Люди-губки

И получил ногой в живот. Глаза мои были выпучены, я всерьез забеспокоился, что они выпадут из орбит. Настолько сильный был удар, что меня тут же вырвало всем, что только в желудке было, в том числе кровью.

Надо собрать вещи, а я даже поскулить не могу. Лежу, беспомощный, только слезы беззвучно стекают по лицу, утопая в адской смеси желто-красного цвета, которая так и не перемешалась. Пахнет отвратительно, что я могу поделать?

Эх, сейчас бы в скорую позвонить…

Я закрыл глаза. Ничего не произошло: запах не исчез, боль осталась, слезы все так же текли по разгоряченным щекам.

Стемнело. А я все лежу. Слышал шаги пару раз за спиной, даже вопрос: «помер, что ли?» – но после него ничего не последовало. Еле-еле я нашел в себе силы перевернуться на другой бок и меня снова чуть не вырвало – успел в последнюю секунду подавить порыв.

Светает, а я не могу пошевелиться. Даже прикемарить умудрился – с трудом, но прерывисто и совсем на чуть-чуть пару раз точно провалился в сон.

Я собрал все оставшееся мужество, если оно у меня когда-нибудь было, в кулак и приподнялся на локтях. Живот сильно заурчал, хотя голода не почувствовал. Острая боль отозвалась, моментально повалив меня обратно. Вторая попытка была более успешной: я осел на колени, чувствуя головную боль. Зашипев сквозь зубы, обхватил живот руками и вцепился в испачканную рубашку костлявыми пальцами, из глаз снова брызнули слезы.

Мне нужно собираться. Надо встать, умыться, выпить воды и уйти отсюда как можно скорее. Ползком, я подобрался к шкафу, даже не глядя сгреб в охапку одежду, которая там находилась, и упал на нее. Отдышался. Дыхание из моего рта хриплое, оно молотком возвращается обратно в уши и колотит по мозгу. Кое-как запихал одежду в пустой школьный рюкзак. В принципе, это все, что мне надо. У бабушки есть мои ванно-банные принадлежности, в том числе зубная щетка и мочалка.

Согнувшись пополам, я привстал на цыпочках и поплелся в ванную. Набрал воды в ладони, постарался умыться и сделать глоток. Взгляд упал на зеркало. Я с ужасом от него отскочил, о чем тут же пожалел. Мне не знаком тот человек, которого я увидел только что. Заросший, заплаканный, осунувшийся, с ужасными впадинами под глазами, выпирающими скулами можно резать бумагу. Я давно нормально не ел, давно не спал, так что вид не должен был меня настолько впечатлить, однако все равно невероятно удивился.

Теперь я уродливый идиот. Кем я стал? Кого из меня сделали? Медленно, я осел на пол ванной, схватившись за волосы, отказываясь осознавать происходящее.

Честно признаться, на внешность свою мне, по большей части, плевать. Я понимаю, что самое важное, что у меня есть – это мозг, который и нужно развивать. Но этот мальчишка в зеркале выглядит как старик в теле ребенка и отталкивает настолько сильно, насколько можно. Не хочу так жить. Не хочу таким быть. И всем реально было плевать? Я понимаю, что Мёлькерн – это обитель безразличия и боли, но настолько? И да, у меня не было желания разглядывать себя в зеркале. Ни желания, ни времени. В школьном туалете вообще зеркал нет, а здесь я стараюсь делать все дела вне комнаты как можно скорее, чтобы обратно в нее вернуться.

Почти на корточках, я вышел из дома, даже не закрыв дверь. Сел на ступеньки, обхватил руками колени, переводя дух. В воздухе чувствовалась вонь от моей рубашки, на ней осталось множество ало-желтых пятен. Я ее стянул и оставил прямо в подъезде, все равно ее уже не отстирать. Оставшись в одной только белой майке, я отдышался и снова поднялся, держась за перила, всем телом на них наваливаясь.

На улице стало тяжко. Солнце начала июня совсем не такое, как июльское или августовское, но уже сильно печет по моей заросшей голове. Мне и так совсем плохо, боль не отпускает, пришлось сесть на шаткую лавочку, чтобы отдышаться, а тут еще такая засада. Мои пересохшие губы отказывались смыкаться, воздух, который пробивался сквозь них, жаром обдавал легкие.

Мне нужно идти. Я встал и пошел, останавливаясь каждые две минуты, упираясь руками в колени, пытаясь немного поумерить боль. И так до самой остановки – мне предстоит сесть на автобус, который ходит раз в час, чтобы доехать до деревни. И то не до нее самой, а до окраины, от нее уже пешком около двадцати минут… Хотя в таком состоянии это займет намного больше времени. Я сжал губы, понимая, насколько болезненный путь мне предстоит.

Счет времени потерялся. На самом деле это произошло давно, еще вчера, когда я пытался не умереть в луже собственной рвоты и крови, а сейчас даже не уверен, который час. Просто проснулся и пошел сюда. Но вроде, судя по количеству народа на остановке – около пяти человек, что достаточно немало, – не так уж рано. Я присел на край синей скамейки и тяжело сглотнул. Сложно понимать, чувствуешь голод или нет, когда твой живот без остановки ноет и покалывает, но, весьма вероятно, я голоден, потому что со вчерашнего дня ничего не ел. Вечером поесть так и не довелось.

Надеюсь, бабушка меня откормит. От мысли о ней мои губы сами сложились в улыбку. Баба Марта – та, кому я действительно могу доверять. Одна из всех оставшихся таких людей. Второй была мама, но я, честно, в последнее время все реже и реже ее вспоминаю. Вот бабушке я все честно расскажу, откуда у меня шрам от ожога на запястье, почему я выгляжу, как урод, почему не могу нормально встать из-за боли в животе…

На секунду я отвлекся, уставившись куда-то вперед, рассматривая камушки и зеленую траву. Мне невероятно громко, заглушающе все остальные окружающие звуки, послышался разговор двух девиц неподалеку, мои уши навострились и принялись впитывать:

– Мой меня совсем не любит.

– Почему ты так думаешь?

– Цветы не дарит. На руках не носит. Хотя обещал.

– Вот урод! Как можно?

– И я о чем. Недавно еще на другую засмотрелся, гад.

– Ну точно не любит тебя! Беги от него, скорее!

– Люблю я его. Не могу…

Я чуть не прыснул со смеху, тут же почувствовав жжение в животе, подавив рвотный позыв. Во рту почувствовалась желчь.

Мне бы такие проблемы. Нет, серьезно, я бы хотел жаловаться кому-то на то, что мне не дарят цветы. Вот это не жизнь, а сказка. Понимаю, проблемы разные у всех, у этой девицы, скорее всего, настоящая трагедия произошла, а я смотрю на нее сквозь призму того, через что я прошел.

Улыбка сама показалась на моих губах, снова. Да, я смотрю на проблему через собственную призму и собственный анализ, так какой я тогда человек-губка? Вот эта девица – стопроцентно да, стоит только посмотреть на то, как она одета – по последней моде, естественно, – и как она мыслит. Своего мнения у нее нет. Ее мнимая проблема – именно так я решил назвать этот феномен – это показатель того, как хорошо она живет по сравнению со мной. Я хочу такую проблему, ведь тогда все мои остальные пропадут. Пропадут потому, что если мы с ней прямо сейчас поменяемся телами и я стану обращать внимания на то, что мне кто-то цветы не дарит, это будет означать, что больше ничего плохого в жизни не происходит и мозгу не на чем будет фокусировать внимание, кроме этого. И если я окажусь на ее месте, моя жизнь станет в разы лучше даже несмотря на то, что для нее случилась трагедия.

Ей не с чем сравнивать, а мне есть с чем, и между двумя золами мой выбор пал бы на отсутствие цветов и ношения на руках. Если бы у нее такая трагедия произошла, и она бы знала, как может быть по-другому, была бы ее реакция такой бурной? Не-а, едва ли. Вот что значит – узкий мозг.

Проблемы зависят от уровня жизни. У меня он очень низок, а у этой девицы, судя по ее проблеме, он высок. Я бы хотел такую проблему, как у нее, ведь тогда наши уровни жизни сравняются, и я буду счастлив подняться до него, а она взгрустнет, что до моего опустилась. Вот поэтому мы разные. И тогда ее проблема – мнимая, но только для меня, ведь с моей стороны это проблемой не будет, а наоборот, толчок вверх.

Я отвернулся от них, зажмурившись. Больше не хочу слышать этот разговор, иначе разозлюсь. И так в последнее время с гневом беда, совсем не знаю, как с ним бороться и куда выплескивать. Девицы сели в первый же приехавший автобус, оставив меня наедине с мыслями. Около тридцати минут сидел, оперившись руками на колени, тяжело дыша ртом, когда нужный мне автобус подъехал.

Полностью набитый. Я тяжело сглотнул, но попробовал протиснуться – меня прижало между дверью и какой-то бабушкой с гигантской сумкой, которая уперлась мне в ребра. В таком положении я даже заплатить за проезд не смог – пошевелиться уж подавно.

Черт, как же у меня болит живот. Дайте мне сесть, умоляю. На следующей остановке эта бабушка вышла, я тут же юркнул в освободившийся проход и занял местечко. Отдышался несколько секунд, как услышал громогласное:

– Не стыдно?! – Этот мерзкий голос впился прямо в ухо, пробираясь в мозг, сверля его будто изнутри, – Старшим уступать молодежь уже не учат?!

– Я… – Попытался оправдаться, сообщить, что мне, вообще-то, очень больно, но кто-то схватил меня за локоть и поднял.

– Совсем не уважают старость. – Добавил голос старика. – Наглое поколение пошло…

Мне больно. Я стою и даже согнуться не могу: впереди стул, сзади человек. Плохо, как же плохо. Тошнит, но ничего не выходит: желудок пуст. Озноб. Мне холодно, хотя за окном июнь. Помогите, кто-нибудь, дайте сесть, отдышаться. Я не могу это выносить. Страшно. Время, иди быстрее.

Перед глазами плясали звездочки, сиденья поплыли, жара ударялась в голову, кислорода катастрофически не хватало в забитом транспорте. Мне сесть так и не позволили, хотя я пару раз порывался. Столько оскорблений в свой адрес я получал только от одного человека, и то человеком его назвать трудно.

Наконец-то автобус доехал до моей остановки. Я вылетел из него и уселся на землю, так как, фактически, остановки тут и не было – просто дорожный знак, гласящий об этом. Просидел так какое-то время, затем встал и поплелся, пошатываясь, жадно вдыхая воздух.

Дорога осталась позади. Машины здесь ездят редко, атмосфера чудесная. У меня нет сил ей сейчас наслаждаться, единственное, чего я сейчас хочу – это поспать.

Я шагал по асфальтированному тротуару. Местами треснутый, тут и там виднелись выбоины и ямы, иногда с меня ростом. Не сказать, что одиннадцатилетний ребенок очень уж высок, но все равно внушительно. В одну такую упадешь по неосторожности – и все, здравствуй скорая, если не свернешь шею и не отравишься на тот свет.

Дорога у деревни отвратительная. Я все время спотыкаюсь и еле держусь на ногах, иногда сажаясь на землю перевести дух. Воздух приятный, не жаркий, солнце скрывается за раскидистыми кронами дубов. Птицы приятно щебечут, изредка пролетая мимо, такую песню очень редко доводилось слышать в городе. Казалось, что даже боль в животе медленно отступала, позволяя делать глубокие вдохи совершенно другого кислорода, нежели был в центре Мёлькерна. Я свернул на узкую тропинку, ведущую к кованым воротам, трава нежно щекотала лодыжки, пока мои руки водили по ней. Высокие стебли не сильно царапали ладони, защищая свою хрупкую жизнь. Я сорвал один и взмахнул, согнувшись пополам. Не стоило мне делать такое резкое движение, но как тут удержаться?

Мне приметился неподалеку кустик мелкой ромашки. Вспомнил, что бабушка часто делает из нее очень вкусный чай, и вздохнул. Смогу ли пробраться через все зеленое многообразие, чтобы его сорвать? Тут по пути целая полоса препятствий: куст репейника, яма и муравейник. Покачал головой, отказываясь от этой идеи, но оставив мысленную заметку еще сюда вернуться. У меня впереди еще полтора месяца, так что успеется.

Кованые ворота, похожие на школьные, со скрипом пустили меня внутрь деревни. Куча разноцветных старых домиков меня приветливо встретили, напоминая о былых деньках, когда мы с бабой Мартой ходили по соседям и пытались выменять варенье из одуванчиков на бутылку молока. Из каждого дворика на меня глядели самые разные цветы – от маленьких незабудок до громадных подсолнухов. Где-то виднелись кусты ранней малины, уже поспевшей. Даже на секунду почувствовался этот сладкий вкус на языке, невольно улыбка сама расплылась на лице.

Я шел неторопливо. Скорее не из-за живота, а потому, что рассматривал каждый домик, каждый торчащий из него кустик, заглядывал в каждое верхнее оконце. Я искал ее. Не бабушку, ее дом находится чуть ли не в конце улицы. Но именно она никогда не говорила, где живет, предпочитая самой приходить ко мне и гнать на улицу. И каждый раз я высматривал ее силуэты в окнах, пытаясь догадаться, где она живет. И всякий раз не преуспевал.

Тора – это вторая причина, почему я здесь. Первая – навестить бабушку и помочь ей с огородом, третья – сбежать из того ужасного места, в котором я оказался. Девчонка старше меня на три года, она общительная, веселая, в общем, полная моя противоположность.

В деревне три занятия. Связь здесь не ловит, поэтому в телефоне делать нечего, разве что в змейку рубиться круглыми сутками, но уже после первых проигранных попыток интерес пропадает. Так что остается либо целый день лежать в постели… Ха, это звучит легко только в первый день приезда. Уставший, не выспавшийся, измученный. Уже на следующий день ты полон энергии, а твоя комната становится просто клеткой тюрьмы. Либо ты весь день можешь провести на огороде. Там всегда есть, чем заняться: грядку прополоть, помидоры в теплице полить, ягоды собрать, удобрение подложить, усы клубнике подрезать… А завтра опять по новой.

Но есть и третий способ убить время – это позвать Тору. Уж она всегда найдет, чем заняться. Вспомнить только, как мы в прошлом году пошли изучать местные болота и чуть не утонули… Это тогда было страшно, а сейчас скорее просто забавное воспоминание. Я уверен, на этот июнь у нее запланированы не менее грандиозные приключения, а я не сказать, что против их обуздать, хотя у меня нет того огромного энтузиазма, что есть у нее.

Засранка не говорит, где живет, поэтому приходится либо самому дожидаться ее прихода, либо выходить на улицу и позорно ее звать. И никогда не знаешь, откуда ее ждать: из куста, из которого она вылезет, вся облепленная репейником, слезет с крыши чьего-нибудь гаража или уже окажется на пороге дома бабы Марты.

Сейчас я не в настроении с ней видеться. Только что приехал, живот болит, хочется спать. Но глаза все равно предательски бегают по чужим дворикам, пытаясь уловить до боли знакомые толстые светлые косички.

И снова я ее не нашел. Уже успел дойти до собственного домика, но так и не увидел. Немного раздосадованный, я постучался в темную деревянную дверь, уже приготовившись приветствовать бабу Марту, но знатно опешил, когда увидел широкую улыбку, встретившую меня лоб в лоб.

– Приветик! – Сказала она мне, впуская внутрь, а я так и остался стоять на месте, не в силах поверить в то, что вижу перед собой. – Ну, чего встал? Проходи, мы тебя заждались уже!

Тора выглядела старше, чем когда мы виделись последний раз. Волосы распущены, ее светлые локоны струились по открытым хрупким плечам, светло-фиолетовый топ облегал выступившую фигуру. Я быстро перевел глаза на смеющиеся голубые глаза, чтобы не рассматривать очень уж короткие джинсовые шорты. Я молчал, это ее смутило:

– Иди давай! И сумку дай, помогу…

Не успел ничего возразить, когда оказался лишенным рюкзака. Небывалая легкость окутала мое освободившееся тело, и я вплыл в помещение, оказавшись на кухне.

За столом сидела бабушка. Она тут же встрепенулась, когда увидела меня, и подошла обнять:

– Внучек, Геруня! Рада видеть тебя…

Отойдя от оцепенения, я обнял ее в ответ, вдыхая знакомый запах черного чая. Ничего не изменилось с моего последнего визита: все так же узко, темно, та же деревянная мебель и старый холодильник, плита, которая еле включается, и любимая бабушкина скатерть – клеенка с бабочками. Единственное, что изменилось – это стоящая с ехидным видом Тора в проходе направо, которой в прошлый раз тут точно не было.

– Привет, ба. – Сказал я сквозь зубы, стараясь скрыть, что объятие было очень болезненным. – А ты что тут делаешь?

– И тебе привет, Ге-ру-ня. – Издевательски улыбнулась она, качнув копной волос.

– Тора пришла помочь мне с рассадой. – Повела руками баба Марта. – Я уж который день ей заняться не могу, а тут Тора мимо проходила, спросила, не нужна ли мне помощь. Разговорились мы с ней, рассаду посадили, потом принялись чаи гонять…

«Тора умеет убалтывать. Она кого угодно заставит высказать самый тайный секрет из всех самых тайных секретов просто молча улыбаясь и задавая уточняющие вопросы, бьющие прямо туда, куда нужно…» – думалось мне. Я тяжело вздохнул и вслух сказал:

– Я хочу спать. – И прошагал мимо Торы, принявшись еле-еле взбираться по лестнице на второй этаж – одна комната, принадлежавшая полностью мне на время пребывания здесь. Тора возмущенно ахнула:

– А я?!

– Можешь тоже вздремнуть. – Ответил я, наконец-то забравшись наверх. Как жаль, что здесь нет люка, иначе я бы его закрыл. Уверен, Тора хочет только хорошего, и я бы мог ей подыграть, но только не сегодня.

– Эй! А ну стоять! – Она кинулась ко мне, пока бабушка тяжело вздыхала. Вот уж кто меня не будет беспокоить, в отличие от некоторых.

Я, даже не переодеваясь, улегся на большущую кровать, длиной во всю стену, и отвернулся, наконец-то расслабившись. Чуть не застонал от удовольствия, когда спустя столько времени смог облегчить свою спину, живот, легкие, да и вообще все, что можно, но почувствовал, как кто-то уселся на кровать рядом и потрепал меня за бок. Я громко охнул от внезапно поступившей боли и перевернулся, возмущенно нахмурившись. Сначала мне показалось, что Тора скривила губы в грусти, но быстро улыбнулась:

– Как дела? Что нового?

«Мы не виделись год – подумал я. – Но вряд ли ее вчера пинали ногами по животу…»

Ладно, недолгий разговор, думаю, я могу потерпеть. Ради приличия постарался сесть на кровати, потер глаза для вида, и ответил:

– Ничего особенного.

– Прям вообще? – Насмешливо спросила она.

– Ну, смотря что ты хочешь услышать.

Она надула губу и скрестила руки:

– Баба Марта сказала, что ты в восьмой класс идешь!

– Ну да. И что с того? – Выгнул я бровь.

– Да то, что я тоже в восьмой иду!

Что-то внутри меня упало. Торе четырнадцать, осенью будет пятнадцать, а мне в следующем месяце двенадцать. И если бы мы учились в одной школе, то могли бы уже учиться в одном классе… По моим подсчетам, когда мне будет столько, сколько ей сейчас, я школу уже закончу.

– То, что я экстерн, уже давно для тебя не новость. – Намекнул я на то, что уже перепрыгивал через класс и делился с ней этим в том году. Она возмутилась:

– И что? Это было другое. Сейчас все вообще не так! – Вскочила она.

– Что не так? – Искренне не понял я.

– Ты… – Вцепилась она в меня гневным взглядом. – Просто придурок! – И выбежала на лестницу.

Я не спал почти сутки, скрючившись на полу в позе эмбрионе в собственной рвоте и крови. Надо бы одежду поменять или в туалет сходить, но голова вообще перестала думать, даже не хватило сил ответить что-нибудь Торе.

Бабушка редко заходит в комнату на втором этаже. Слишком крутая лестница, а она уже старенькая, чтобы лишний раз на ней подниматься. Поэтому я сильно удивился, когда меня разбудила чья-то рука, потряхивающая по плечу.

Сначала я вообще не догнал, что происходит и где я. Голова раскалывалась и гудела, где-то вдалеке слышался звон, постепенно перерастающий в недовольный тонкий голосок:

– Вставай… Ну давай же…

Я приоткрыл глаз, тут же ощутив в нем острую боль. Постепенно обрабатывал то, что вспоминалось о случившемся до того: вот моя голова коснулась подушки, вот возмущенная Тора покидает мою комнату… Тут я осознал, что в животе боль стихла. Плечо продолжали настойчиво сжимать и пихать, уже сильнее, поэтому мне пришлось сказать: «Что?». Изо рта вырвалось что-то нечленораздельное.

– Надо же! Живой! – Очень громкий голос молоточком стучал по барабанным перепонкам, от него я сморщился и сразу понял, кто так бесстыдно восседает на моей кровати. Когда угодно я рад ее видеть, но только не сейчас.

Я продолжил делать вид, будто сплю, но получил сильный пинок в спину и очень, очень грустную фразу:

– Ты два дня уже спишь…

Я резко вскочил. Тора дернулась от испуга и уставилась на меня выпученными глазами, замерев. Ее руки застыли в непонятном положении, будто она собиралась на меня наброситься с кулаками.

– Сколько? – Хриплым голосом переспросил я.

– Ну почти два дня. Полтора считай.

Мои брови вздернулись. Руки потерли глаза, живот ощутил неприятное покалывание то ли от голода, то ли от… Стоп, сколько я тогда не ел уже?!

Я медленно поднялся, обогнув сидящую Тору. Неприятна была мысль о том, что пока я спал она точно так же могла приходить и смотреть на то, как я сплю. Принялся спускаться по лестнице и услышал, как Тора последовала моему примеру.

Мы знакомы уже два года. Тем летом, когда она только-только приехала в деревню, я сторонился ее, как огня. Тогда еще мама была со мной, она убеждала меня познакомиться с новой девочкой, убеждая, что ей тут одной гулять неловко. А кроме нас тут детей и нет почти, только девочка-грудничок у Ленских, да взрослый студент у Невзоровых. Не нравилась мне Тора тогда совершенно: вела себя странно, бесцеремонно, даже нагло, привлекала внимание окружающих. Застенчивому и неуверенному мне очень сложно было найти с ней общий язык. Но как-то в последние дни моего пребывания в деревне мы разговорились и пообещали друг другу в следующий раз начать знакомство по-другому, что, собственно, и произошло.

Казалось, что ее устраивает моя немногословность и непохожесть на других, но тут мне вспомнилась ее выходка позавчера. Женский разум для меня непредсказуем, тем более пубертатный.

Мы спустились. Тора уселась за стол, я протопал чуть дальше в ванную через последнюю комнату в этом доме, отведенную бабушке. Сама она была на огороде, но, видимо, Тора ей сказала, что я встал, и она вся засуетилась:

– Ох, Геруня! Что уж ты, отец совсем дома спать не дает?

Как бы ей так аккуратно сказать. Баба Марта – мама моей мамы, и к отцу у нее всегда было предвзятое отношение, она даже предлагала мне взять опеку надо мной, на что я отказался. Идиот.

– Да нет. Замотался просто.

– А почему тетя Владлена не приехала?

Когда я, выходя из ванны, услышал имя мамы, то сначала не понял, что речь о ней. А вот бабушка, уже что-то жарящая на сковородке на кухне, замерла. Я молчал, а она дрожащим голосом ответила:

– Умерла моя Влада…

Тора закусила губу и уставилась в пол. Выглядела она точно так же: этот топ и сумасшедшие шорты, только теперь волосы привычно заплетены в косы.

– Мне жаль… – Только и сказала она тихо. Я не ответил.

Бабушка поставила перед нами тарелку свежеиспеченных блинов и сказала, мимолетно смахивая слезу:

– Ну, оставлю вас. Болтайте, молодежь… – Очевидно, она просто не хочет, чтобы кто-то из нас видел ее плачь. Не то чтобы я был против.

– Ну… – Начала Тора, беря блин, скручивая его в трубочку и макая в банку варенья. – Как дела?

– Неплохо. – Бодрее ответил я.

– Почему ты так долго спал? – Возмущенно спросила она.

– Замотался с этими экзаменами. – Чистая правда. В мае мне пришлось сдавать вступительные в восьмой класс, а подготовка меня совсем из колеи выбила.

– Какими? Ты же только в седь… – Остановилась она, скривившись, будто блин был не в варенье измазан, а в бензине. – Точно.

Я тоже принялся поедать блины с большим аппетитом. Еще бы, я столько дней не ел.

– Ты похудел. – Заметила Тора. – И волосы длиннее обычного.

– М-м, точно! – Еле оторвался я от прекрасного хлебобулочного изделия, – Хотел тебя попросить меня подстричь.

– Меня? Подстричь тебя? – Настал ее черед удивляться.

Я в ответ просто кивнул. За считанные десять минут вся тарелка была нами съедена, но я все еще чувствовал себя голодным. Мы пошли в ванную отмыть руки. Нашли на кухне ножницы и вышли на улицу. Пошли на наше любимое местечко – старое дерево в конце деревни, на которое легко взобраться. Легко, но не с моей проблемой, которая продолжала напоминать о себе, хотя уже не так сильно.

Я уселся на толстую ветку спиной к ней. Она взяла прядь моих волос и грубо отстригла, отбрасывая прочь.

– Откуда у тебя шрам на левой руке? – Спросила Тора, не отвлекаясь. Я стал быстро думать, что же ей ответить. – Выглядит паршиво. – Она никогда не умела прятать свои мысли и часто озвучивала их вслух. До сих пор не могу понять, хорошо это или плохо.

– Это ожог. – Честно ответил я, прежде чем начать врать. – Случайно кастрюлю на себя опрокинул.

– Врешь. – Щелк ножниц раздался прямо над ухом.

– Да. – Сказал я.

– И правду не скажешь.

– Да.

Тора молча достригла меня, и мы отправились гулять как ни в чем не бывало. Болтали, словно знали друг друга всю жизнь. Я не мог скрыть от нее всю правду: ее зоркий голубоглазый взгляд видел каждую мою ложь. Спасибо ей, что она не доставала меня расспросами, как делала это в том году. Видимо, даже такие, как она, умеют вовремя остановиться.