Тени и Ветер

Я услышал недоброе перешёптывание. В частности, до меня долетело весьма многообещающее: «дьявол» и «бретёр». Вера Андреевна, впрочем, поднялась со своего стула и с милой улыбкой воскликнула:

– Ой, ну нате Вам. Или, как там по-гусарски… Ба!

Вновь прибывший сделал пару шагов вперёд.

– Позвольте поприветствовать Вас, очаровательная, прекрасная и гостеприимная Вера Андреевна! – громко сказал он, а затем, неуловимо меняя тему, заорал. – Сашка, твою-то мать! Ты-то здесь откуда?!

Не понимая, к кому он обращается, гости принялись опасливо переглядываться. Вдруг со своего места вслед за Ильиной поднялся англичанин и шагнул к хозяйке, словно, желая спросить что-то деликатное.

– Ты чего, шельма, на себя нацепил? На выставку собрался? Первый приз задумал ухватить! – продолжал радостно вопить вошедший.

– Простите великодушно, Вера Андреевна, – произнёс английский гость на чистом русском языке без какого-либо акцента.

Ильина ответила негодующим взглядом.

– Бес попутал, – нерешительно добавил англичанин, помолчав долю секунды, а затем столь же резко и проворно, как минутой ранее философ, под всеобщее молчаливое удивление бросился к выходу.

Новый посетитель, чуть смутившись, снова проводил убегающего взглядом. А затем, в своей прежней манере повернулся к хозяйке.

– Так, о чём же я! Здравствуйте, дорогая Вера Андреевна, – орал он. – Позвольте примкнуть к Вашему столу в этот замечательный вечер!

Ильина широко улыбалась.

Гость ловким движением всучил кому-то две бутылки из-под мышки на хранение, а затем, подобравшись к вышедшей ему навстречу хозяйке, опустился на одно колено, протянул ей цветы и поцеловал руку.

– Ох, угодил, угодил, – отозвалась Ильина. – Знаешь ведь, Дима, чем меня порадовать.

– И это ещё не всё, – поднимаясь, продолжал гость. – Настоящий, парижский столетний коньяк!

Он всунул Ильиной поверх цветов пузатую бутылку и, довольно улыбаясь, поклонился.

Хозяйка благодарно приняла дары.

– Друзья! Я неизменно следую одной традиции, – сказала она. – Как Вы, Дима, меня в своё время научили, если дарят напиток, так подарок следует немедленно поместить на стол. Не стесняйтесь! Джеймс, подайте лимону и морозовых яблок тем, кто будет угощаться.

Гость меня определённо заинтересовал – слишком уж неоднозначно публика отреагировала на его появление. Очевидно, подносить даме бутылку смел только очень близкий ей знакомец. По его внешнему виду и манере поведения угадывалось военно-кавалерийское, скорее всего, гусарское происхождение. Драгун не достал бы цветов, а кирасир не принёс бы дорогого коньяку. Ещё я подумал, что для молодого скандалиста-философа случилась удивительно счастливая оказия улизнуть раньше прихода военного гуляки. В Петербурге мне часто доводилось наблюдать, как подобные молодые нигилисты часто становились жертвами опытных питоков, сманивающих их составить им компанию под предлогом задушевной беседы о переустройстве русского государства и общества. Итогом становились совершенно отвратительные сцены, когда молодые люди напивались до свинячьего состояния на потеху публике и, особенно, своим сиюминутным компаньонам-гусарам.

– Дима, – продолжала Ильина, – а садитесь к нам!

– Знаете-с, дорогая Вера Андреевна, – неожиданно вставил Каменский. – Если Ваш гость изволит сесть рядом с нами, то я последую примеру Вашего несостоявшегося английского друга и юноши, изволившего читать непотребщину.

– Да, что Вы? – удивилась хозяйка. – Почему? Что случилось? Не уходите, прошу!

– После того как этот господин нанёс мне публичное оскорбление сапогом в прошлом году, – гордо заявил Каменский, – я не намерен сидеть с ним рядом. Гусь свинье не товарищ! И остаться за одним столом с ним готов лишь из уважения к Вам, Вера Андреевна.

– Да, полно Вам, сударь, – громко произнёс новый гость. – Я и сам не горю желанием с Вами соседствовать. Тут места хватит – усядусь!

И он пошёл вдоль комнаты в поисках свободного стула, подхватив по пути оставленные прежде бутылки. Вскоре он, подняв голову, посмотрел в мою сторону и, очевидно, заметив оставшееся свободным место слева от моего, с улыбкой направился к нашему краю.

– Вы позволите? – с той же улыбкой спросил он меня, отодвигая ногой стул сбежавшего философа.

– Сделайте одолжение, – ответил я, помогая ему справиться со стулом.

Гость поприветствовал соседей, с кем-то коротко объяснился, а потом принялся настойчиво коситься в мою сторону, словно, ожидая момента заговорить, когда я повернусь к нему. Мы пили чай, и я увидел это боковым зрением. Наконец, он не вытерпел.

– Ну-с, милостивый государь, позвольте представиться, – сказал он добродушным голосом, протягивая мне руку, – поручик Ржевский.

– Антон, – ответил я, пожимая его руку, – просто Антон можно, рад нашему знакомству.

– Очень хорошо, – продолжал гость. – Я прямо чувствовал, что человек хороший, когда сюда садился.

– Ну, может и не хороший вовсе, – удивился я. – А вы гусар?

– Лейб-гвардии полка, – ответил Ржевский. – Но сейчас временно на вольных хлебах.

Казалось, что он немного смутился, и я замолчал. Отвыкнув, помимо прочего, от общения с бравурной офицерской братией, я, признаться, чувствовал себя в тот момент неловко, то и дело, ожидая подвоха.

– Ну-с! – снова вспыхнув доброй улыбкой, воскликнул мой новый сосед по столу, – давайте, Антош, с Вами за знакомство.

С этими словами Ржевский картинно щёлкнул пальцами по своим бутылкам и жестом пригласил меня. Я не отказался.

– Вот, попробуйте-с нашей, – сказал поручик, наполняя два изящных бокала. – Продукт отменный.

Я с лёгким сомнением глянул на полупрозрачную желтоватую жидкость, а потом опрокинул фужер в один присест. Напиток оказался крепким, но не дюже, и имел крайне специфический вкус. Создавалось впечатление, будто я пил жидкие копчёности.

– Простите, господин поручик, – сказал я, опуская бокал, – позвольте осведомиться, что мы пьём?

– А! – крякнул Ржевский. – Это, брат, арака.

– Никогда не пробовал, – произнёс я, кивнув, всё ещё ожидая какого-нибудь розыгрыша, столь же глупого, сколь и внезапного.

– Так давайте ещё по одной, – мгновенно отозвался поручик. – И, что Вы, Антош, так церемониально. Со мной можно и проще.

– Гм, прошу извинений, – вдруг сказал доктор. Он уже пару минут смотрел в нашу сторону, явно заинтересовавшись происходившим процессом. – А не будет ли господин поручик столь любезен, чтобы угостить представителя с медицинского поприща? У меня-с, признаться, особые отношения к этому чудному напитку.

– Так, и с радостью, – воскликнул Ржевский. – Милости прошу! Сей напиток не токмо доктора, даже монаси приемлют – лечит тело и просветляет разум.

– Последний раз, – протянул доктор, опустошив бокал, – я пил араку во время экспедиции в Среднюю Азию, лет, так, восемь назад. Спасибо Вам, уважаемый поручик, за чудесное воспоминание.

– Так дело-то благородное, – улыбнулся Ржевский, снова наполняя три бокала, и я подумал, что он совсем не похож на обычного гусара-бретёра. Гулякой и прохвостом он, вполне возможно, и даже наверняка, являлся, но вот беспричинные дуэли, скрытые желчные оскорбления и непредсказуемая резкость, казалось, не имели ни малейшего к нему касательства.

С первой бутылкой мы покончили довольно лихо.

Я почувствовал себя настолько вальяжно, что рискнул даже рассказать соседям пару несмешных анекдотов (других не вспомнилось). Ржевский, вежливо посмеявшись, принялся откупоривать вторую бутылку.

– Антон Алексеич, – послышался голос доктора. – А чем Вы обычно занимаетесь в уезде?

Я, было, принялся отвечать, но в этот момент к нам сзади внезапно подошла Ильина.

– Ох, я вижу, Вы уже познакомились, – сказала она, возлагая руки на мои плечи, – Дима, это отпрыск очень уважаемой мною семьи. Я хорошо знаю Энни со времени его юношества. А его батюшка, в своё время, у нас в гимназии читал курс античной истории.

– Так, Вера Андреевна, – довольно отозвался Ржевский, – я ж чувствую, хороший парень, свой.

– Таким красавцем вырос, – продолжала Ильина, – но нет невесты! Прямо не знаю, куда девушки смотрят, если моего мальчика не замечают. Так ведь хорош.

– Вера Андреевна, – перебил я. – Ну, право слово, неловко. И, какой же я мальчик, коли четвёртый десяток разменял!

– Да, полно Вам, – рассмеялась Ильина. – Вы, Энни, для меня всегда останетесь мальчиком. Вы же мне как родной племянник прямо. Дима, я Вам истинно скажу, на Вас одного надежда. Нашли бы пару жениху.

Я едва не подавился.

– Запросто, Вера Андреевна, – отозвался Ржевский. Я ж вижу, сохнут дамы, сохнут прямо по Антону. Надо только помочь выбор сделать. Как говорится, у нас товар…

– Слушайте, – вставил я с неловкой улыбкой, – при всём к Вам уважении, Вера Андреевна, и, Дмитрий, простите, не знаю Вашего отчества, но Вы так говорите, словно меня здесь нет.

– Полно, полно Вам, – засмеялась Ильина, Вы уж не обижайтесь на старушку, но свадьбу мы Вам скоро сыграем. Пришло время.

Ильину окликнули, и она отошла к другому краю стола.

– Ух, прямо в краску вогнали, – сказал я, принимая новый бокал.

По ходу второй бутылки Аркадий Игнатьевич отлучился в уборную, и мы продолжали пить вдвоём.

– А, знаете ли-с, каламбур новый, – гаркнул Ржевский. – Полковник срать ходит в поле, майор в море, а подполковник – так и вовсе, уходит в подполье. Но тут насрали рядом…

Каламбур оказался вовсе не новым – я хорошо его помнил ещё с Петербурга.

– Так, не сносить солдату головы! – перебил я рассказчика.

Ржевский, нисколько не смутившись, громко расхохотался, словно это я рассказывал шутку с самого начала, а он услышал её впервые.

– Знаете уже? Ого! Ну, точно, свои! – кончив смеяться, сказал поручик. – Гульнём знатно, чувствую. Может, даже к дяде Мише поедем.

Вскоре к нам вернулся Аркадий Игнатьевич.

– Вот-с, господа, – сказал он, ставя перед нами тёмный сосуд с длинным горлышком, – добыл по дороге.

В бутылке оказался ром.

Мы рассказали друг другу пару нелепиц, доели стоящие по близости закуски, и теперь уже я ушёл в уборную.

Клозет Веры Андреевны представлял собой разветвлённую систему умывальников и туалетных комнат. Всё это оборудовалось в подвале с расчётом как раз на такие вечера с большим количеством гостей. Спустившись по лестнице, я уткнулся в огромное зеркало с узорчатым обрамлением. Глянув в него, я увидел совершенно безобразную, но, в тоже время, беспечную и довольную личность. Воротник моей сорочки по непонятной причине оказался перекошен, а лацканы пиджака выпачканы кабачковой икрой. Когда я сделал попытку смыть пятна водой, выяснилось, что они уже успели засохнуть. По-видимому, я просидел в таком виде за столом не менее часа.

Впрочем, это обстоятельство показалось мне совершенно малозначительным и никчёмным. Коварный Вакх уже расставил свои сети, в которые я с охотой ринулся, так что былые смущение и напряжённость растаяли, а предстоящая мне ночь выглядела всё более дивно и вдохновляюще. Окрылённый внезапными и лёгкими знакомствами, я снова почувствовал себя своим среди лихой богемы, которой я вознамерился вернуть должок за всё время своего отсутствия.

– Мы ещё малость подкушаем, – думал я, – а потом простимся с Верой Андреевной и поедем гулять честной компанией моих новых знакомцев. И, конечно, я буду кутить с настоящим гусаром, без сомнения, самым отчаянным и лихим.

Вернувшись, я обнаружил своих ближайших соседей по столу уже собирающимися на выход и прощающимися с хозяйкой.

Увидев меня, Ржевский заорал во всю глотку:

– А вот и наш предводитель! Мы готовы выступать!

– Энни, – а что Вы мокрый? – с сомнением поглядев на меня, спросила Ильина.

Я улыбнулся, исполнив неопределённый жест, который, по моему мнению, должен был всё объяснить. Сомнение не покинуло лица Ильиной, но тут вмешался Ржевский.

– Вера Андреевна, – сказал он, – так на чём же я остановился! Ах, да, ещё раз огромное-огромное Вам спасибо за чудесный вечер, а мы бы хотели съездить ещё навестить друзей, чтобы достойно завершить нашу встречу.

Я внезапно почувствовал, что совершенно пьян и, если начну говорить, то буду выглядеть совсем уж неубедительно. Поэтому я решил поддерживать разговор только глупыми улыбками и кивками головой.

– Энни, – словно почувствовав моё состояние, продолжала Ильина, – может Вам прилечь, отдохнуть. Куда же Вы, на ночь-то глядя?

– Вера Андреевна, – снова вставил Ржевский, – нам бы на морозец ненадолго. Доктор соврать не даст.

– Как врач скажу, – вставил Аркадий Игнатьевич, – всё господин поручик истинно, разумно…

Он оказался пьян не менее моего.

– Ох, Энни, – не унималась Ильина, – я всё же за Вас беспокоюсь. Вы ж от московской жизни отвыкли. Так, Вы поаккуратнее, поберегите себя, возвращайтесь ночевать ко мне, я уж распорядилась – Вам комнату приготовили. Перины… Как Вы любите. Пораньше приезжайте.

Я хотел поблагодарить хозяйку, но ограничился очередной улыбкой и паралитическим взмахом головы в попытке изобразить поклон.

– Ох, Энни, осторожней только, – ещё раз попросила Вера Андреевна. – Ржевский! Вы-то хоть присмотрите, на Вас ответственность!

– Вера Андреевна! – улыбался Ржевский, вытягиваясь и выгибая грудь. – Не извольте сомневаться, Антон Алексеич будет к Вам доставлен невредимым и, что главное, абсолютно довольным.

Ильину, наверное, не слишком устроило такое объяснение, однако она не стала более препятствовать моему уходу, ещё раз попросив меня вернуться пораньше, и замерла в прощальной позе. На все её увещевания я по-прежнему реагировал кивками головы и ещё для верности пару раз вставил «да-да» и «конечно». Говорить хозяйке что-либо длиннее я постыдился, боясь всецело обнаружить своё опьянение.

Сбивчиво попрощавшись с некоторыми оставшимися гостями, мы направились к выходу. Ещё собираясь, я обнаружил, что к нашей компании прибился четвёртый участник. Им оказался человек с виду моих лет, вроде как приехавший в Москву с месяц назад из Рязани. Я упорно не мог запомнить его имени и почему-то окрестил про себя Борисом.

Мы миновали коридор, на ходу неряшливо накинув уличные одежды.

– Прошу Вас, господа, – крикнул шедший впереди Ржевский, а затем распахнул перед нами дверь, за которой открывалась ночь.

С шутками и прибаутками мы вывалились на улицу. Обступавшая Москву косматыми тучами и собиравшаяся начаться ещё днём буря пощадила город. Практически стоял штиль. Снег шёл ровными хлопьями, окутывая улицы опрятным одеянием.

Меж тем, за годы, что не навещал прежнюю столицу, я, и правда, как говорила Ильина, успел позабыть облик ночной Москвы – широкой и манящей. Она теперь пробудилась и расцвела под уютной снеговой дымкой.

Я шёл и дивился переменам, происходившим с городом. Разумеется, в том состоянии я не ограничивался собственным пережитым опытом – мои мысли устремлялись к полузабытым бабушкиным сказкам. Теперь, когда я смотрел на шумные народные гуляния на современных улицах, с трудом верилось, что ещё чуть больше сотни лет до этих дней здесь разделывали туши, сбрасывая отходы в пруд всего-то за полверсты отсюда. Совсем уж не представлялось, что в тёплые дни здесь всё отравлялось смрадными испарениями из отстойников. И, что положивший всему этому конец Пётр кричал, мол, и в Кремле отсель ему спуску от вони нет, и даже макнул лицом в нечистотные воды кого-то из чиновников.

Двинувшись вдоль Мясницкой, мы с головой окунулись в бурлящую кутерьму. Казалось, весь город озаряло светом – во многих окнах пылала иллюминация, исправно светили высокие фонари, блики и лучи отражались от иссиня-белых сугробов, переливаясь изумрудными и авантюриновыми отблесками.

Люди разных возрастов и сословий в великом количестве высыпали на улицы. Вдоль дороги, по которой то и дело сновали извозщические сани, откуда ни возьмись, появились и выстроились в ряды длинные укрытые сукном лотки торгашей под навесами из широко скроенных, похожих на балдахин, тканей, гнущихся под тяжестью навалившего снега. Отовсюду раздавался весёлый женский и детский смех, беззаботные девицы с разукрашенными щеками, одетые в белые меха, плясали под задорные звуки гармошки. За торгашами суетились мужички и бабы в фартуках, надетых поверх пуховых армяков и шубок. На огромных чугунных противнях они выпекали блины, лепёшки и какие-то невиданные угощения. Рядом стояли кадки с закусками. Люди подходили, угощались, хохотали, смотрели на девиц. Огромные бородатые мужики в безразмерных лисьих шубах, вероятно, зажиточные купцы, гуляли с детьми. Задорная ребятня весело резвилась среди сугробов. Их здоровяки-отцы с важным видом о чём-то беседовали, периодически посматривая в сторону отпрысков.

– Никиша, не ешь снег! Выплюнь, выплюнь, – покрикивал один из бородачей. – Что ж ты обоссанный в рот суёшь!

С удивлением я различил доносившиеся из подворотни звуки гуслей. Чудная ночь интриговала и захватывала. Старинный город жил своей жизнью, несмотря на то, что война стояла у порога и уже стучала в его двери. Пьяный и довольный, я смотрел на всех этих краснолицых молодцов, на смеющихся девушек, и в душе моей крепла уверенность в том, что трудности, связанные с Буонапарте, не так уж страшны и не так уж неразрешимы. Да, и сам Буонапарте в моих мыслях тогда чудился кем-то занимающим промежуточную позицию в иерархии лиходеев из русских сказок, будучи примерно равным Соловью-разбойнику, и сильно уступая Змею Горынычу. Многое пережила Россия, многое сгинуло на её веку. Сгинул Соловей, сгинет и новый свистун-корсиканец, сгинут и все эти милые повесы и зеваки, сгинем и мы. И от того абсолютно драгоценной мне показалась идея нашей принадлежности к этому миру шумных улиц, горячих блинчиков под ночным небом, отважных знакомцев и прелестных девушек.

Наша компания растянулась и погрузилась в толпу.

– Вот это жизнь! – сказал я, подойдя ко Ржевскому, – Спасибо Вам, поручик, что вытащили.

– Да уж, Антош, – кивнул Ржевский, улыбаясь и щуря глаза. – Но, то ли ещё будет! Я тут одно местечко знаю… Извозчика бы.

Аркадий Игнатьевич угостился блинами с маслом и икрой, выпил пару бокалов запеканочки и догнал нас. Бориса мы нашли танцующим подле огромной бочки, с которой улицу осыпал бешеными звуками пёстро выряженный дудочник.

На углу Мясницкой и Милютинской мы остановили извозчика.

– В сторону Страстного бульвара, папаш, – крикнул Ржевский, запрыгивая на козлы, а там показывать будем. Только вихрем! Доплатим.

– Как скажешь, барин, – ответил пожилой усатый извозчик, – тут почти прямая дорога есть. Эх, прокачу!

Вчетвером мы залезли в сани, пара гнедых тронулась и под азартные крики Ржевского мы покатили по Москве.

Въехав напрямик в Фуркасовский переулок, мы понеслись по нему рысью. По обе стороны в тускловатом свете мелькали купеческие жилища, а на самой дороге дюжие мужики в надетых набекрень шапках огромными заступами убирали снег. Увидев нас, они бросились врассыпную.

Ржевский настоял на том, чтобы мы срезали путь по известному ему маршруту. Извозчик, слабо споря, согласился свернуть, и через подворотню вырулил в совсем неизвестный квартал, почти лишённый фонарей, с простенькими одноэтажными домами. Приглядевшись в просвет между ними, я понял, что мы скачем, оставляя по левую руку Софийку.

Пролетая пустыри и подворотни на страшной скорости под наш общий галдёж, мы буквально взбудоражили тихий район. Разбуженные хозяева громко бранились, во дворах исступлённо брехали псы, а из какого-то погреба даже закукарекал петух.

По настоянию Ржевского извозчик в одной из подворотен лихо повернул лошадок, мы вылетели на Неглинный проезд и понеслись к северу. Снег, казалось, стал валить сильнее, поручик привставал на козлах, высматривал дорогу и, закрывая лицо от метели, кричал:

– Вот оно! Вот пошло-то, попёрло! Гони, папаш, с вихрем!

В эти минуты Ржевский казался подобным герою древнего мира на боевой колеснице с верным и покорным возницей рядом. Тот, правда, уже успел пожалеть, что связался с нами, но гнал все ещё как надо.

– А теперь на Петровку поворачивай, – вдруг гаркнул поручик, – ещё срежем!

– Помилуй, барин! – взмолился извозчик. – Ведь убьёмся.

– Не бойсь! – вопил Ржевский, – в обиде не оставлю! Ребятушки, не подведу!

Он с силой выхватил вожжи из рук обезумевшего извозчика и принялся править сам.

Каким-то непостижимым образом, лошади миновали стену трёхэтажного казённого дома, вывернули в сторону, сшибли дряхлую изгородь и понеслись на Северо-запад наперерез.

На Петровке, на радость извозчику, мы сбавили ход – ночных торгашей на улице оказалось даже больше, чем на Мясницкой. По-парадному важно мы проехали улицу, раздавая поклоны гулякам в богатых одеждах, толкущимся по обе стороны дороги и уступающим нам путь.

Свернув на Страстной бульвар, Ржевский вернул вожжи пришедшему в себя извозчику.

– Прости, папаш, – сказал он мягко. – Увлёкся.

Мы пересекли Сенную площадь и сошли на другой стороне возле неприметного домика, помещавшегося между особняками приличных размеров. Из окон, прорубленных вровень с землёй, исходило мутное свечение и доносился озорной гам.

Я осмотрелся. Вдалеке сквозь снежную мглу виднелась колокольня Страстного монастыря. В стороне от нас на огромном пустыре толпилась шумная публика. Присмотревшись, я понял, что там залит огромный каток. От наблюдений меня оторвал крик Ржевского.

– Папаш, ну что ж я тебя уговариваю! Дверь устал держать, и холоду напустим! Пошли, угощу… Красиво правишь, заработал! – тараторил он.

– Барин, – не сдавался извозчик. – Так нельзя ж, упрут всё.

– Мы прямо здесь сани с лошадками оставим, а сами возле окна сядем. Я хозяина знаю, он для меня места всегда придерживает.

Объяснение подействовало, и осмелевший извозчик, махнув рукой, шагнул в кабак. Наша компания последовала за ним.

Войдя внутрь, мы мгновенно погрузились в шумную кутерьму, царившую в заведении. Создавалось впечатление, что добрая половина собравшихся отчаянно курила какую-то дрянь с запахом сухих виноградных листьев. Дым особенно клубился в центре помещения; вентиляцию, вероятно, устроить забыли.

Навстречу нам вышел неизвестно как заметивший гостей коренастый мужичок с большой чёрной бородой, он оказался хозяином.

– Господин поручик, для Вас и Ваших друзей как всегда зарезервировано, – сказал он. – Прошу.

Мы проследовали за Ржевским в дальний угол. Там прямо подле окна стоял большой дубовый стол. Поручик на ходу с кем-то поздоровался, а затем уселся на дальний край скамьи.

– Господа, прошу располагаться! – довольно кричал он. – Не взыщите, не притязательно, но кормят отменно и вообще тут всё в полном порядке.

Я сел рядом со Ржевским. Борис с доктором, пошатываясь, оседлали скамью напротив. Извозчик много суетился и часто заглядывал в окно. И только трижды убедившись, что за ним топчутся его лошадки, уселся рядом со мной.

Вскоре к нам подлетел половой.

Этой дивной ночью мы проявили изрядное единство чаяний и устремлений, поскольку каждый из нас пятерых спросил большую порцию пельменей. Ржевский силился и храбрился угостить всю компанию яблочной наливкой местного перегона, но подошедший хозяин отговорил его от этой заведомо обречённой затеи.

– Господин поручик, побереглись бы, – говорил тот. – Судя по Вам и приятелям Вашим, лучше настоечки покрепче… Мороз ведь. Поберегитесь.

Сказанное казалось убедительным, и мы принялись пить пахнущую пряностями настойку и закусывать вкуснейшими огневыми пельменями. К оным половой подал множество закусок и гарниров, прямо на любой вкус. На нашем столе появились горшочки со сметаной, соусами и овощными смесями.

Откушав, мы, наконец, вернулись к более или менее связным разговорам.

– Руку зашиб дюже, – сетовал Борис, потирая предплечье. – Ка бы не сломал.

– Ох, ты, – удивился Ржевский, – ай-ай-ай, это как же так?

– О фонарь, вестимо, – ответил Борис.

– Так-так-так-так-так, – вмешался доктор. – Как врач… позвольте осведомиться, какого рода боль?

– А шиш её знает, но болит, – невесело сказал Борис. – Это если уж в подпитии больно, а так наутро, может, и вовсе на стену полезу.

– Вы не унывайте, – бодро вставил Ржевский, наполняя бокал Бориса. – С нами, в конце концов, доктор, он Вас осмотрит! Да, Аркаша?

– Ни в коем случае! – выкрикнул Аркадий Игнатьевич. – Пьян, господа, чертовски пьян. Но я Вам адресок напишу сейчас… Поручик, Антошенька, бумажонку бы с карандашиком… Явитесь ко мне на приём завтра, всё уладим.

– Так Вы как раз в этой области, то есть по части переломов, специалист? – удивился я. – Вот удача, да, Борь?

– Я-то? – отреагировал доктор. – О-о-о! Это отдельная тема. Но, и в этой области тоже. Я в ментальной сфере специализируюсь. Но тут, знаете, если постигнуть проблемы человеческого сознания в достаточной степени, так тут же можно разом и физические травмы уладить…