Тени и Ветер

– Увы, – продолжал Трубецкой, – окружение государя в настоящее время столь разношёрстно и противоречиво, что, подбирая ключи к одним, Вы рискуете получить к себе в оппозицию всех остальных. Обретший слишком большое влияние Аракчеев первым посмел встать после Барклая. Он кратко и жёстко выругал немчуру, показал что-то несуразное на карте и громогласно объявил, что Буонапарте, дескать, уже проиграл кампанию, как только вознамерился войти в Россию. Ни ста, ни пятисот тысяч, ни двух миллионов, – говорил он, – не хватит, чтобы, во-первых, разгромить все боеспособные русские части, а, во-вторых, выполнять полицейские, охранные обязанности и держать империю под контролем. Так, нужно ли ждать, пока Буонапарте в этом убедится сам? Нужно собрать в кулак то, что есть сейчас под ружьём (он так и сказал, ручаюсь), а остальных, способных постоять за Отечество, он, якобы, сам железной рукой рекрутирует и поставит в строй за месяц. Только немедленное соединение частей и генеральный удар способны обеспечить быстрейший успех. К нашему несчастью, практически всё военное делопроизводство в настоящее время проходит через Аракчеева: донесения о численности войск, о манёврах наполеоновских маршалов, о кадровом составе войскового управления – буквально все сведения. Так, этот человек, несмотря на своё скудоумие, создал некое подобие военной эрудиции и считает тему кампании против Франции своей по праву.

– Меня всегда поражало, – вставила Ильина, – как у нас ловко должностями распоряжаются, будто бы нельзя поставить каждого на своё место.

– Милая Вера Андреевна, – мягко улыбнулся Трубецкой, – если бы это было так просто. Никогда Вы человеку высокого поста, но некомпетентному, не объясните, что ему пора вернуться в хлев сено ворочать. Вкусивши жизни красивой и должности ответственной, не уразумеет человек того, что не на своём месте оказался. Если уж развивать метафору, то такой и сено рассыплет, и избу спалит. Здесь подход другой должен быть. Матушка Екатерина это умела как, пожалуй, никто сейчас. Она условному дурню на высокой должности и объяснять ничего не стала бы. Если он провинился сознательно, так строжайше ответит, а, если по глупости, как чаще всего бывает, то она ему и титул красивый, ничего не значащий пожалует, и в плане денег ублажит, и дифирамбов о его мужской силе напоёт. Все ведь у нас падки до лести. И пока он станет нежиться в императорских благодеяниях, Екатерина уберёт его туда, где никакого вреда государственным делам он в жизни не причинит. Разумеется, со всеми почестями и на громкую должность. Скажем, высочайшим личным Её Императорского Величества секретарём и блюстителем по делам добычи золота на Сахалине. Неизвестно, найдут ли там золото и станут ли искать вовсе, а счастливый человек будет себе спокойно кружиться на балах в Петербурге и получать пенсион, который и так ему положен.

– А каков, по-Вашему, золотодобытчик Аракчеев? – улыбнулся Ржевский. – Или вовсе кладоискатель?

– Знаете, Дмитрий Иваныч, – заметил Трубецкой, – это не честно – иронизировать над моими метафорическими ухищрениями, в коих я силюсь перед Вами изгалиться. Аракчеев, если позволите, хороший снабженец, исполнительный и хозяйственный. Кроме шуток, ему бы императрица, пожалуй, поручила обеспечение тыла. Вполне графская должность. С еженедельным докладом лично у неё и дважды в неделю – в Главном Штабе войск. Но кроме этого, по остальным дням за версту бы распорядилась его не подпускать ни ко Двору, ни лично к тем, кто ведёт военную кампанию. Разумеется, столь же вежливо и деликатно. Он общей каши вроде бы и не испортит, а всё же сомнительно таких, как Аракчеев, держать при себе только на этом основании. Так вот, стоит признать, что в некоторых вещах граф Аракчеев прав абсолютно. Как только на стол к императору стали ложиться донесения о передвижении войск Буонапарте, как только, если уж на то пошло, тот кончил свою европейскую кампанию, так наша оборонительная доктрина потерпела крах в самом своём зачатке, не успев найти применения. Укреплённые районы, которые так активно строились в последние полгода, потеряли свою надобность тотчас, как стало ясным, с какой лёгкостью и непредсказуемостью армии Буонапарте способны маневрировать. Французы не турки – времени не теряют. Нужно самим действовать, соединить части, чтобы перед Буонапарте маячила многочисленная боеспособная армия. А для этого нужно отходить, и отходить весьма глубоко. Сложно поверить, но едва ли не до самого начала войны находились адепты идеи молниеносного удара по французам на границе. Ещё более странно, что такие абсурдные предложения звучали даже, когда оказался отвергнут план Багратиони. Здесь Аракчеева не упрекнуть, он последовательно отстаивает идею отхода для соединения армий. Но вот, куда отходить, он себе не представляет. То есть он в свойственной ему солдафонской манере отрапортовал, что Буонапарте, по агентурным данным, не намерен идти дальше Смоленска, и, что нам оттуда и надлежит бить врага объединёнными силами, а что это за агентура, он не пояснил. Я же смею предположить, что кто-то в его окружении придаёт слишком большое значение парижским газетам. Одна написала давеча, что Наполеон к августу сядет пить чай в Витебске, а другая, что он с Мюратом намерен рыбачить в Луцке к середине июля. Из всего этого вывод может быть только один…

– Не читать французских газет? – предположил я с улыбкой.

– Тогда два, – заметил Трубецкой. – Ещё то, что у французов повсеместно в ходу карты нашей империи. Аракчеев прав в том, что по частям русскую армию разбить проще, ежели она соединится и придёт в полную готовность дать отпор наступающему противнику. Но семи пядей во лбу не нужно, чтобы такую мысль уразуметь. Государь с год назад со всем благородством и честью заметил французскому послу, что, в случае экспансии, при нужде отступлением готов принять и заслужить прозвище Камчатского, но не просить позорного мира. Сказано красиво, чего уж, но только теперь, когда Буонапарте шагает по России, нужно точно знать, на какой рубеж надлежит отводить войска. И здесь, боюсь, ни Аракчеев, ни даже государь не осознают, насколько глубоко следует двинуться, и как долго избегать крупного дела, чтобы сохранить армию. Идеи Барклая непопулярны. В войсках тоже сложно объяснить, что надлежит идти за сотни вёрст в тыл. Но, как это ни странно, именно такой ход Буонапарте ждёт меньше всего, и в этом кроется ключ к нашей виктории. У Аракчеева нашлось много сторонников. Кто-то даже начал хлопать, хотя, если уж по чести, то талант государственного руководителя, скорее, в том, чтобы не раскритиковать очевидные ошибки, а изначально обставить всё так, чтобы решить проблему с наименьшими потерями. Я думаю, что, раз уж войны избежать не удалось, господам, вроде Аракчеева, надлежит отойти на второй план и предоставить волю и полномочия тем, кто эту войну способен выиграть.

– Ох, Володенька, – всплеснула руками Ильина, – так Вы бы с Аракчеевым поговорили. Вы же такой благоразумный, убедили бы.

– Я, Вера Андреевна, – снова улыбнулся Трубецкой, – имел честь деликатно указывать на некоторые просчёты и неправильные, по моему скромному мнению, допущения. Мне на это сказали, уж простите, что за столом цитирую, но не могу перефразировать, что меня смешают с дерьмом. На это я заметил, что господину графу придётся подождать, так как французский император, похоже, не посвящён в его планы и не намерен медлить со вторжением, а на войне плести интриги и сводить личные счёты не только не разумно, но даже преступно. В общем, в сложившейся обстановке, поскольку государь не пойдёт наперекор своим любимцам, нужно выиграть время, одномоментно совершив действия, угодные большинству, и, также, сколько возможно, развязать руки Барклаю, пока он остаётся главнокомандующим. А потом сама обстановка будет подталкивать окружение государя к верным решениям. Скажем, не будет никаких самоубийственных контратак под Минском, если армия сможет соединиться восточнее Смоленска. Это уже и сейчас почти очевидно. Так родился большой план.

– Ах, Володя, – всплеснула руками Ильина, – план всё-таки есть! Ну, так головы светлейшие, я и не сомневалась.

– План этот родился несколько месяцев назад, – пояснил Трубецкой. – Но только после Совета, имея ещё тайное совещание, все причастные к его принятию лица определились с деталями и постановили начать действовать. Вам, Вера Андреевна, и, Антон Алексеевич, может, известна персона одного хорошего друга и соратника нас с Дмитрием, – полковника Александра Иваныча Чернышёва.

Я пожал плечами.

– Слышала, безусловно, – сказала Ильина, – но лично незнакома.

– Александр Иваныч, – продолжал Трубецкой, – до недавнего времени пребывал в Париже с дипломатической миссией. Блестяще справившись со своими истинными обязанностями, он передал в Петербург ценнейшие сведения и о планах Буонапарте, и о тех ресурсах, посредством которых он эти планы намерен реализовывать. Наверное, главными идеологами наших намерений следует назвать самого Чернышёва и ещё Барклая, который нам, как я уже сказал, покровительствует, но главное сейчас не это, а то, что с совещания Чернышёв вышел с полным одобрением плана без аракчеевских поправок, то есть с высочайшим поручением собрать несколько летучих отрядов и двинуться с ними к западным рубежам. Главная задача отрядов состоит в создании плацдарма сопротивления Наполеону там, куда ещё несколько месяцев не сможет достать регулярная армия. Помимо очевидных сложностей, у нас будет много союзников: казаки, солдаты, отставшие от отступающих частей, даже крестьяне, которые воспротивятся французскому владычеству. Если вдуматься, это огромная сила, способная не просто подпалить хвост Буонапарте, а устроить самый настоящий большой пожар. Из каждого отряда может вырасти целая партизанская армия. Представьте себе, каких успехов можно добиться, не просто пакостничая в тылу, а ещё и координируя свои действия с войсками. И, если для любой армии великой удачей является выход в тыл к противнику, и стоит это, как правило, огромных боевых и тактических заслуг, то нам такая диспозиция, если позволите, сама ложится в руки. Не знаю, сколько точно решено создать отрядов, но Вашему покорному слуге поручено возглавить один из них. Разумеется, ещё до высочайшего соизволения я позаботился о составе отряда, который поведу. Уверен, то же самое сделали и те, кому, кроме меня, Чернышёв поручил командование. Полковник поставил только одно условие – в отряде не должно быть больше двадцати пяти персон. После совещания я скакал верхом во весь опор в Москву, практически не отдыхая, но только меняя коней. Здесь я встретился со Ржевским. Поручик оказал мне честь, подтвердив имеющуюся ранее договорённость, и вступил в отряд, который поведу я. И, когда мне думалось, что партия наша укомплектована в составе двадцати четырёх, Дмитрий Иваныч предложил пригласить присоединиться к нам двадцать пятому.

Сидевший уже долго молча Ржевский вдруг посмотрел, сощурив глаза, прямо на меня. Трубецкой отставил свою пустую чашку в сторону и сложил кисти рук на столе пирамидой.

– Уважаемый Антон Алексеевич, – обратился ко мне князь, – с Вашего позволения, предлагаю Вам присоединиться к нашей партии, следовать завтра на итоговый Совет к Чернышёву, а оттуда незамедлительно отбыть на войну.

От удивления я выронил из рук кусочек сахара, который всё это время перебирал пальцами.

– Прошу меня извинить, – сказал Трубецкой, – моё предложение, скорее всего, звучит внезапно, и может показаться дерзким, но смею Вас заверить, что я ничего от Вас не утаил и рассказал то, что знаю. Если завтра Вы поедете с нами к Чернышёву в Останкино, то все вместе мы узнаем прочие детали. Их я слышать до настоящего времени не мог, да, и, полагаю, никому, кроме самого полковника, они неизвестны. Кроме того, Александр Иваныч после моего отъезда из Петербурга наверняка имел беседу и с государем, и с высшим воинским командованием. Так что доподлинно все точки будут расставлены завтра.

Кажется, я, помимо прочего, ещё и закашлялся.

– Понимаю, Антон Алексеевич, – продолжал князь, – вряд ли мы можем говорить о каком-либо опыте применения нечто подобного в ходе других военных кампаний, однако, опять же, позвольте Вас заверить, что и с формальной точки зрения я не предлагаю ничего запрещённого. Наездничество, коим, по своей правовой природе, является наше занятие, никогда государем не возбранялось, но, пуще того, во все времена в России поддерживалось и поощрялось…

– Да, какое наездничество! – опомнилась Вера Андреевна, – Володенька! Дима! Что же Вы! Он мальчик совсем, не воевал никогда, и не его это дело. Есть двадцать четыре человечка у Вас, и полно. Благословляю и желаю удачи, скучать по Вам буду сильно, но Энни…

Наверное, очередное постыдное заступничество хозяйки вернуло мне дар речи.

– Простите, князь, – собираясь с мыслями, сказал я, – но Вы, кажется, не вполне меня поняли. Дело в том, что я едва ли могу оказаться полезным цели Вашего, без сомнения, благородного и даже героического предприятия.

– Действительно, не вполне понимаю, – ответил Трубецкой. – Простите…

– Я поясню, – сказал я. – Конечно, пару раз в жизни мне доводилось держать в руках оружие, а ещё чуть меньше стрелять из него… Не в людей, разумеется… Но, боюсь, отсутствие у меня пресловутого военного опыта превратит мою скромную персону в большую обузу для Вас и Вашего отряда. Хотя, безусловно, я очень благодарен Вам за предложение, считаю его огромнейшей честью, конечно, незаслуженной…

В этот момент я покосился в сторону и поймал взгляд Ржевского. Тот молча смотрел мне в глаза совершенно по-детски, с тем, наверное, чувством, с каким ребёнок просит взрослых отпустить с ним погулять его удалого друга, такого же озорного мальчугана, без которого дворовые игры вовсе не милы сердцу.

Наверное, я не закончил фразы, и инициативу поспешно перехватила Ильина.

– Правильно, – говорила она, поглаживая меня по плечу, – правильно, Энни, а господа сами разберутся. Ну, Володенька, Дима, чаю не изволите ещё? Самовар остывает.

– Большое спасибо, – сказал Трубецкой. – Антон Алексеевич, Вера Андреевна, простите мне мою настойчивость. Но, прежде чем Вы окончательно откажетесь, позвольте заверить Вас, что никакого особенного опыта и ратных подвигов от Вас я не требую, приглашаю лишь как достойного и благородного человека. Дмитрий Иваныч просил за друга, когда говорил о Вас. И я, право слово, не ожидал…

– Просил? – удивился я.

– Если позволите, – сказал Трубецкой, переглянувшись со Ржевским, – Дмитрий Иваныч весьма деликатно, но убедительно перечислил Ваши благодетели, которые рекомендуют Вас очень ценным участником предприятия. Я, правда, буду крайне рад, если Вы окажете мне честь и согласитесь.

– Да-да, – вставил Ржевский, – всё как на духу сообщил, со всем благородством отрекомендовал, не извольте сомневаться, Вера Андреевна.

– Да, ты что же такое говоришь, Дима! – закричала хозяйка. – Тебе зимы мало? В сугробах не погубил моего мальчика, так в лесах и болотах извести задумал?

– Вера Андреевна, миленькая, – не удержался я, понимая, что, хоть и говорят, что выбор есть всегда, но никакого выбора в этом случае у меня, в сущности, нет, – Вы только не волнуйтесь так, прошу. Я должен, я поеду.

Глаза Ржевского сверкнули ярчайшим огнём, и он с чувством кивнул. С хозяйкой же чуть не сделалось припадка.

– Вы меня с ума свести задумали! – громче прежнего закричала она. – Володенька, Дима, это он, не подумав, сказал. Энни! Вы что! Смерти моей хотите! Не пущу никуда. Сейчас слуг позову, велю Вас наверху запереть.

– Весьма неудобная позиция для Антона Алексеича, – улыбнулся Ржевский. – А как же от врагов он, запертый, обороняться будет, ежели французы дом обложат!

Ильина, не в силах сказать что-либо членораздельное, завыла диким голосом и принялась размахивать руками в сторону поручика, словно в того вселились бесы.

– Вера Андреевна, – пытаясь говорить как можно вкрадчивей, обратился я к хозяйке, – любезная моя, ну, не позорьте, молю Вас. Поймите же, что мне не отсидеться. Как я в глаза смотреть буду другим.

Видимо, мои слова немного вернули её в чувства.

– О родителях подумайте, – бросила она мне.

– Вера Андреевна, Вы же знаете, – снова начал объяснять я, – батюшка так уж точно примет скорее это, чем позорное отсиживание. А, если узнает, как всё было, так и вовсе уважать меня перестанет. А матушка… Матушка поймёт.

– Ох, Энни, – покачала головой Вера Андреевна, – только присутствие хоть и близких мне, но посторонних Вашей фамилии людей, не позволит мне сказать Вам всего, что я думаю… Но прошу ещё раз трезво и, не оглядываясь ни на кого, подумать и отступиться от своих слов. Вы же сгоряча…

– Мы выйдем, простите, – сказал Трубецкой поднимаясь.

– Конечно, конечно, – не наших ушей это дело, – подтвердил Ржевский.

– Прошу, не нужно, – сказал я, хватая поручика за рукав. – Вера Андреевна, ну, прошу Вас, не губите. Я ведь сказал. Не отступлюсь, хоть молнией убейте на этом самом месте.

Ильина не ответила, а только молча встала и принялась сама убирать со стола.

– Я в кухню, – молвила она неестественно равнодушным голосом, уходя, – не изволите ли, господа, ещё чего?

– Большое спасибо! – чуть ли не хором объявили мы на три голоса.

– Ну, Антоша, молодец, – негромко, словно боясь, что услышит хозяйка, сказал Ржевский, подходя и дружески похлопывая меня по плечу. – Я и не сомневался в тебе. Хотя, в тот раз ты дюже внезапно отъехал. Я ж, прям, волновался, не случилось ли чего, откуда такая поспешность!

– Нет-нет, уважаемый поручик, – ответил я. – Просто уездные дела…

– А! Тоже хорошо, – заорал Ржевский. – Но, что с нами тогда не поехал лошадок бедняги-извозчика искать, это, брат, жаль! Ты представляешь, Вова, гуляли мы как-то зимой с Антоном немного. Ну, как подобает, с благородством…

Я глубоко вздохнул и уставился в потолок. Трубецкой с интересом слушал, вежливо кивая головой.

– Ну, и решили на извозчике подъехать, когда утомились, – продолжал Ржевский. – Так, что ты думаешь, у извозчика-то коляску его с лошадьми того… спёрли! Вот умора!

– И, как же, нашли? – с неподдельным интересом спросил князь.

– Обижаешь! Нашли! – протянул Ржевский. – Здоровье поправили и нашли. От нас ещё ни один конокрад не уходил!

– Это очень отрадно, – заявил Трубецкой. – А то, знаете ли, неудобно, наверное, Вам было перед извозчиком…

– Ну, как, неудобно, конечно, – подтвердил Ржевский, – но мы же не хамы какие-нибудь. По всей Москве за злодеем гонялись. А был бы с нами Антон, мы бы втрое быстрее управились! Но, у него дела, что делать… И правильно. Нельзя же всюду успеть.

– Не сомневаюсь, Антон Алексеевич, что с Вами упряжку нашли бы в два счёта. Я вижу, Вы с поручиком отличная команда, – сказал князь.

Я вежливо поклонился, а про себя подумал, что нахожусь в каком-то театре абсурда. Ржевский несёт околесицу, а князь, десять минут назад говоривший более чем серьёзные вещи, теперь мало того, что поддерживает этот балаган, но ещё и, похоже, проявляет к нему живой интерес.

А ещё я с грустью осознал, что мне стало до невозможности стыдно от своего зимнего демарша. Бегство от общества человека, который доверял мне просто, потому что нашёл меня вызывающим его расположение по каким-то понятным только ему символам, в сущности своей являлось бегством от самого себя. Мне захотелось взвыть от накатившего чувства, таким интересным и заманчивым вдруг показалось то милое приключение по отысканию уведённых лошадок.

– Знаете, Антон Алексеевич, – обратился ко мне Трубецкой, – с Вашего позволения я вспомню нашу первую с Вами встречу. На том памятном параде в девяносто восьмом Павел вёл себя особенно развязно и дерзко. Он до крайности разгневался на молодого паренька-преображенца, нёсшего знамя. По мнению Павла, тот держал древко слишком низко от земли. Парень так распереживался, что даже оступился. А император дошёл до того, что ударил упавшего солдата наотмашь по лицу. Бедняга не смел подняться, так и лежал ниц, пока Павел не отошёл от строя. Все наблюдали за унижением, и только один человек вышел из толпы, помог солдату подняться и подал ему платок утереть разбитую губу. Я не забыл Вашего лица, Антон Алексеевич, и считаю это поступком действительно честного человека.

– Благодарю Вас, – ответил я, – но я вовсе не придавал какого-то особого значения тому случаю.

– Уверен, – сказал князь, – что этот достойный поступок для Вас, в хорошем смысле, обыденность. Но, возвращаясь к нашему предприятию, именно таких товарищей я хотел видеть в своём отряде. Не извольте сомневаться, опытных следопытов и закалённых воинов у нас хватит. Гораздо ценнее другое – уверенность, что рядом со мной будут благородные люди, верные своему делу. Ведь преданный делу никогда не предаст своего товарища.

В гостиную вошла Ильина. Она села с края стола и, с усилием улыбнувшись нам, поинтересовалась, что ещё предложить. Хозяйка старалась держаться так, будто никакого эмоционального объяснения не случилось и в помине, однако, увидев её заплаканные глаза, я сжался изнутри и понял, что слова «стыд» совсем недостаточно, чтобы описать те чувства, что переполняли меня в ту минуту.

– Вера Андреевна, – обратился к ней Трубецкой. – Примите мою благодарность за вкуснейший чай. И ещё примите мои заверения, что я и только я в ответе за Антона Алексеевича. За жизнь каждого участника отряда порукой моя жизнь. Или, если угодно, моя смерть.

Ржевский с проникновенным лицом подошёл к Ильиной и, встав на одно колено, поцеловал ей руку.

Не в силах сдерживаться, Вера Андреевна зарыдала в голос.

– Господа, – всхлипывая, сказала она. – Да, Вы меня поймите. Решено, так решено, не моё это дело. Но не прощу себе, если что-то… Ах, простите.

Она встала и снова покинула нас.

– Что ж, Антон Алексеевич, – сказал Трубецкой, выходя вместе со Ржевским в коридор, – если Вы передумаете, никто не вправе будет Вас упрекнуть. Но, если Вы решения своего не измените, то встретимся завтра в Останкино. Приезжайте к четырём часам пополудни. Вы увидите нас с Дмитрием. И передайте Вере Андреевне наши извинения, что уходим, не попрощавшись.

Ржевский молча кивнул, пожимая мне руку.

– Договорились, господа, – сказал я. – А насчёт извинений, думаю, Вера Андреевна отнесётся с пониманием. Такой уход, кажется, называется английским.

Немного помявшись, я пошёл к хозяйке. Я знал, что она имела обыкновение в волнительные минуты отвлекать внимание чтением. Поднявшись по лестнице, я прошёл в самый конец пустого тёмного коридора и постучал в дверь библиотеки.

– Да-да, – послышался голос Ильиной.

Я нерешительно переступил порог.

– Разрешите войти, Вера Андреевна?

– Прошу Вас.

Библиотека по праву считалась хозяйкой самой уютной комнатой в доме. Пушистые ковры, бархатные шторы, обои тёплых тонов с позолотой придавали убранству комнаты вид спокойный, но торжественный. Вдоль стеллажей с книгами стояло несколько аккуратных этажерок. У окна находился стол-бюро из чёрного африканского дерева, подле него стоял необыкновенный спиралевидный торшер из неизвестного мне материала, а под ним умещалось большое мягкое кресло, обитое зелёной вельветовой тканью. Хозяйка сидела в нём с небольшим томиком в руках. Подойдя ближе, я увидел, что она читает некое переложение валлийских сказаний в рыцарско-романтическом ключе, бывшее весьма популярным у светских дам во времена царствования императрицы Елизаветы.

– В поисках Олвен, – объявлялось с обложки.

– Люблю эпос бриттов, – сказал я задумчиво. – В юные годы прочитал всё, что нашёл в библиотеке на кафедре.

– Я помню, – улыбнулась Ильина, – когда жили у меня после гимназии, Вы подписывали свои сочинения псевдонимом «А. А. Кухулин».

– Но всё же мне ближе мифология русских сказок, – продолжал я. – У бриттов всё, в принципе, понятно, откуда взялось и, о ком сложено. Отец много рассказывал мне в юности про легата Артория Каста и о его легионе, который стерёг Бретань. Сначала они обороняли большой вал, построенный, в своё время, как бы не самим Цезарем, а потом он не то отрёкся от римского подданства, не то его самого отлучили, и Арторий с верными ему легионерами так и остались на острове, постепенно ассимилировавшись с местными обитателями.

– Что-то слышала, – сказала Ильина, откладывая томик в сторону.

– Я сейчас уже точно не помню всех деталей, – сказал я, – но в тамошних легендах и сказаниях именно после этих событий появился великий король Артур, бравый рыцарь Ланцелот, однорукий герой Кай и другие.

– По-моему, – возразила Ильина, – вполне себе загадочно и мистически.

– Почему же? – сказал я. – Мне кажется, наоборот, всё яснее некуда. Имена сами подают ключи к сути вещей и лиц. Артур – несомненно, Арторий, тут совсем очевидно. Ланцелот? Так, кажется, в легионе Артория самого опытного центуриона звали Луцием Ортом. Римская речь наверняка представлялась аборигенам тарабарщиной, и они немного переиначили. А, что до упомянутого мной Кая, то замените первую букву на созвучную ей звонкую, и получите вполне себе римлянина по имени Гай.