Тени и Ветер

Дмитрий Кузнецов

Тени и Ветер

Все совпадения с реальными людьми, явлениями, вещами, предметами, понятиями, названиями и событиями случайны. Слова и мысли персонажей не всегда совпадают с мнением автора. Действие настоящего произведения происходит в параллельной, фантастической реальности. Сказка – ложь…

На песчаном белом берегу

Островка

В восточном океане

Я, не отирая влажных глаз,

С маленьким играю крабом.

Такубоку

Приехали немцы: Обломов, Штольц…

Павел Тарасов

В тот раз Пётр выступал в поход особенно помпезно и торжественно. За всей этой показной пышностью никто и помыслить не смел о том, чем может обернуться затея. Тогда же царь впервые на моей памяти показался на людях со своей очередной избранницей, которую называл женой и царицей, зачем-то вознамерившись взять её с собой на войну. Любовница государя оказалась полуграмотной прибалтийкой. Пётр постоянно норовил ущипнуть её в неприличных местах, а она неохотно сопротивлялась, приговаривая: «Но-но, Пэтруша, на чушой карафай рот не разефай».

ш.М.-Л. (бывш. Водкин)

Пролог

Философ-элеат как-то сказал, что поскольку летящая стрела, в самом деле, покоится, то мир, в том виде, каким мы его видим, есть всего лишь иллюзия, создаваемая нашим умом, а в действительности все вещи выглядят совсем иначе. Тогда один из оппонентов дал философу по морде и спросил: «Если все действия и события происходят только в твоём уме, то как быть с этим?».

История превратилась в хрестоматийный пример, на котором педагоги из года в год пытаются объяснить какую-то абстрактную мудрость. Но, что, если все физические процессы и явления представляют собой лишь аффективные последствия взаимодействия сознаний, совершаемого в рамках некоей ментальной коммуникации, без сомнения, весьма примитивной? Тогда вполне логичным будет предположить существование и более сложной, абсолютной коммуникации, не отягощённой даже случайными проявлениями на сенситивном уровне, для которой всё материальное предстанет в облике далёких, искажённых теней.

Запись Первая

Прости меня, отец.

Муки, терзания, поиски искупления – всё не то. Я знаю, что отцеубийце нет ни покоя, ни сострадания. Я обречён на жизнь в тени своего молчаливого предательства, и, словно прокажённый, встречать каждый новый день покинутым и отверженным.

Увлечения дамами, занятия государственными делами не даруют мне забвения, а лишь притупляют страданье, вновь оборачиваясь фаталистической улыбкой измен союзников и придворных леди. Все будто в назидание норовят совершить надо мною мелкое предательство. Впрочем, какую верность я тщусь получить, живя в своей мерзкой лжи!

Вероятно, самые подлые злодеяния совершаются под вуалью метафизического благого намерения в акте изощрённого самообмана.

Я таков, и, наверное, никогда не примирюсь с терзающими мою душу демонами.

Прости, отец, ни одного дня с той страшной ночи в Михайловском замке я не провёл без сожаления. И теперь на пороге великой игры, в которой Буонапарте уже пошёл королевской пешкой через одну клетку, я силюсь углядеть в случайной символике хоть тень твоего одобрения, словно я не в силах войти в открывшиеся передо мною двери отрешённым.

Я не вправе предаваться экзальтированному самобичеванию в час, когда стране, которую ты истово любил, потребна холодная и твёрдая решимость. Но я и не в силах разогнать окутавший меня туман, и, быть может, мне этого также не суждено, как и получить вожделенного прощения, которое никогда не снизойдёт на меня теплотою твоей длани. Христианство учит другому, запрещает уныние. Но даже, если бы я стал праведником, то всякому небесному всепрощению предпочёл бы отцовские объятья.

Теперь я должен сжать кулаки и явить себя исполненным праведного гнева, ибо те силы, которые привёл в движение Буонапарте, грозят повесить на мою совесть ещё и гибель Отечества, если я не прерву своих околоморальных бдений хотя бы на время. А уж когда всё кончится, я хочу забыться. Не знаю, будет ли мне это по силам, но, уверен, что всегда найдутся крепкие вина или особые сорта табака, полезные этой цели.

Мне памятен один из давних дней, когда я навещал высокородную пирушку, устроенную в фамильном доме Шереметевых под Москвой. Там мы вместе с Багратиони пили тифлисское, удалившись на одну из дальних террас. Быть может от выпитого, а, может, и просто под влиянием слишком долго хранимого молчания, я обронил пару слов об одной из посетивших меня тревог. В ответ Багратиони живо предлагал всё бросить и уехать в горы. Уж не знаю, насколько серьёзно, но он довольно подробно изложил легенду бегства. Я даже представил себя иссушённым старцем с крючковатыми руками, жующим листок кинзы. Может, в этом что-то есть?..

Прочь эти мысли, они слишком развращают. Отец, теперь на пороге грандиозных событий, к коим я оказался случайно причастен, прошу позволить мне лишь кроткое допущение, что плохой сын мог бы заслужить твоё снисхожденье.

Запись Вторая

Благослови меня, отец.

Мои демоны по-прежнему терзают меня, но теперь муки совести приобрели подобие решимости. Я сделал новую большую подлость – позволил им сожрать Мишу. И хотя этот позорный жест вряд ли займёт главное место в галерее моих мерзостей, но, как метко выразился один коротко знакомый мне гусар, такое говно навсегда прилипает к штанам.

Однако произошедшее, как это ни странно, приобрело силу импульса, возбудившего во мне деятельность. Миша стал жертвой, но больше они не получат никого. Я не отдам им старину Барклая, как бы они того не желали.

Мои просчёты оборачиваются горькими последствиями. Это деморализует. Я, кстати, давно понял, что азарт и кураж не приходят сами по себе. Ими можно лишь заразиться как простудой. Вот и мне досталось немного такой болезни от полковника Чернышёва. Если бы не его, в самом хорошем смысле слова, приземлённость, мистические практики Барклая показались бы мне больным бредом. Так что, наверное, чтобы словам мудреца внимали, с ним рядом непременно должен находиться ловкач-авантюрист.

Итак, я обращаюсь к вещам, природы которых не знаю. Я взываю к безднам великой древности и, уверен, именно это вполне соответствует твоим взглядам, отец. Я убеждён, что ты бы сделал то же. Идея одурманивает. Я словно иду по твоим следам и в своих делах впервые по-настоящему ощущаю твоё присутствие. Большинство моего окружения, будь оно посвящено во всю полноту наших планов, наверняка попыталось бы предостеречь, удержать меня от авантюры, и какая-то часть моей души до сих пор противится начатому, заставляет отступить, но другая, куда большая, как будто стала тобой. Я, разве что, не доверяю дела казакам.

Запись Третья

Прокляни меня, отец.

Мой жребий брошен, а единожды выпитый яд отравляет меня изнутри своими смрадными парами. Только глупец на моём месте мог рассчитывать на возвращение прежней жизни. Искра погасла, а мои демоны снова молча тащат меня в свой тёмный омут.

Союзники чествуют меня, а за спиной клянут. За поверженного Буонапарте русского царя нарекли императором мира. Хотя, какой я, к чёрту, император! Так, удельный князёк, а мои ближайшие подданные – серые крысы, да и не крысы вовсе, а кроткие мышата. Я видел белые берега и владыку нездешнего племени в сияющей ледяным сапфиром короне. И, хотя, я уверен, что мне открылась лишь толика запредельного, все постыдные житейские дрязги и делёжка ничтожных клочков земли под ногами, которую принято называть политикой, меркнут, выглядят глупыми и нелепыми.

Кажется, скандинавы в своих легендах рассказывали о вселенском древе, которое растёт сквозь нижние и средние миры, обращая свою могучую крону к самому Асгарду. Теперь я увидел, что на этом древе мне уготовано место чахлого листочка, дрожащего под порывами даже лёгкого ветра. Мой высокий титул – ничто, моё имя – тлен. И, как нелепо, что я позволил себе поверить, что представляю собой нечто большее.

О финальной пробе не будет знать даже Барклай. Мудрец наверняка занял в иных краях достойное место, которое он желал и, которое так скрупулёзно подготавливал. Моё же последнее путешествие начнётся почти спонтанно. Случайный собеседник в провинциальном трактире оказался бегущим от прежней жизни бретёром. Он теперь уже, наверное, на полпути в сибирскую деревушку, готовый примерить на себя роль странника с таинственным прошлым. Боюсь, его южный выговор и неистребимые малороссийские словечки не позволят даже идиоту всерьёз заподозрить в нём пропавшего императора, но идея Багратиони будет исполнена в масштабах ещё больших, чем он мог предположить.

Мне же предстоит привыкнуть к честному ремеслу и кроткой жизни. Моё английское седло чрезвычайно неудобно, поэтому я хочу попробовать выделывать кожу. Так что, при должном усердии, быть может, вскорости я смогу ездить верхом с комфортом.

Листки рукописи аккуратно умещаются в камине между чуть занявшимися берёзовыми чурками. Я доверяю огню свою последнюю тайну. В ином мире я начну всё сначала, и, кто знает, может, однажды Древнейший примет меня в свои безграничные владения.

Глава 1. Роковой вечер.

Я любил зимнюю Москву. Покрытые уютным снегом улицы старинного города прочно сплелись в моём сознании с ощущениями детской свободы и непосредственности. Мостовые над застывшей водой, по которым меня водила, держа за руку, бабушка; лавка пирожника на Солянке, где продавали, наверное, самые вкусные в мире булочки с корицей; мечтательные лица гимназисток с Тверской… Эти образы, пожалуй, навсегда останутся со мной как воспоминания счастливых дней, проведённых в этом городе, когда я жил там в детстве, и, когда в годы юности меня с друзьями-лицеистами отправляли в Москву на зиму, «чтоб жирок завязался», как непременно напутствовал нас урядник Тимофей Архипович. Сейчас забавно вспоминать, как этот розовощёкий добряк почтенных лет, прошедший турецкую войну, выхлопотал у нашего начальства добро на московские каникулы для особенно усердных в учёбе школяров. Усердия, правда, мы не проявляли, но Архипыч верил в нас каким-то чувством предвидения и всегда выгораживал своих шельмецов перед строгими педагогами и наставниками.

– Москву познать надо, – говаривал Тимофей Архипович, – а Питер успеете. Что там, сто лет городу… Вот Москва – дело другое. Тут чувствовать надо.

И мы кутались в солдатские шинели, слушая мудрого старика, а потом томились в ожидании, когда же наступит этот час, кончатся экзамены, а мы будем толкаться за место в санях и хрустеть чёрствыми бубликами, глядя на белые поля по дороге к Москве.

Совсем же детские воспоминания об этом городе пахли ароматом бабушкиного чая, пряников, которые так искусно пекла матушка, и, пожалуй, каких-то тмутараканских специй, которых почему-то всегда в нашем доме обнаруживалось в избытке.

И теперь, когда я вот уже десять лет как обосновался в уезде, в фамильном батюшкином доме, меня неуклонно тянет каждую зиму в прежнюю столицу. Московский дом наш, правда, пришлось продать, когда батюшка проигрался в карточки каким-то проходимцам из провинции, но сам город от этого не стал менее близким моему сердцу. Наверное, душа каждого дворянина, не имеющего особого достатка, горячо любит именно Москву, хотя бы из-за того, что в петербургских салонах подают слишком свежий кофе, а улицы вымощены не по-русски опрятным гранитом. И только, когда денег отчаянно не хватает, чтобы заложить партию-другую в ламберт, душа начинает судорожно стремиться к родному и старому, куда менее требовательному, чем новомодное.

Я улыбнулся своим мыслям и откинулся на потёртую мягкую спинку сиденья моей брички. Отодвинув шторку рукой, я увидел за окном уходящие к небу толстые стволы деревьев, чернеющих на белом фоне заснеженного Измайлово. Мой кучер, Степан, давно уже принялся тянуть какую-то заунывную крепостническую и, быть может, от того очень русскую мелодию. Ехать предстояло ещё довольно далеко.

Рассказывали, что в петровские времена здесь стояла довольно обширная слобода и жила немчура. С тех пор минуло немало времени, слобода сгинула, как, впрочем, сгинула целая эпоха, когда те самые немцы пользовались исключительным расположением. Наверное, всем суждено измениться в наше непростое время. Даже самым консервативным надлежит держать ухо востро и следить за тем, как бы не переменилось само то, за что радеют их не терпящие ничего нового умы.

Мой путь лежал на Мясницкую улицу, в салон Веры Андреевны Ильиной, стареющей куртизанки, которая именовала свой приют для нашей братии на английский манер клубом.

Всё же прав оказался Тимофей Архипович, когда говорил, что в Питере о свободной мысли судачит всякий хорёк, а вчерашний чухонский рыбак сегодня чистит ботинки генералу и размышляет о позднем творчестве Феофана Прокоповича. Признаться, эта публика успела опостылеть всему моему существу ещё с дюжину лет назад, когда мне в голову полезла вся эта дурость об объективной потребности в близости к царскому сапогу. Слишком уж убедительно размахивал штыковой винтовкой Павел, и я думал, что не попадёт под удар, прежде всего, тот, кто держится ближе к прикладу.

За этими размышлениями я не заметил, как уснул. Из забытья меня вывел стук в окно брички. Я неохотно потянулся и увидел, как на улице в уже зачинающихся сумерках топчется Степан.

– Приехали, барин, – сообщил он недовольным баском. – Просыпайтесь, извольте.

Я поднялся с сиденья, открыл дверку и шагнул в морозный сумрак. Оглядевшись по сторонам, я признал внутренний двор дома Веры Андреевны.

– Уже бы лошадь выпряг что ли, – бросил я Степану. Тот в ответ неуклюже пожал плечами.

Между тем, нам навстречу уже шагали двое гладко выбритых и одетых по-европейски мужиков. Один из них сообщил нам на английском с сильным акцентом: «Welcome!», а второй поинтересовался, не слишком ли туманной выдалась дорога и, какой овёс более по вкусу нашей лошадке. Я узнал Петьку и Свирида Сокола – местных лакеев. Вера Андреевна величала первого Питом, а второго почему-то Джулиусом, запрещала им носить бороды и приказывала общаться с гостями, как подобает образованным лондонским джентльменам. Получалось, правда, у них не вполне убедительно.

– Степану моему помогите, – сказал я в ответ крепостным. – А я, с Вашего позволения, сразу к хозяйке. Церемоний не надо, замёрз, как видите.

С этими словами я оставил мужиков хлопотать с лошадкой и моим скромным дорожным скарбом, а сам поковылял через сугробы ко входу в дом.

Сам облик нынешней обители Веры Андреевны отставал от классических представлений о вкусе. Античные колонны, которые в уменьшенном виде крепили фасад, слабо увязывались с резными ставнями на окнах. О доме, в целом, складывалось впечатление как о некоем капризе зодчего, которому русская душа, вероятно, виделась апофеозом сближения культур, совершенно различных и, на первый взгляд, чуждых одна другой. Вера Андреевна, кажется, приобрела этот дом у какого-то купца, не жалевшего сил и средств на то, чтобы укорениться в высшем, как он, видимо, полагал, обществе. Но, несмотря на попытки придать дому богатый вид, он скорее походил на разросшуюся двухэтажную избу, к которой прибились трофейные аксессуары, чем на дворянское жилище. Хотя, внутри дом представал очень уютным и приходился по душе даже самым критичным посетителям.

Я без стука дёрнул свинцовую ручку, – оказалось не заперто; и вошёл внутрь. В широкой гостиной сияла стосвечная люстра, и на мгновение я рефлекторно зажмурил глаза. Ещё через мгновение мне уже заботливо предложили оставить шубу подошедшие слуги, а кто-то высокий и сладкоречивый осведомился, как я насчёт шампанского. Я улыбнулся и зашагал по зале. На диванах умещалась разнополая, шумно разговаривающая публика. Обычно у Веры Андреевны собирались молодые люди, вроде меня, но отыскивались и довольно почтенные – как хотя бы господин в бархатном пиджаке, который стоял возле камина с бокалом вина, почему-то не пожелав расстаться с цилиндром. Ильина привечала таких довольно старательно, желая разбавить молодую струю брызгами опыта.

Откуда-то доносились стихи, и я невольно прислушался. Декламировали курьёзную фантастическую балладу о строптивой парижанке, приехавшей в Россию XIX века из Франции XVII столетия и, как, наверное, следовало догадаться, её последующих злоключениях. Слушавшие при этом громко смеялись. Моего слуха, в частности, достигли строки:

Из туфельки пила коньяк,

Ногой качая как-то так…

– Каменский приехал, – подумал я. – И, конечно, со своими дурацкими каламбурными виршами.

Повернувшись в другую сторону, я увидел у окна в окружении дам и нескольких совсем неизвестных мне офицеров пухлую фигуру Сабурова – орловского магната. Тот в привычной для себя манере поглощал мандарины с кожурой, пил водку и рассуждал о политике.

– Я считаю, – басил он, – что выход для России уже полтораста лет – это сближение с австрияками. Англичане хоть и дело знают, но они на альбионе сидят. Нет, брат, нам стоило Австрию пуще поддержать в своё время…

Я шёл дальше. Наконец, откуда-то сверху я услышал почти забытый голос хозяйки дома. Та о чём-то распорядилась со слугами и теперь ловко спускалась по лестнице, подбирая полы длинного небесно-голубого платья.

– Ой, да, кто же это у нас! – увидев меня, закричала Вера Андреевна, – Энни, мой мальчик! Слуги! Подайте уже бренди, гости же просят, кто там на кухне!

Я раскланялся:

– Добрый вечер, любезная Вера Андреевна, I’m so glad to meet you again.

– Well done, мой мальчик, well done, – ответила Вера Андреевна, широко улыбаясь и, не переставая оправлять своё платье. – А я уж подумала, совсем забыли старушку.

Я охотно рассматривал хозяйку. С момента нашей последней с ней встречи, которая произошла года, эдак, четыре назад, на её вытянутом белом лице прибавилось морщин. Однако в её русые волосы ещё не вкралась седина, а голубые глаза продолжали сиять по-девичьи наивно и радушно. Она всё ещё оставалась, по-своему, красива и, я полагаю, многие из гостей даже не в самых смелых мыслях представляли себя её любовниками.

– Что Вы, Вера Андреевна, как можно, – опомнившись, сказал я. – Вам сердечный привет от матушки. Как Вы живы-здоровы? Что нынче по нраву в Московии?

– Ой, голубчик мой, – засеменила Ильина. – Всё по-старому у нас. В мире только перемены какие-то. Как бы снова не вышло нашим полковникам оказии оружием побряцать. Впрочем, о политике позже. Вы-то, Вы-то как? Почему безымянный перст не окольцован? Али дамы в уезде перевелись?

– Да, так, – улыбнулся я. – У нас всё больше не про мою честь. Я ведь одичал малость.

– Да, это мы исправим, – рассмеялась Вера Андреевна. – И пару Вам враз сыщем. У нас в Москве девушкам по сердцу дикие.

Я улыбнулся в ответ и развёл руки в стороны, мол, я в Вашем распоряжении, исправляйте, если Вам угодно. Ильина засмеялась.

– Пойдёмте же, я Вас познакомлю со всеми. Давно Вы, голубчик не приезжали. Поди, почти никого не знаете у нас теперь.

С этими словами Вера Андреевна взяла меня за руку и повела через гостиную, не переставая смеяться. Я охотно последовал за хозяйкой, с удовольствием топча мягкие персидские ковры с красными, казавшимися русскими, узорами. Вопреки предположению Ильиной, пока мы шли, со мной поздоровалось несколько старых знакомцев и, вдобавок, раскланялся средних лет господин в бежевом камзоле, походящем на средневековое одеяние странствующего рыцаря. Я, правда, не вспомнил, кто он, и при каких обстоятельствах мы могли оказаться знакомы.

Между тем, мы с Верой Андреевной дошли до центра зала и остановились. Хозяйка сделала жест рукой, привлекая к нам внимание.

– Дорогие мои, – сказала она. – Позвольте представить нашего гостя. Точнее, кому представить, а кому – напомнить. Это же мой дорогой Энни, уездный джентльмен и, между прочим, жених.

В ответ я услышал довольные возгласы и увидел, как присутствующие поднимают бокалы. Кто-то даже приятельски похлопал меня по плечу, подойдя сзади. По всей видимости, в доме Веры Андреевны по-прежнему оставалась в почёте доброжелательная непринуждённость. Я сбивчиво поблагодарил всех за внимание, пожал несколько протянутых мне рук и снова повернулся к хозяйке. К моему удивлению, она уже держала два толстых бокала с плескавшимся на дне чем-то тёмным.

– Позвольте отрекомендовать Вам в качестве, так сказать, приветственного напитка, – прощебетала Вера Андреевна. – В уезде таким не потчуют.

Я с благодарным кивком принял бокал и поднёс к губам.

– Подарок мистера Хьюза, – вставила Ильина, стукаясь со мной и, едва ли не ударяя мне по губам бокалом. – Практически председателя Палаты Общин.

Я выпил залпом. Горькая холодная жидкость имела явственно различимую примесь ячменя. В целом, походило на некоторые виды самогона, до которого я вовсе не был любителем. То, что в доме англоманки подают британское спиртное, разумеется, не вызывало никаких удивлений. Вера Андреевна вообще, сколько я её помнил, всегда оставалась щедрой на горячительные напитки. При этом сама пила крайне мало, хотя в течение вечера практически в любой момент имелась возможность застать её с изящным бокалом в руке. Видимо, ей нравился образ почтенной лондонской леди, ведущей светскую общительную жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями, причём, вытекающими в прямом смысле этого слова.

Желая поблагодарить хозяйку, я причмокнул языком, начал говорить что-то пространное, но тут же осёкся, – Вера Андреевна уверенным движением схватила меня за руку и снова поволокла через комнату.

– Я Вас сейчас пристрою, Энни, – объявила Ильина. – Доверьтесь мне, мой мальчик.

С этими словами хозяйка дотащила меня до восточной части залы, где под красными бархатными шторами помещался изящный столик с закусками, подле которого вели беспечную беседу молодые люди.

– В этом обществе Вам должно быть интересно, – не переставая улыбаться, сказала Ильина. – Гришенька, Лиза, Настасья, Мэри, Эрни.

Я учтиво поклонился и уже буквально открыл рот, чтобы представиться, но хозяйка меня опередила.

– Энни, напомню, – сказала она, подавая мне ещё виски. – Теперь Вам лично представлю. Прошу любить и жаловать. Хоть и говорит, что одичал, но я-то прекрасно знаю, что он ни чуточки не изменился. А уж кавалер он завсегда первосортный.

Молодые люди ответили вежливым смехом. Почувствовав себя немного неловко, я кашлянул и виновато понурил глаза.

Улыбнувшись шире прежнего, хозяйка кончила меня рекомендовать парой шуток со сватовским уклоном и поспешила к заскучавшим в другом конце комнаты офицерам. Увещевавший их ранее Сабуров, уже изрядно захмелев, опустился на широкое, обтянутое зелёным сукном кресло, покрыв его почти полностью. Он что-то сопел под нос и хмурил брови. Вообще он слыл весьма выносливым участником подобных мероприятий и, в особенности, застолий. Так что, глядя на него в те мгновения, я предположил, что застал уважаемого гостя с орловской земли взявшим некоторую передышку.

Оставляя нас, Вера Андреевна украдкой шепнула на ухо девушке, которую представила мне Лизой, а та при этом посмотрела на меня, сощурив глаза, и засмеялась. Повинуясь чувству смущения, я снова опустил взгляд.

Через мгновение моя новая компания уже шумно и доброжелательно приветствовала меня, так что конфуз, вызванный излишней настойчивостью хозяйки, улетучился сам собой. Григорий с Эрнестом пожали мне руку. Они производили довольно приятное впечатление, много шутили и держали себя располагающе. Трое же девушек вели себя, как положено, скромнее, но при этом весьма мило поддерживали звучавшие шутки, тем самым, оставаясь далеки от чопорности.

– Так Вы, значит, дикий? – Полюбопытствовала Мэри, стройная темноволосая леди с удивительно светлой кожей.

– Да, как Вам сказать, – ответил я. – Уездный осадок.

– Значит, Вера Андреевна беспокоится, что Вы вдруг станете необузданным и не совладаете с собой? – рассмеялась Лиза.

– Вы знаете, – попытался отшутиться я, – с меня, пожалуй, хватит опасений маменьки, что я, вырвавшись из-под опеки, заключу какой-нибудь мезальянс.

– О, Вы полагаете? – снова рассмеялись девушки. – Разве материнская забота может быть излишней?

– Думаю, эти опасения пора оставить за сроком давности, – ответил я.

Девушки игриво улыбались, и я отметил про себя, что размеренная провинциальная жизнь безнадёжно далеко унесла меня от мира светских девиц и кавалеров, оставив лишь возможность довольствоваться непринуждённым и ни к чему не обязывающим течением беседы, где не слишком обнаруживалась моя непосвящённость.

Мы провели ещё некоторое время за подобным разговором. Мне даже удалось сместить его акцент с собственной персоны на отстранённые темы.