извозчика мы доковыляли до Тверской. Там нам подвернулся подходящий мужичок в чёрном безрукавном армяке, надетом поверх шерстяной кофты.

– Нам бы к другу! – крикнул Ржевский, – недалеко и покажем.

– Господа, – грубым голосом ответил извозчик, – я уж домой качу.

– Ну, перед сном и полезно, – не отставал поручик…

– Червонец, – перебил его извозчик.

– Ты что же такое ломишь, земляк! – закричал Ржевский и теперь уже я поспешил его перебить.

– Полтора! – сказал я, – только с вихрем!

Мы втащили доктора в большие сани, запряжённые в тройку вороных.

– Эх, Антоша! Вам бы в гусары! – довольным тоном заметил Ржевский и привычным движением запрыгнул на козлы.

Мы понеслись по Тверскому бульвару вдоль стены заснеженных деревьев на юго-запад. Москва стихла и засыпала. Я чувствовал наваливающуюся усталость, но храбрился. Борис почти сразу принялся клевать носом и вскоре присоединился к спящему Аркадию Игнатьевичу. Зато Ржевскому оказались нипочем усталость и сон. Судя по выкрикам, он бравировал и храбрился, давая наставления извозчику.

По просьбе поручика мы вскоре привычно свернули в переулок и, пересекая Никитские, покатили подворотнями. На Волоцкой дороге Ржевский велел извозчику взять строго к западу, тот исполнил, и лошади вынесли нас на середину Поварской. По дороге я думал над таинственным дядей Мишей, ночным другом поручика, и, оказавшись на той улице, слегка смутился, решив, что это какой-нибудь напыщенный гусь из важных персон, обживших здешние особняки. Но моим опасениям оказалось не суждено сбыться, поскольку мы мухой пересекли Поварскую и через пару переулков выехали к Новинскому валу.

За ним нам открылся заваленный снегом и почти неезженый Большой Девятинский.

Борясь со сном и, глядя сзади на Ржевского, я уподобил его на этот раз моряку в лодке, сражающемуся с бурей. Сани прыгали на снежных барханах, поручик высоко подскакивал на козлах, размахивал руками, громко и неразборчиво кричал.

Наш путь лежал в самый конец переулка, где стоял белый особнячок с разбитым за невысокой оградой аккуратным садом. Деревья в нём, укутанные от мороза чехлами из мешковины, приобрели причудливые пирамидальные формы, и издали в неясном свете фонарей казалось, будто перед домом растут кипарисы, словно бы в центре Москвы поселился римский патриций.

Под наши бравурные крики мы миновали раскрытые решётчатые ворота и подъехали прямиком к жилищу. Видимо, созданный нашим визитом шум заставил обитателей особняка выйти на крыльцо. Я различил коренастую фигуру, вероятно, хозяина – с непокрытой головой и в распахнутой, надетой наспех шубе поверх халата. За ним стояли двое присных с суровыми лицами. Один из них держал факел. Мы круто свернули перед крыльцом, обрушив на встречающих изрядную волну снега из-под салазок.

– Миша, твою-то мать! – крикнул Ржевский, спрыгнув с саней и, помогая мне снять спящих Бориса с Аркадием Игнатьевичем. – Не спишь всё-таки. Я ж чувствовал, что бдишь ещё!

– Ржевский, ну, конечно, – ответил таинственный хозяин. – Я так и думал. Ну, здравствуй, Дмитрий Иваныч. Ужель достался мне покой уединенный…

– Ох, и шельмец же ты, Миша! – как ни в чём не бывало орал Ржевский. – Взял из Питера свалил! Завязывай с этими чудачествами, мой тебе совет. Донесут ведь!

– А я срал на всех тех, кто доносит, и доносить будет, – сказал хозяин. – И без тебя, Дмитрий Иваныч, решу, как мне работать и дела решать.

Между тем, когда мы дотащились до крыльца, шум разговора заставил Бориса проснуться. Выражение сонного блаженства вдруг сменилось на его лице гримасой ужаса, он узнал собеседника Ржевского и с дичайшими воплями бросился наутёк. Аркадий Игнатьевич при этом и ухом не повёл, продолжая спокойно сопеть.

– В дворницкую на печку, – строго распорядился хозяин, указывая на доктора. – А этих ко мне в кабинет. Подать чаю.

Мы повиновались и последовали в дом.

В прихожей шедший впереди хозяин повернулся к нам.

– Господа, ёб Вашу мать, – сказал он. – Вы хотя бы здесь не орите, дочь разбудите.

– Да, ты что же, Миша, – пытаясь совладать с голосом, зашипел Ржевский, – как можно! Само собой…

Слуга с факелом провёл нас по винтовой лестнице на второй этаж и раскрыл дверь комнаты с камином и большим окном.

Внутри оказалось натоплено. Мы уселись с разных сторон за письменным столом, накрытым зелёным бархатом. Хозяин занял своё место в огромном чёрном кресле.

– Я всё-таки дивлюсь с тебя, Мишаня! – снова громко заговорил поручик. – Хватятся же при дворе! Взял, сбежал, ну, котяра!

– Слушай, Ржевский, – отозвался хозяин, – я тебе ещё раз говорю: давай я сам разберусь в том, что и как мне делать. Я сыт уже этими интригами. Уроды сраные, ни хера не смыслят, а только государю шепчут. Так вот, я на этих шептунов, повторяю, срать хотел. А судить следует по делам. И дела-то как раз у меня лучше здесь идут, где меня никто не отвлекает (он недовольно покосился на нас со Ржевским).

– Ну, и чем же ты, плут, занимаешься посередь ночи? – поинтересовался поручик заплетающимся голосом.

– В данный момент читаю материалы по практике применения гражданского кодекса Буонапарте, – сказал хозяин, словно не обращая внимания на буффонаду и панибратство поручика.

– Во! – крикнул Ржевский. – Ещё одно! Я тебе сколько говорил, и с этим тоже завязывай! Не то те твои коллеги государю ещё и молоть будут, что с французами накануне войны якшается, себе почву для отъезда готовит.

– А не скажи, Дмитрий Иваныч! – неожиданно азартно парировал хозяин. – Надо отделять откровенное дерьмо от государственного дела. На то и есть государь, чтобы этим заниматься. И на то шептуны нужны, чтобы дерьмо это производить. Так даже лучше, если вдуматься – сразу видно, где дело, а где кисель.

– Ну, Миша! – протянул Ржевский, – Голова! Кто бы мозговитый ещё б тебя послушал, кроме нас! Но война, увы, опять грянет, и отправятся твои труды в дальний ящик дожидаться своей очереди. А мы кровь проливать за Отечество пойдём.

– Вот ты говоришь, война, – не унимался хозяин. – А ты это видел?

Он показал нам лист с какими-то отчётами и неясным текстом, похожий на полицейский рапорт.

– Налог мой, ввозной, – продолжал Миша. – Ты мне, Дима, год ещё без войны дай, и, может, не придётся проливать ничего. Захочет мсьё Буонапарте повоевати, ан не на что будет!

Тут в кабинет вошёл слуга с тележечкой, гружёной большим самоваром, блюдом с пирожками и чайной утварью.

Запах свежего чая неожиданно придал мне силы, и, пока наши чашки наполнялись, я зачем-то вскочил и, схватив хозяина за шею, крикнул:

– Да, что там чай! Давай-ка мы, Миша, лучше чего покрепче выпьем!

– Молодой человек, – ответил хозяин брезгливым голосом, поворачиваясь в мою сторону. – Вы ещё не напились?

Даже в своём тогдашнем состоянии я ощутил сильнейший прилив стыда и, не зная как замять конфуз, отпрянул назад. В ситуацию вмешался Ржевский.

– И правильно, мой друг совершенно прав! – выпалил он, активно размахивая руками. – Ты его не так понял. А как сказал тонко! И выпьем обязательно, только чаю сначала… Я Вас не представил! Это Антон Алексеич собственной персоной, интеллигент! Редкого ума и культуры человек!

– Заметно, – ухмыльнулся хозяин, чуть смягчившись.

Мы принялись пить чай. Мой прилив сил оказался мнимым и улетучился с первым глотком душистой горячей жидкости. Я прильнул боком к столу и, щуря глаза, расслабился. Мой новый приятель, похоже, всё ещё не знал усталости. Он громко кричал, много жестикулировал, но нить разговора начала ускользать от меня – я проваливался в дрёму.

– И вот, Миша, какая штука, – долетел до меня голос поручика. – Ка бы эта пошлина нам боком не вышла. Хорошо ещё, я коньяк парижский прибёрег, а так бы не нашёл ничего подходящего, и в салоне бы опозорился с твоими налогами. Так что непонятно пока ещё, чего больше от этих Ваших новых мер – пользы или вреда.

– Слушай, Ржевский, – внезапно рассмеявшись, ответил хозяин, – вот, что ты мелешь? Что ты мелешь? Ты шути поменьше и увидишь, как я всем им сраку выкручу. Сам же потом скажешь, что я прав оказался.

– Ну, это я так, к слову, – отметил поручик. – Тебя чуть критиковать надо, чтобы не расслаблялся.

– Расслабишься тут с Вами, – покачал головой хозяин, и добавил, – курить будешь?

– Угощай гостей, коль не шутишь, – улыбнулся Ржевский.

Хозяин вытащил из ящика стола кубастую деревянную коробочку и поставил перед нами. Я, с трудом разлепляя веки, услышал едва уловимый скрип петелек и шелест ворошимой бумаги.

– Антон Алексеевич, – вдруг обратился ко мне хозяин, – Вы-то как, хороший табак курите?

Сделав усилие, я открыл глаза. Хозяин протягивал мне дощечку с двумя закреплёнными на ней трубками на выбор. Ржевский уже набивал табаком свою. Я вежливо отказался.

Комната быстро наполнилась новым запахом. От него я, пуще прежнего, стал проваливаться в беспамятство. Прежде чем уснуть, я ещё успел увидеть, как поручик с хозяином, повернувшись к камину, пускают дым колечками и о чём-то неспешно беседуют. Их слова улетали от меня, смешиваясь с приятным потрескиванием дров в огне. Через какое-то время я различил донёсшееся откуда-то извне ржание лошадей и ощутил на горячих щеках свежее дыхание морозного воздуха. Я стал кутаться сильнее в окружившие меня меха и уснул крепчайшим сном без сновидений.

Из забытья меня вывел далёкий шум. Он постепенно приблизился и, став невыносимым, заставил меня пробудиться. Раскрыв глаза, я обнаружил себя лежащим в уличной одежде на перинном лежаке хорошо знакомой мне комнаты Веры Андреевны.

В первые секунды мне показалось, что я тяжелейше болен. Немного одумавшись, я понял, что таковыми оказались последствия бурно проведённой ночи. Сил не хватало даже для совершенно незначительных движений, мучительно болела шея, ныла застуженная поясница, ужасно кололо пересохшее горло. Внутри меня будто клокотало прокисшее варево – дико тошнило, ныла печень. Вдобавок, буквально выкручивало суставы, особенно, в кистях рук, и совершенно невыносимо болела голова. Я лежал на спине, все части моего больного тела безнадёжно затекли, но попытка повернуться набок привела к новой волне боли. Я беззвучно застонал.

Между тем, разбудивший меня шум оказался разговором в гостиной. Я узнал голос Веры Андреевны. Она громко бранилась, и я пожелал провалиться на месте, поняв, с кем она стоит внизу.

– Не пущу и всё! – кричала она. – Сколько тебе говорить можно! Проваливай! По-хорошему, Ржевский, убирайся, и не приходи больше!

– Вера Андреевна, – защищался поручик. – Виноват. Но, хоть на минуту. О здоровье справлюсь, да парой слов перекинусь.

– Ты что, уже допился до того, что родной язык перестал понимать? – не унималась Ильина. – Довёл моего бедного мальчика, споил, развратить хотел!

– Вера Андреевна, – пытался вставить мой вчерашний спутник, – в миллионный раз простите великодушно, но всё не так. Мы аккуратно, как Вы напутствовали…

– Аккуратно? Да ты совсем обнаглел! Бедный мой Энни… Под утро привезли чуть живого… Я глаз не сомкнула, ждала, а потом возле постели дежурила, плохого боялась! Ах, Ржевский, зла не хватает. Рожу твою вечно пьяную видеть не могу!

– Ну, Вера Андреевна! Хотите, на колени встану? И я заглажу! Непременно заглажу! Вот увидите!

– Что ты там загладишь! Молчи, окаянный! Ах, мой Энни… Нет, Ржевский, ты мне всё-таки скажи, скажи, мерзавец, Вы что, ползли? Объясни мне, негодяй, почему у него шуба вся в грязи? Ты где грязь посередь января нашёл?

– Вера Андреевна, голубушка!

– Молчи, треклятый! Ах, бедные родители Энни, что скажут, если узнают! Вот справятся они, как у сына дела, как в Москву съездил, и узнают, неровён час, что он спутался с пьяницей и проходимцем Ржевским! Так, что ли?

– Вера Андреевна, – ответил Ржевский, – Ну, зачем же Вы так круто! Гуляли сильно, не отрицаю. Но с благородством!

– Да, какое благородство! Чтоб тебе пусто было! У них фамилия известная! Вас же пол-Москвы могло видеть! Какой позор!

– Ну, прошу Вас, на минутку!

– Пошёл вон! Я сейчас слугам прикажу поганой метлой тебя гнать! – исступлённо кричала Вера Андреевна. – Уходи и, чтоб на пороге даже не появлялся!

Ржевский ещё раз сбивчиво извинился и, охая, стал удаляться. Я услышал закрывающуюся входную дверь.

Полежав ещё с минуту, я всё же смог подняться на ноги. Подойдя к окну, я выглянул на улицу и едва не закричал от невыносимо яркого света, ударившего по моим воспалённым глазам. С трудом глянув вниз, прямо под окнами я увидел сани. К ним, спиной ко мне, хромая и дёргаясь, направлялся Ржевский. Одетый в потрёпанное зимнее пальто с дыркой на спине, он выглядел жалко. Вдруг интуитивно предугадав события, я с усилием отпрянул от окна, потому что в следующую секунду, как мне показалось, Ржевский бы обернулся.

Вскоре на лестнице послышались шаги. Я вернулся в постель и, притворившись спящим, притих.

В комнату вошла хозяйка. По колебаниям моих век она сразу поняла, что я не сплю.

– Ох, мой дорогой Энни, – сказал она, садясь на край софы. – Как Вы? Очень плохо Вам?

– Вера Андреевна…, – выдавил из себя я и не узнал своего голоса.

– Ах, Энни, Энни, – Вы меня погубите, – качая головой, продолжала Ильина. – Джеймс! Где Вы там с рассолом запропастились!

Я силился заговорить снова, но Ильина жестом попросила меня молчать.

– Это я во всём виновата. Отпустила Вас с этим бретёром! Ведь могла догадаться, что ни к чему хорошему не приведёт. Ах, дура, дура я старая.

В дверях появился слуга. В руках он держал поднос, на котором помещались большой кувшин и кружка.

Я выпил залпом поднесённого рассолу, обливаясь и проливая на ложе. Затем бессильно откинулся на подушку.

– Я больше не буду так, Вера Андреевна, – выговорил я сиплым голосом.

– Да, чего уж, – ответила хозяйка. – Выздоравливайте теперь. А негодяй этот наглости набрался, аж приехал. К Вам рвался. Насилу отвадила.

Я молча смотрел на Ильину, ловя её исполненный истинной жалости и тревоги взгляд. И пуще похмелья меня терзало чувство стыда.

– Отлежусь, посплю ещё чуток, – думал я, – а потом бежать, бежать далеко отсюда. Вернусь, носу из дому казать не буду, и в Москву теперь не ранее, чем через десяток лет осмелюсь явиться. Только отдохну чуток… Ах, как же стыдно!

Помолчав ещё пару минут, я собрался с силами и снова обратился к хозяйке.

– Вера Андреевна, миленькая, Вы только не волнуйтесь… Мы, кажется, вчера были у Сперанского.

– Как! Зачем! В таком виде?! – вскинулась Ильина. – О, мой дорогой…

И она закрыла лицо руками.

Глава 2. Загадки в темноте.

Я выглянул в окно. За ним открывались виды, полные свежей зелени. Утро выдалось чуть прохладным. На высокой некошеной траве за постоялым двором в свете поднимающегося солнца переливались капли росы. Безоблачное небо сулило жаркий полдень.

Посмотрев на часы, я обнаружил, что проспал. Пришлось собираться поспешно и неаккуратно. Небритым я вышел из комнаты, рассчитался с хозяином и послал Степана запрягать.

– Как? – удивился хозяин. – Даже завтраку не откушаете?

– Невозможно, – отмахнулся я. – Опаздываю. График, видите ли.

– Ну, так, может с собой? – не отставал хозяин. – Агафья мигом завернёт. Пшёночка, грибочки. Всё свежачком, в горшочках. Откушаете в дороге, так оно и веселее.

Я не смог отказаться. В любом случае, подъесть стоило, поскольку ехать ещё предстояло далеко, а отклоняться от курса в поисках нового пристанища и терять, тем самым, время, не хотелось. Коль будем ехать без задержек, Степан обещал к позднему вечеру доставить меня в Москву.

Подобный скитальцу с кулёчками и узелками, я забрался в бричку и, не раздвигая шторок, приказал своему кучеру трогаться.

Минуло без малого полгода с момента моего поспешного бегства из старой столицы. И, хотя исколотая память не меньше прежнего продолжала терзать меня образами страшного и позорного кутежа, ни единого дня я не провёл без иррационального желания вернуться. Подобно разбойнику, приходящему на место своего злодейства, я хотел снова навестить город, чтобы крепко просить прощения у натерпевшейся от моей инфантильности Веры Андреевны, и, быть может, на счастье убедиться в том, что память обо мне среди случайных знакомых и вовсе посторонних людей той ночи иссякла. В последнее, правда, верилось слабо. По этой причине я пробирался в Москву практически инкогнито – таясь, и, не совершая лишних остановок.

Переставленная после зимы с салазок на колёса бричка выявила массу старых недоделок. Одно из задних колёс ходило восьмёркой, передние почему-то вообще сидели ниже положенного, отчего я всё время ехал с лёгким наклоном вперёд.

Миновав к полудню пару деревень, мы вырулили к тракту, ведущему в Москву с северо-запада. Такой путь мы выбрали не случайно. Отсюда до самого Петровского путевого дворца простирались густые леса с небольшими разрывами, так что все открытые места можно было запросто миновать, легко маневрируя. Мы планировали так ехать вплоть до самой Хотынки, а там уж смотреть по обстановке.

Не посвящённый в мои мысли наверняка счёл бы меня одержимым бредом гонений душевно больным, но я люто боялся едва ли не любого общества. Мне казалось, что каждый норовит узнать меня, и пуще погибели я страшился встречи с кем-нибудь, причастным к моему позору. В страшных снах я видел, что когда-нибудь снова увижу Ржевского, либо ещё кого-то из той злосчастной ночной гулянки. Я крайне стыдился как самого кутежа, так и своего трусливого бегства. Лихой поручик теперь виделся мне некоей персоной, способной простым своим присутствием обличить мои странные поступки. Опекаемый родными и близкими, я с горечью осознал, что, в сущности, не умею жить своим разумением. И бегство от общества человека, который в одну ночь стал мне надёжным товарищем, олицетворяло всю глупость и безответственность моего положения.