Тени и Ветер

Изредка выглядывая из окошка, я всё же успел увидеть, как мы миновали по мосту небольшую речушку, а потом всё больше стали углубляться в лесистую местность.

Перевалило за полдень, когда Степан остановил бричку.

– Барин, – сказал он, стуча в дверку, – привал не изволите? Печёт, и лошадкам бы передохнуть.

– Это можно, – ответил я и выбрался наружу.

Мы стояли на обочине старой, проложенной в бородатые времена, грунтовой дороги, проходящей прямо через лесной угол. Деревья над нами смыкали кроны, преломляя солнечный свет. Лёгкий ветерок едва колыхал листву; из чащи доносилось пение неведомых птиц.

– Сколько времени нужно? – спросил я крепостного.

– Часок, и тронемся дальше, – заверил меня Степан. – Я только лошадок выпрягу, пусть травку пощиплют, походят.

– До ночи-то успеем?

– Обижаешь, барин! Мы с опережением едем.

– Почём знаешь?

– Да, тут до Хотынки напрямую полсотни вёрст, не больше.

Я удивился.

– А это ты с чего взял? – спросил я. – Лично для меня загадка вообще, где мы находимся.

– Так, знамо дело, – улыбнулся Степан. – Вам за шторкой-то не видно. А, может, и задремали. Балку, когда объезжали, видели?

– Какую балку?

– Э-э-э, барин, – рассмеялся крепостной. – Всё с Вами ясно. Ну, дело хозяйское. Но сомневаться не извольте. Мы не птицы, напрямую не полетим, но и с объездом, живы будем, – к вечеру довезу. Точнее гадать не буду – дорога, сами понимаете.

Я с сомнением ещё раз огляделся и предпочёл довериться Степану. Тот выволок из-под дна коляски широкую доску и, приспособив на манер стола, выложил на неё сухари и две фляжки с водой.

– Угощайся, – сказал я, ставя перед ним харчи с постоялого двора.

– А Вы как же?

– Да, пока ехал, подкушал, – ответил я. – Дай только водички.

– Воду не жалейте, – отозвался крепостной, разворачивая грибное жаркое. – Из Хотынки напьёмся. Там ключ бьёт – я место знаю.

Утолив жажду, я вытащил из брички подушечку, прислонил её к колесу, прилёг и вытянул ноги. Закрыв глаза, я погрузился в чудные лесные звуки. Помимо прочего, я различил пение дроздов. Иногда вдруг налетал лёгкий летний ветерок. Он трогал древесные кровы, и, если не открывать глаза, казалось, что сижу я вовсе не в лесу, и слушаю шум далёкого моря.

– Барин, – казалось, буквально через минуту раздался басок Степана. – Может, в коляске поспите, опоздаем же. А там впереди волчьи тропы есть – не хотелось бы в потёмках добираться.

Я буквально вскочил на ноги.

– Я что, уснул? – взволнованно спросил я.

– Да, на пару часиков, было дело.

– Что ж ты меня не разбудил? – удивился я.

– Так, это, – сбивчиво проговорил кучер, – дело ж хозяйское. Я сам прикорнул чутка.

Не зная, на кого сильнее стоит злиться – на себя или на Степана, я негромко выругался и полез в бричку.

Кучер, впрочем, особенно не беспокоился по поводу потери времени, будучи уверенным вечером доставить меня в город. Так я снова задремал, одолеваемый зноем. В моём сознании мелькали образы прошлого, так или иначе возвращавшие меня в нынешнее щекотливое положение. Я вспоминал свои петербургские годы – беззаботную инфантильную жизнь с некоторыми, как казалось тогда, случайными проделками. Превозмогая чувство стыда и отвращения, я думал о кутеже с лицейскими друзьями, когда мы решили отметить какую-то чёртову юбилейную дату нашего школярства. Тогда мы, сами того не помня, оказались в Кронштадте, где в совершеннейшем бреду захватили стоявший в доках фрегат. Абсолютно немыслимо, как мы вышли на недостроенном корабле в Финский залив и даже причалили к безвестному песчаному берегу. Там нас и обнаружили спустя несколько часов – упившихся до непотребства ромом и валяющимися без чувств. Позорное дело тогда замяли в самом его зачатке по настоянию гулявшего с нами абсолютно испитого моряка, оказавшегося по трезвости каким-то важным флотским чином. Но сама история, похоже, ничему меня не научила.

Очнувшись от очередного забытья, я ощутил едва уловимое дуновение свежего ветерка. Зной отхлынул и сквозь шторки в кабинку пробивались нежные лучи прошедшего свой зенит солнца.

Мы стояли среди какой-то поляны, в стороне от дороги. Выбравшись наружу, я увидел, как распряжённые лошадки гуляют по лужайке на длинной привязи и пощипывают зелёные кубастые бутоны, растущие почти вровень с землёй. Степана я не обнаружил. Тот отыскался через мгновение с бадьёй в руках.

– Воды набрать ходил, барин, – сообщил он мне. – Тут ключ хороший. А лошадки подустали, пусть любин пощиплют.

Я вопросительно уставился на крепостного.

– Так, телят кормют, – пояснил Степан, – а оно и лошадкам хорошо. Сладкий ведь, хоть и не поспел ещё.

– Я не об этом, – сказал я. – Мы где вообще стоим-то? Далеко ехать?

– Так оно-то понятно, где, – ответил Степан. – Хотынку за версту миновали. Тут запруда, а там (он кивнул в сторону не то деревьев, не то огромных кустарников, растущих чуть ли не вплотную друг к другу и, казавшихся непролазными) и Сады Виршовские начнутся скоро.

Я мало что понял из такого объяснения, но заключил, что мы одолели большую часть пути. Напившись воды и уничтожив остатки еды, – Степан заверил меня, что через полчаса мы будем уже на московских выселках, – мы тронулись.

Чутьё кучера нас не подвело. Выехав из подлеска и миновав ещё две или три просёлочные дорожки, больше походившие на случайно проложенные тропы, бричка вдруг въехала на мощёную оранжевым булыжником широкую дорогу. Выглянув в окно, я увидел на почтенном от нас расстоянии несколько добротных каменных двухэтажных домов и пяток деревянных срубов поменьше на холме. Здесь, скорее всего, располагались охотничьи угодья, а прямо за ними в овражке угадывалась новая деревенька.

Ещё минут через десять мы проехали несколько особняков, стоящих среди вырубленной части леса, и по доносившемуся до меня вполне городскому шуму, я понял, что мы вот-вот прибудем.

Так уж сложилось, что раньше я добирался до Москвы по южной дороге. Она, хоть и значительно сильнее растягивалась, но по пути мне доводилось останавливаться во многих гостеприимных поселениях. Да, и сама дорога, езженная многократно самыми важными особами, считалась безопаснее других, и мне почти всегда по пути попадалось несколько патрулей, объезжавших окраины крупных сёл и охранявших тракт от народного разбоя.

И так получилось, что теперь я сам, как беглый разбойник, шёл по заячим тропам, таясь и беспокоясь о своей незаметности. Москвы с её предвестниками я в этих местах не знал абсолютно и, попадись нам на пути какие-нибудь лихие люди, помощи бы не пришло.

Прежняя столица, по-видимому, всё разрасталась. Срубы и особнячки, которые мы проезжали, производили впечатление новостроя, а по обеим сторонам дороги оставались ещё не выкорчеванными пни и бесформенные кусты. Людей, которых я видел из окна, нельзя было бы отнести к какому-то определённому сословию. Представлялось возможным сказать только то, что они не принадлежали к знатным фамилиям, даже обнищавшим. Мужчины в большинстве носили бороды, на женщинах я видел более походящие на робы платья. Все пребывали в состоянии праздной ленности: кто-то курил на завалинке, кто-то слонялся вдоль дороги, а несколько человек я увидел попросту лежащими в густой траве в вальяжных позах.

Когда мы въехали в почти совсем привычную городскую черту, манеры обитателей приобрели более суетливый характер. По голосам с улиц угадывались повседневные заботы, и Степан пару раз останавливался, чтобы пугнуть норовящих выскочить посреди дороги мальчишек.

Повернув на безымянную улочку (я абсолютно не понимал, как мой кучер ориентируется в этих местах), мы очутились на разбитой каменной дороге. Создавалось впечатление, что здесь под впечатлением от петербургских мостовых работали невыразимо бездарные старатели. Тут с нами произошло самое серьёзное за всё время пути происшествие. На очередном колче бричка задержалась дольше обычного, Степан приободрил лошадей, те с силой рванули, нас шарахнуло в сторону, а потом бричка сильно клюнула носом. Под ругань кучера, падая перед собой, я боковым зрением увидел в окошке катящееся назад наше переднее колесо.

Оправившись от довольно болезненного удара, я выбрался из кабинки и увидел, что мы оказались у левой бровки дороги. Отлетевшее колесо лежало на противоположной стороне улицы. Степан охал и причитал, а поблизости остановилось несколько заинтересовавшихся нашим конфузом зевак.

Я разразился бессильным ругательством. До Мясницкой с этих чёртовых куличек ехать предстояло, вероятно, с полгорода.

– Привёз, умелец? – бросил я Степану.

Тот молча заковылял к потерянному колесу.

– Ловлю попутку или извозчика? – продолжал я.

– Погоди, барин, – засеменил крепостной. – Тут почти всё на месте. Прилажу тотчас. Не переломилось ничего. И коляска-то на трёх стоит почти ровно, если уж на то пошло.

С этими словами он принялся мне что-то показывать, видимо, желая доказать, что хлопот предстоит совсем немного.

Помявшись немного на улице, я чудовищно устал от вынужденного общества прохожих, а то и просто ротозеев, остановившихся, чтобы понаблюдать за складывающейся трагикомедией починки брички. Не желая более выносить этого, я нырнул в двери первого попавшегося здания – двухэтажного казённого дома, в котором на первом этаже оказалось что-то вроде харчевни.

Несмотря на некоторый упадок сил, ещё недавно теплящееся во мне желание снова перекусить и найти, вдобавок, удобный лежак, пропало почти сразу, после того как я перешагнул порог. В нос ударил необычайно кислый запах, а мои глаза едва не начали слезиться от едкого дыма, в избытке клубившегося под низким закопчённым потолком.

Внутри оказалось многолюдно. Безликие, сливающиеся в один тёмно-серый поток обыватели полнили залу. Некоторые из них молча сидели на длинных скамьях, другие ели из жестяных мисок, наподобие тех, что держат в арестных домах, а ещё с дюжину толпились под тусклым светильником у стены, о чём-то нервно и довольно громко разговаривая. Их голоса в плохой акустике сливались в какофонию, однако по самим интонациям становилось понятно, что большинство не вполне трезвы.

Я бесшумно присел на край незанятой скамейки, стоящей ближе всего к выходу и, подняв воротник своего старенького френча, прижался к источавшей каменный холод стене. Пытаясь избегать зрительного контакта с завсегдатаями, я, тем не менее, старался не упускать никого из виду, готовый при первой необходимости выйти прочь.

Так прошло порядка двадцати минут. Никто более не входил, и никто не вышел. Создавалось впечатление, что многие из собравшихся и вовсе проживают здесь каким-то загадочным мещанским симбиозом. Вдруг почти убаюканный неразборчивым многоголосым бормотанием я ощутил нарастающий градус общего недовольства, словно бы находившиеся внутри люди, распаляя сами себя, ругали правительство. Посмотрев по сторонам, я к своему неудовольствию, понял, что меня давно заметили, и, более того, я, скорее всего, стал предметом обсуждения.

Вскоре из толпы выделился среднего роста человек в засаленной рубахе. В отблесках неясного света она казалась тёмно-синей, с большими, похожими на эполеты, соляными пятнами на плечах. Шедший ко мне оказался абрютирован до степени абсолютного стирания внешних половых различий. Так, к своему удивлению, даже, когда этот человек уже находился в нескольких шагах от моей персоны, ни по лицу, ни по фигуре, ни даже по тембру голоса я не мог определить, мужчина передо мной или женщина. За описанным человеком ко мне двинулось несколько его друзей. До меня, в частности, долетели обрывки совершенно грязных и пошлых ругательств.

– Довели черти, накликали беду, – услышал я, поднимаясь со скамьи. – А мы теперь за господ лиха отведаем. Сами-то сбегут, поди, недоноски.

Наверное, наиболее логичным решением представлялось просто немедленно выйти прочь. Едва ли эти несчастные оказались бы горазды на активное преследование. Однако в моём случае победила гордость.

– Я, конечно, прошу прощения, что не владею ни манерой, ни символикой Вашей беседы, – начал я, становясь спиной к выходу, – но, полагаю, у меня нет ни малейшего основания принимать услышанное на свой счёт.

– Издеваются ещё, – послышалось в глубине залы. – Кровососы, всё не насытятся.

– Да, и хоть бы их первыми на штыки подняли, – захрипели у противоположной стены, – немного Вам осталось гулять. Подохнем, так все, и господа эти засратые вперёд нас.

На подходившего ко мне человека все эти непонятные выкрики, похоже, производили впечатление руководства к действию. Его мутные рыбьи глаза с толстыми красными прожилками приняли решительное выражение, и он принялся на ходу подсучивать рукава.

– Суки проклятые, – заорал он безумным сиплым голосом, – давить вас как…

Ему не дали закончить. В момент, когда нас уже разделяло расстояние вытянутой руки, прямо за моим правым плечом мелькнула внушительных размеров тень, и на хребет несчастному опустилось что-то определённо очень тяжёлое. Бедняга рухнул как подкошенный, Степан встал передо мной, держа наготове оглоблю.

Я не представлял, что после такого удара возможно вообще хоть на минуту оставаться в живых, однако поверженный, к моему удивлению, зашипел и, извиваясь, словно бы вместо костей его тело держалось на эластичных хрящах, по-змеиному пополз назад во мрак.

– Следующую гадюку, какая сунется, – спокойным басом произнёс Степан, – перебью в кисель.

Желающих отведать оглобли не нашлось. В нашу сторону полетели ругательства, впрочем, куда более абстрактные, чем мгновениями ранее.

– Надо уходить, – шепнул мне крепостной, – я уж и починил всё.

Я молча кивнул и перевёл дыхание, после чего тут же направился к дверям.

Бричка стояла прямо возле входа. Я, немедля, запрыгнул в кабинку, и через несколько минут, когда Степан вернул на место вынужденную стать орудием оглоблю, мы вновь тронулись.

Москву заливало мягким закатным солнцем. Разумеется, меня не покидала мысль о произошедшем в харчевне инциденте. Я не знал, чем мог вызвать такую лютую ненависть у мещан, но пахло дурными вестями.

– Хотя, – думал я, – ещё неизвестно, что может взбрести в голову пьяному люду. Не стоит слишком долго пытаться понять их извращённые измышления.

Когда мы добрались до знакомых и памятных с детства московских районов, на душе стало намного покойнее. На самой Мясницкой всё и вовсе оставалось почти в точности таким же, как и прежде, во времена моей учёбы. Я не навещал Москву в летнее время уже, наверное, с десяток лет и теперь с упоением вдыхал проникающие в кабинку одурманивающие ароматы сирени и слушал сатанеющих в пышных садах соловьёв. К моему удивлению, нам почти никого не встретилось: несколько беспечных повес, шедших по противоположной стороне улицы в сторону Армянского, и, пожалуй, у самого дома Ильиной, когда мы уже миновали открытые ворота, сзади кто-то проехал в экипаже. Заключив, что моя затея с тайным и незаметным приездом удалась вполне, я открыл дверку брички и спрыгнул.

Мы остановились посреди двора. Так я прибыл к Вере Андреевне в час, когда последний закатный луч уже позолотил огненные настурции в её саду, оставив их благоухать под высоким, быстро темнеющим лиловым небом.

В окнах первого этажа горел свет. Я по привычке дёрнул дверную ручку, – на этот раз оказалось заперто, и с удовлетворением подумал, что Ильина никого нынче не принимает.

Воспользовавшись верёвочкой звонка, я буквально через полминуты услышал за дверью звуки каблуков. Дверь отворила сама Вера Андреевна, одетая в длинное вечернее бархатное платье амарантовых тонов.

– Энни! – радостно воскликнула она, выскакивая мне навстречу. – Как хорошо, что Вы меня не бросили.

– Добрый вечер, дорогая Вера Андреевна, – сказал я, и мы обнялись. – Надеюсь, я не нарушил Вашего уединения.

– Да, входите же, – продолжала Ильина. – Я всегда сердечно Вам рада, а особенно в такую трудную минуту. Знаете, как отрадно видеть милые лица в это время.

Хотя уже с первых её слов ощущалось напряжение, последнюю фразу хозяйка вовсе произнесла так, словно бы не сомневалась в моей осведомлённости о каких-то мрачных событиях, и, более того, будто считала, что события эти и явились поводом моего приезда.

– Прошу великодушно простить мою уездную отсталость, – сказал я, переступая порог, – но, что случилось? И всё ли с Вами в порядке?

– Как же, Энни, мой милый, – всплеснула руками Вера Андреевна, – восьмого дня как французы… Война началась!

Её слова полосонули как ледяная сталь остро заточенной бритвы, и, хотя я, как и многие, уже давно считал вторжение неотвратимым, это известие заставило меня внутренне содрогнуться. В ту минуту я подумал, прежде всего, о ближайших родственниках – матушке с батюшкой, чьё имение стояло много западнее. Я лихорадочно оценил время, необходимое наполеоновцам, чтобы добраться до тех мест на марше, и пуще смерти мне показалась навязчивая, почти болезненная мысль, будто ехал я в Москву, а почти за самыми моими плечами наступала французская орда. Этот страх я сразу постарался поймать на явном противоречии здравой логике и отогнать прочь.

– Входите же, – продолжала Ильина, видимо, желая вывести меня из оцепенения.

– Да-да, – опомнился я и принялся расстёгивать френч.

– Ох, Энни, Энни, – суетилась хозяйка, – как же тревожно. Ну, да Вы проходите. Дайте, я Вас хоть накормлю с дороги.

– Благодарю Вас, Вера Андреевна, – отозвался я. – Нет аппетита. Окажите только любезность распорядиться насчёт чаю.

– Самовар уж на столе! – воскликнула Ильина, жестом приглашая меня проследовать в гостиную. – Прошу Вас, Вам все будут рады не меньше моего.

Я слегка напрягся, поняв, что гости у Веры Андреевны всё же водятся, однако, входя в освещённые мягким светом стенных канделябров покои, ожидал застать какое-нибудь официальное лицо за дежурной кружечкой лечебного отвара под кизиловое варенье. Сама обстановка и тревожные вести, пришедшие с западной границы империи, не предполагали почвы для раутов. По крайней мере, за Ильиной никогда не водилось любви к весельям посреди бушующей беды.

Однако, когда я, быстро миновав коридор, вошёл в гостиную, передо мной предстало нечто такое, что мигом пробудило во мне прежние страхи. Лишь неимоверное, жуткое усилие, предпринятое над собой, не позволило мне тотчас же броситься прочь.

– А на ловца и зверь бежит! – заорал Ржевский, поднимаясь из-за стола. – Антоша, твою-то мать! Не поверишь, только что о тебе говорили. Пламенно рад видеть!

Вместо рукопожатия он заключил меня в крепкие объятия.

– Добрый… добрый вечер, поручик, – едва опомнившись, ответил я. – Взаимно рад нашей встрече.

Я чувствовал, как на меня новой волной наваливается позор зимнего кутежа.

– Ты, главное, пропал куда-то, – не унимался Ржевский. – Но я, брат, так тебе скажу: верил, что ты вернёшься, когда черёд придёт. Вот и Владимиру прямо сейчас твердил… Так же?! Я ж говорил, бравый молодец Антон Алексеич! Человечище!

Тут я, доселе стыдливо не поднимавший головы, посмотрел за плечи Ржевскому и увидел второго позднего гостя Веры Андреевны.

– Добрый вечер, Антон Алексеевич, – сказал он, встретившись со мной взглядом, затем быстро, но без спешки поднялся мне навстречу и протянул руку.

Одетый в старомодный тёмно-зелёный сюртук, отороченный синей маркизетовой тканью, своим спокойным волевым лицом и ясными серыми глазами он производил впечатление аристократа старых образцов воспитания. В ту же минуту я вспомнил, где его видел. Не оставалось ни тени сомнения, что передо мной стоял ещё один персонаж той страшной снежной ночи – любезно раскланявшийся господин, следующий по части гардероба давним традициям, чьего имени я даже не вспомнил, уподобив его средневековому странствующему идальго. Я по-прежнему не представлял себе, кто это, и, услышав из его уст своё имя, в бессчётный раз ощутил себя неловко.

Как можно вежливей я поздоровался. Ещё через мгновение подоспела отдававшая слугам распоряжения на мой счет Вера Андреевна, и мы вчетвером сели за стол. Чайное убранство привлекало внимание несвойственным хозяйке аскетизмом. Кроме большого самовара, круглых глиняных чашек с блюдцами и небольшой сахарницы, на столе ничего не нашлось.

Я ещё раз подтвердил Ильиной нежелание ужинать и благодарно принял поднесённую мне горячую чашку, источавшую сладкий аромат.

– С мелиссой заварили, – подмигнула мне хозяйка, – прямо как Вы всегда любили.

Не зная, чему удивляться сильнее, я принялся кусать сахар. В моё отсутствие в этом доме произошло либо слишком много, либо напротив – слишком мало событий. Во всяком случае, преданный Ильиной страшным проклятиям Ржевский, теперь восседал подле хозяйки, вызывая своими рассказами на её лице добрую искреннюю улыбку.

– Теперь лично позвольте отрекомендовать, – не оставлял мою персону вниманием поручик, обращаясь к таинственному гостю, – воспитанник нашей Веры Андреевны, удалец, баловень фортуны и большой охотник до приключений.

При этих словах я нервно сглотнул, позабыв про кипяток, и едва не ошпарился.

Гость кивал головой, а Ильина впервые со времени моего появления сдержанно засмеялась. Я силился улыбаться и кланяться, но более всего хотел провалиться на том самом месте, где сидел.

– А танцор какой! – воскликнул Ржевский.

Теперь уже Ильина подавилась чаем, а я ощутил невыносимый жар в щеках и подумал, что цветом лица стал похож на андалуссийский апельсин.

К моему счастью, ибо я понятия не имел, как перевести беседу, Ржевского невольно прервали слуги, поднёсшие нам варенья и блюда с ломтями заварного хлеба.

– Что Вы, что Вы, Дмитрий Иваныч, – вдруг заговорил гость. – Я уверен в правильности нашей с Вами позиции, и (он посмотрел прямо на меня), Антон Алексеевич, действительно, очень рад нашей новой с Вами встрече.

– Благодарю Вас, – поклонился я в ответ, – но, простите великодушно, мы, кажется, ко всему прочему, не вполне знакомы, по крайней мере, я решительно не помню, когда и при каких обстоятельствах нас представляли друг другу. Ещё раз покорнейше прошу меня извинить. Со мной иногда в последнее время делалось нехорошо.

С этими словами я покосился на Ильину. Та сначала строго на меня взглянула, затем картинно вздохнула и отвела глаза в сторону.

– Антон Алексеевич, – отозвался мой собеседник, – это мне надлежит принести свои извинения за некоторую таинственность. Дело в том, что до настоящего времени я видел Вас дважды, и ни разу мне не представилось случая познакомиться с Вами лично. Князь Владимир Николаевич Трубецкой, имею честь представиться.

– Рад нашему знакомству, князь, – ответил я. – Простите ещё раз, но не будете ли Вы любезны поправить мою память, ибо я силюсь, но совершеннейше не могу вспомнить обстоятельств нашей первой с Вами встречи.

– О, – отозвался Трубецкой, – Вы меня тогда почти наверняка не видели. Это случилось в девяносто восьмом году во время одного из парадов на Дворцовой…

– Ого! – перебил Ржевский, – так ты, Антоша, у нас в Петербурге ошивался раньше? Ну, чертяка, всё успевает. И на парад, и…

Он не закончил, поймав недовольный взгляд Ильиной.

– Так, мы же по делу прибыли, – заметил поручик, с лёгкостью меняя тему.

– Да-да, – Дмитрий Иваныч, – сказал Трубецкой. – Я как раз собирался сказать.

За окном уже совсем стемнело, и Ильина послала слуг за настольными свечами, словно мы вознамерились читать.

– Я собираюсь быть предельно откровенным, – продолжал князь, – однако же вынужден просить Вас сохранить всё сказанное в тайне от непосвящённых в эти дела.

Ржевский улыбнулся в усы, а мы с Ильиной кивнули.

– Антон Алексеевич, – вдруг обратился ко мне Трубецкой, – до Вас уже, вероятно, дошли печальные вести с границ. Вы наверняка в достаточной степени осведомлены о войне…

– Узнал от Веры Андреевны, – ответил я. – А до того… дорога знаете ли. Уж не сочтите за сознательное невежество. Простите, что не могу должным образом поддержать такую беседу.

– Об этом Вас я не прошу, – улыбнулся Трубецкой. – Собственно, ещё и двух часов не прошло, как я прибыл из Петербурга, так что новостями впору делиться мне самому. А наша с Вами встреча… это, с Вашего позволения, символ, в ознаменование того, что задуманное нами непременно нужно постараться исполнить. Прошу выслушать.

– Разумеется, князь, – учтиво кивнул я. – Хоть и не вполне понимаю, о чём Вы говорите.

– Не беспокойтесь, я всё подробнейше изложу… Вера Андреевна, – продолжил князь Трубецкой, – Вы тут меня было расспрашивать принимались. Теперь с приходом Антона Алексеевича я смогу удовлетворить Ваше праведное любопытство вполне, прошу только считать всё это сказанным не в передачу.

– Да, что Вы, – махнула рукой хозяйка, – И так ведь сто лет меня знаете, Володенька, не сомневайтесь.

– Я не сомневаюсь в Вас, уважаемая Вера Андреевна, – Трубецкой улыбнулся уголками губ. – Но, увы, в теперешнее время приходится, как говориться, дуть на воду. Так вот, как только поступили сигналы и донесения от казачьих разъездов и охотников западных угодий о том, что огромная армия, которая всё прибывала к нашим рубежам, и, которую невозможно утаить, пришла в движение, государь собрал высочайший совет в Петербурге. Ваш покорный слуга имел честь присутствовать там. Совет начал эмоциональной речью наш давний друг и благодетель Барклай (при его упоминании Ржевский с важным видом качнул головой). Он много говорил об истории, цитировал Гёте и пытался сразу же пустить Совет по пути решения задач конструктивного характера. Необходимо, – говорил он, – в городах и поселениях, где вскоре окажется Буонапарте, прежде всего, снарядить обозы, опустошить амбары, вывезти казну. Армии, по мнению Барклая, надлежит защищать крупные дороги и ключевые города. Никаких пограничных сражений, никаких контратак. Не то, – подвёл он итог, – рискнув сейчас и проиграв, мы можем встретить Рождество в дороге за Урал.