Тени и Ветер

– Никогда бы не подумала на этот счёт, – сказала Ильина.

– А в русском эпосе всё совсем не так, – продолжал я, пошагивая вдоль комнаты. – Если с богатырями и драконоподобными чудовищами как-то можно ещё систематизировать, то, как быть со всем остальным? Какие-то непонятные герои из народа, дураки, совершающие подвиги и прыгающие по сословной лестнице. Что это? А ещё выражение – «при царе Горохе». Это ещё кто, и, когда он правил?

– Быть может, дело в том, – предположила Ильина, – что писалось всё в разные времена, и каждый норовил вставить что-то из своей эпохи, не очень-то задумываясь о логических связках.

– Может и так, – сказал я. – Однако же, если предположить иное, то получится просто инфернальная картина. В стране, где лет пятьсот правит царь по имени Горох или вовсе нет никакого царя, а есть только языческий культ поклонения стручковым растениям, в почёте богатырская удаль. В обиходе есть только одна твёрдая валюта – «царство», и все расчёты ведутся либо царством, либо полцарством, в зависимости от сложности обязательств, за которые причитается оплата. Общество выстроено на основе жёсткой иерархии, практически по древнеиндийской варновой системе, однако это не мешает самородкам из мещан совершать невозможные поступки и влюблять в себя благородных девиц. А, поскольку, как Вы заметили минутой ранее, писаны эти истории в разные времена, то, похоже, в этой стране, ко всему прочему, периодически наступают эпохи, когда все эти чудесные события и вправду могут произойти. И знаете, Вера Андреевна, быть может, и мне выпадет шанс пройти по лезвию ножа, как какому-нибудь персонажу сказки – дурачку или, возможно, принцу. Я, кстати, вполне подхожу под такую роль – нет у меня ни доблести, ни ратного мастерства, ни великого ума.

– Знаете, Энни, – вдруг необычайно спокойным и серьёзным тоном произнесла Ильина, – каково это проводить в тёмную безвестность человека, о котором я заботилась столько лет, когда он был совсем юн и неопытен и, перед родителями которого у меня непререкаемые моральные обязательства?

– Понимаю, Вера Андреевна, – сказал я, – но, стоит ли теперь терзать себя морализмом? Не прошло ли десяти лет с момента, когда я вышел из-под Вашей опеки? Вы сделали для меня, и без того, слишком много.

– О, да, Энни, – сказала хозяйка, – Я прекрасно понимаю, что Вы не тот мальчик, что раньше. Вы обучились, возмужали, давно выпорхнули во взрослую жизнь. И я Вас мысленно отпустила уже также давно. Но как-то сложно это всё принять, когда Вы рядом. Я чувствую себя ответственной за Ваши неудачи.

– Милая Вера Андреевна, – сказал я, – трудно мне уезжать, не скрою. Но ещё труднее покидать Вас с тяжёлым сердцем. Поймите меня, прошу. Отправляюсь в путь без родительского благословления, так и с наставницей и покровительницей найти взаимопонимания не сумел.

Ильина подошла ко мне и крепко обняла.

– О, мой дорогой Энни, – сказала она. – Да, я не смею, не смею стать поперёк Вам, как бы этого не хотела. Молвите, хоть, твёрдо решили? Утешьте старушку.

– Да, любезная Вера Андреевна, твёрже некуда.

– Ну, тогда так тому и быть, мой мальчик. Дима с Володенькой люди надёжные, в беде не бросят, но Вы всё равно поберегитесь.

– Это непременно, – сказал я, целуя хозяйке руку.

– Ну, – протянула Ильина, – время позднее. Вам бы выспаться, а то ведь завтра сборы. Во сколько выступаете?

– В четыре пополудни совет в Останкино.

– Ах, дорогу-то помните?

– Там я не был, только слышал. А башня-то издалека в ясную погоду видна. Найду как-нибудь, Вера Андреевна, – заключил я. – Извозчики же не перевелись.

– По Сретенке, и всё к северу, к северу, – сказала Ильина. – Просто всё. Только готовьтесь пару вёрст пешком идти. Лихие там места, в народе говорят, что так и вовсе проклятые. Совсем близко Вас не повезёт никто.

– Мало ли небылиц.

– Но Вы всё-таки поаккуратней и там, так, на всякий случай.

Я поклонился.

Ильина распорядилась насчёт постели, и вскоре я уже лежал на перинах в той самой комнате, в которой полгода назад так мучился похмельем.

Сон упорно не приходил, несмотря на проведённое мной в дороге время. Ночь представлялась таинственной и торжественной, предвещавшей неясные события. В этот момент мне хотелось сделать нечто особенное, подведя черту, быть может, навсегда уходящей от меня прежней жизни. Я зажёг свечи на небольшом столике, скорее декоративном, чем для работы с документами, не взирая на поздний час, спросил у слуг бумаги с письменными принадлежностями и послал за Степаном.

Через некоторое время в дверь моей комнаты постучали, и на пороге появился крепостной с заспанными глазами.

– Вызывали, барин? – осведомился он, переминаясь с ноги на ногу.

– Заходи, друг любезный, – сказал я, улыбаясь и, поднимая глаза от исписанной бумаги.

– Чего изволите? – спросил Степан, зевая во весь рот.

– Да вот, задумал я тебе за верную службу вольную дать. Уже дописываю.

Степан и ухом не повёл, только слегка усмехнулся.

– Спасибо, барин, – сказал он.

– Ты чего же, не рад, что ли? – удивлённо спросил я.

– Да, как-то непривычно, – мялся кучер. – И вольную-то на хлеб не намажешь и от дождя ею не укроешься.

– Ну, как же! – воскликнул я. – Даже как-то обидно. Ты, что же, не понимаешь что ли? Будешь сейчас свободным человеком, как я!

– Оно-то спасибо, барин, – сказал Степан, – только можно я ещё хоть годок у Вас крепостным побуду. Вдруг чего переменится. Тут и война… На дворе рассказали. А у меня ни дома, ни имущества, ни работы.

– Ты на этот счёт даже не волнуйся, – заверил я крепостного. – Мне тут завтра уехать нужно, не знаю, на сколько. Так, ты отдохни немного, бери мою бричку и езжай в уезд. Родителям объяснишь, что отбыл я на войну по зову сердца и чести. Батюшке грамоту покажешь, какую я тебе сейчас дам. Он тебя уважает очень. Только ты моим подсоби, если что. И, как раз, у моих родичей тебе и работа найдётся, и супа тарелку всегда нальют, и жить будешь, если хочешь, как раньше.

– Вот за это спасибо! – просиял Степан, – если как раньше, так совсем другое дело.

– А бричку потом себе оставишь! – сказал я. – В грамоте всё укажу. Подарок в честь освобождения. Как раз будет тебе резон её поправить, раз руки никак не доходят.

Степан низко поклонился.

– Ну, что ты шапку ломаешь! – с укоризной сказал я. – Ты теперь мне равен практически, если отбросить сословный аспект. Дописываю уже. Степан… как бишь тебя по отчеству?

– Фомич, вестимо.

– Так-с, Степан Фомич… А фамилия?

– Так, барин, – рассмеялся Степан, – нет никакой фамилии.

– Как это фамилии нет? – удивился я.

– Да, какая уж у меня фамилия. У нас на дворе через одного такие. Может, и была, да только позабыл.

– Непорядок! – воскликнул я. – Фамилия у всех людей быть должна. Сейчас и тебе присвоим. Давай-ка, дружок, в честь события такого знаменательного будешь ты, Степан Фомич, Свободин.

Степан слегка усмехнулся.

– Чего это ты? – снова удивился я. – Неужто фамилия не по нраву?

– Да, нет, барин, – заверил меня Степан. – Только странная, малость. Не жидовская, не?

– Ну-ну-ну, – осадил я кучера. – Ты это брось. Свобода, она никакой нации не имеет, она всем дана в одном обличии. Так что, попомни, Степан Фомич, сей час, когда вкусил свободы вкус пьянящий.

С этими словами я кончил писать и, поднявшись, вручил Степану вольную, крепко пожав руку.

Кучер ушёл, сон всё не приходил, и в некое подобие дрёмы я провалился только под самое утро, когда в небе за окном показались рассветные отблески.

Поднялся я к двенадцати часам, разбитый и уставший. Верный, исполнительный Степан, как я выяснил, уже отбыл в уезд. Узнав о моём жесте, Вера Андреевна, выдала ему немного денег и под завязку снарядила припасами. Я насытился поздним завтраком, сложил вещи и, кратко простившись, дабы не бередить вчерашних ран себе и хозяйке, вышел вон.

Я не стал останавливать извозчика сразу.

– Быть может, – думал я, – мне в последний раз в жизни довелось гулять по Москве. И я шёл вниз по Мясницкой, вдыхая ароматы садов, пытаясь насладиться каждым мгновением пребывания в милых сердцу местах. Дойдя до перекрёстка, я свернул на Сретенский бульвар, и практически сразу мне подвернулась повозка, запряжённая вороными.

– До Останкино, а там, где высадишь, – сказал я, памятуя о недоброй славе тех мест, о которой мне давеча говорила Ильина.

Мы проехали практически всю Сретенку, миновав множество особняков, трактиров и торговых лавок. За самим монастырём нам открылась новенькая брусчатка, мы никуда не сворачивали и, вскоре лошадки вынесли нас на длинный тракт, в конце которого маячил тёмный стержень зловещей башни петровского сподвижника Джейкоба Брюса.

Извозчик высадил меня, как и предвещала Вера Андреевна, за пару вёрст, и, сославшись на неудобную болотистую почву впереди, умчался прочь. Пройдя длинную, заросшую каштанами и липами низину, я вышел, наконец, на открытую местность. Прямо передо мной начинались останкинские болота с островками сухой почвы, а за ними высилась исполинская обсидиановая башня. Я подходил всё ближе, к удивлению, не замечая на вздымающейся в облачную высь чёрной гладкой поверхности никакого изъяна. Казалось, башню ежедневно полировали чьи-то огромные невидимые ладони. Монолит выглядел, и, правда, зловеще. Поставленный здесь сотню лет назад, он таил в себе немало загадок, одной из которых оставался способ, каким строилась башня и как держится в податливой влажной земле.

Старожилы и очевидцы тех событий, кажется, говорили, что башню вытачивали из цельной породы, привезённой с далёкого вулканического острова. Материал, якобы, перевозили на пяти баржах сразу, а в землю водружали посредством гигантских рычагов. Мне с трудом представлялись подобные дела, и, чем ближе я подходил, тем охотнее становился готов поверить в молву о колдовстве.

Между тем, покорённый видом башни, я не заметил, что нахожусь на болотах не один.

– Антоша! Как раз вовремя! – послышался знакомый голос.

– Здравствуйте, Антон Алексеевич! Благодарю, что Вы с нами, – сказал Трубецкой.

Они уже шли мне навстречу, одетые в лёгкие походные плащи, под которыми у Ржевского скрывалась форменная рубаха с непонятного вида жокейским жилетом, а у князя – бывший на нём зимой камзол.

Я поздоровался с компаньонами и мы втроём направились ко входу в башню – небольшой кованой двери, абсолютно неприметной с расстояния далее десяти шагов.

– Будь славен, царь Пётр! – крикнул Ржевский, подходя к монолиту. – И, да будут славны те времена, когда любой обычный чародей мог дослужиться до генерала артиллерии!

За незапертой дверью обнаружился абсолютно тёмный коридор, из которого пахнуло холодом.

– А где все остальные? – поинтересовался я.

– Остальные уже на месте, – улыбнулся Трубецкой. Уже половина пятого. Просто поручик знаменит своей педантичной пунктуальностью.

– Ах, время, – нараспев проговорил Ржевский. – Это, позвольте, тот ресурс, который принадлежит каждому. Так, позвольте побыть немного расточительным. Без нас всё равно не начнут.

– Ох, не злоупотребляйте, – сказал Трубецкой, и мы вошли внутрь.

– Не отставай, Антош, – бросил мне Ржевский.

Боясь споткнуться, я, наугад переставляя ноги, проковылял несколько шагов и упёрся в спину поручику. Владимир Николаевич возился впереди с новыми дверьми. Они вскоре раскрылись, и мы наконец-то увидели свет. За дверями оказался оборудован кулибинский лифт с зажжёнными стенными светильниками. Посередине кабинки стоял небольшой диван с мягкой подушечкой для спины, а по краям, почти у самых стен располагались рычаги подъёмного механизма.

Я, было, направился к одной из лебёдок, но мои спутники меня остановили.

– Не беспокойтесь, Антон Алексеевич, – сказал Трубецкой, – мы с Дмитрием справимся. Прошу Вас располагаться.

Пожав плечами, я уселся на диванчик, Трубецкой со Ржевским налегли на рычаги, и, с небольшим поскрипыванием, мы поползли вверх. Подниматься пришлось высоко, но мои товарищи, похоже, оказались к этому хорошо готовы. Не сделав ни единой передышки, они довели лифт до некоей точки, в которой в механизме что-то щёлкнуло. Товарищи закрепили рычаги, и Ржевский раскрыл двери, за которыми, как и внизу, мы не увидели ничего, кроме темноты.

– Не извольте беспокоиться, – словно угадывая мои опасения, сказал Трубецкой. – Мы почти на месте. Здесь небольшой поворот, и там будет лестница в верхнюю залу.

Вскоре стены, действительно, открыли нам узкую винтовую лестницу, освещённую сверху проблесками естественного света, и я понял, что мы почти у самого верха башни.

Поднявшись по лестнице, мы очутились в огромной круглой зале. Открывшиеся нам покои, лишённые, как таковых, стен (их заменяли невиданных формы и размера дымчатые стёкла), производили довольно сильное впечатление. С южной стороны за окнами, если так можно назвать увиденное мной, простиралась Москва. Церквушки, деревья и дома с огромной высоты выглядели игрушками. С других сторон виднелись казавшиеся бесконечным зелёным морем древесные массивы.

В центре залы стоял огромный круглый стол с разложенной на нём картой и какими-то неясными предметами. По различные стороны стола толпилось под сотню персон, но и этого количества не хватало, чтобы заполнить огромное зияющее пространство. Посмотрев под ноги, я увидел странные узоры и символы, начертанные на чёрной глади серебряной краской, словно звёзды в ночной черноте.

Вокруг слышались разноголосые разговоры. Общались одетые по форме офицеры, среди них я увидел несколько гусар, но большинство не носило ни мундиров, ни знаков различий. Трубецкой со Ржевским встретили много знакомых – моих спутников громко приветствовали, а я, ощущая некоторую неловкость, остановился в стороне. В какой-то момент я услышал приближающийся новый голос, живой и бодрый. Повернувшись, я увидел, как князь общается с каким-то статным господином, деликатно указывая в мою сторону. Взглянув на собеседника Трубецкого, я мысленно принял его за старшего брата Ржевского, настолько похожими на поручика казались его залихватские черты: чуть тронутые сединой курчавые, растрёпанные волосы, стиснутые в оскале сверкающие зубы, бешеные глаза, и, особенно, изрезавшие лицо несгладимые смеховые морщины.

– Последний участник моего отряда, – послышался голос Трубецкого, и я шагнул вперёд, называя себя и протягивая руку незнакомцу.

– Слышал-слышал, – улыбнулся тот, крепко сжав мою руку, – добро пожаловать!

Так и не представившись, он через мгновение скрылся в толпе. Продолжая осматривать залу, я вдруг увидел за противоположной стороной стола партию странного вида. Там молча стояла пара десятков дюжих молодцев, не по погоде облачённых в небрежно скроенные чёрные меховые шкуры, на грубых лицах воинов я разглядел спокойствие и холодную бесстрастность. Перед ними стоял, по-видимому, их предводитель – огромный, звероподобный увалень с широченными плечами, также одетый в шкуру, со сдвинутой к косматым бровям разлапистой шапкой. В руках предводителя я увидел огромный двусторонний топор. Во всём облике воинов этого отряда сквозили нечеловеческая мощь и древняя, таинственная природа. Но кого призвал в союзники русский царь?

Я ещё удивлённо скользил взглядом по зале, как присутствующие постепенно принялись расходиться, образуя некий порядок, а между рядами оглушительно зазвучал неожиданный надсаженный голос. Я принялся искать глазами говорящего, полагая, что это и есть Чернышёв, но не нашёл.

– Братья! – срывая голос, кричал он. – Дозвольте теперь обратиться к Вам! Нелёгкий час собрал нас вместе. Непростой жребий достался России в великой игре…

Ржевский с Трубецким подошли ко мне, и вскоре чуть поодаль от князя встали люди, очевидно, из его отряда. Ещё через мгновение все в зале уже стояли упорядоченно, так что мне, наконец, открылся таинственный оратор. К моему немалому удивлению, им оказался тот самый чернявый живчик, которого я принял за родню Ржевского.

– Отрадно мне, братья, – продолжал Чернышёв, не жалея голоса, – что такие богатыри и удальцы поднялись на борьбу. Так, пусть наше общее дело окажется достойным Вас! Вчера рано утром я имел тайную беседу с императором – с глазу на глаз, без свидетелей. Он утвердил наш план, одобрил последние детали, которые я с удовольствием сообщу теперь Вам. Итак, этой ночью на войну с Буонапарте выступят три отряда. Нас меньше сотни, но в наших руках великая сила общей праведной цели! Мне лично доверили предрешить количество компаньонов, и я сделал выбор не в сторону большего числа, но в пользу выучки и незаметности. Не в количестве наша сила, но в тайности! Три отряда, три паруса, победно поднимающиеся над страшными волнами, три смертоносных кинжала в сердце врага. Наш первый отряд – наши кулаки, наша железная мощь…

Я дёрнулся и увидел, как Чернышёв с наслаждением рассматривает здоровяков в шкурах с их звероподобным предводителем.

– Ваша задача, достойные воины, – продолжал полковник, – устрашать, крушить и сминать, повергать врагов в исступление, пробуждать суеверный ужас в их сердцах. Велика Россия, и пусть в западных лесах и весях врага подстерегают храбрецы вроде Вас. Вам надлежит выслеживать французов и их союзников, нападать на отставших, громить обозы. Пусть каждый наполеоновец прознает, что, чуть отойдя от тракта, он норовит попасть под карающую секиру, что в чаще их ждёт страшная смерть в могучих когтях. Пусть супостат убоится ночевать под открытым небом, пусть в судорожном трепете терзает тёмную пустоту бесчисленными дозорами. Бриан, Великий медведь! Веди своих удальцов! Мы узнаем Ваши метки на камнях и деревьях.

Молча и внимательно выслушав сказанное Чернышёвым, предводитель отряда вдруг вознёс над головой топор и, оглянувшись на свою братию, сотряс залу более походящим на рык хриплым криком.

– Второй отряд, – ещё более вдохновляясь, продолжал полковник, – это наши глаза и уши. В нём более всего закалённых в многодневных странствиях следопытов и охотников. Поведёт его мой старинный друг – князь Владимир Трубецкой. Володя всегда проявлял быстроту и ловкость – и в бою, и в походах. Вот и здесь обошёл меня, ибо многих из его партии я счёл бы за честь повести сам. Почти всех в его отряде я знаю лично и давно, но и всех прочих я почитаю наравне с ними, потому что знаю, князь собрал достойнейших из тех, кого знавал. Ваша задача, друзья, добыть для всех сведения о передвижениях французов, выведать тропы, по которым они пойдут, предсказать их планы. Пусть ваши летучие разведчики вызнают и разыщут, а потом передадут ценнейшие донесения для других отрядов и регулярной армии. Пусть каждый шаг, каждое ухищрение врага станет, благодаря Вам, для нас страницами открытой книги!

Трубецкой поклонился.

– Наконец, третий отряд, – переведя дыхание, произнёс Чернышёв, – призван предрешить итог кампании. Его поведу я, и цель наша, пройдя по Вашему следу, братья, воспользовавшись Вашим опытом и добытыми сведениями, проникнуть глубже всего, и поразить врага в самое сердце – обезглавить химеру, убить Буонапарте. Всем нам придётся нелегко. Но я уверен, что все с честью примут и вынесут тяготы пути, преодолеют испытания, добровольно принятые нами. Братья! На плечах Ваших к нам ворвётся рассвет, развеяв тьму, налетевшую с Запада! За Россию! За царя! За друзей! Ура!

Раздался многоголосый вопль, заставивший меня вздрогнуть. Но тут же шум унялся, лица присутствующих приняли прежние спокойные и волевые выражения.