Люди-губки

Бабушка окликнула меня, пришлось спуститься. Мы пошли до остановки в полной тишине.

Глава 9.

Воздух стал тяжелым. В такое раннее время в автобусе почти никого нет, но сложилось впечатление, будто кто-то намеренно пылесосом высосал весь кислород, оставив место вакууму, который поглощает меня, терзает и разрушает на миллионы кусочков, которые я собрать не в силах.

Лиора умерла пятнадцатого июля, навсегда оставшись для меня Торой. Я поклялся себе, сжимая в руке ее паспорт, когда-нибудь разобраться в этом деле, копнуть глубже, найти причину ее поступка. Баба Марта чувствовала, что со мной что-то не так, но не спрашивала. Она знала, что я пошел искать Тору, а когда вернулся без нее весь хмурый и задумчивый, наверняка если не обо всем, то о многом догадалась. Из меня будто что-то выдернули. Лишили какой-то важной части меня, отвечающей за остатки чувств и эмоций, которые у меня когда-либо были, и уступили место пустоте. Я просто молчал и даже почти перестал скорбеть.

А затем сошел с нужной остановки, пока баба Марта ехала дальше, помахав мне рукой из грязного окошка на прощание. Махнул в ответ и поплелся в обитель боли и ужаса, не ощущая ничего. Сил уже просто нет. Все они остались в той комнате.

Тора была неправа. Это не я лучше нее, а она лучше меня. Сильнее, умнее. Вся ее история загадочна, она скрыла от меня даже собственное имя, хитрая зараза. Почему ее дом был пуст? К кому она тогда приехала? Множество загадок оставила после своей смерти, вот же лисица.

Магнит разблокировал дверь подъезда. Я уже и позабыл, какой мерзкий запах в нем стоит и какая вонь меня встретит еще «дома». Не сомневаюсь, что отец даже и не думал убраться в моей комнате. Надеюсь, что когда приду, то не застану его. Сил нет.

Меня встретила смесь ароматов – перегар, спирт, рвота, пыль и еще какое-то дерьмо. Я скинул обувь и свернул сразу в ванную взять тряпку или что-то на нее похожее. Нашел только отцовское полотенце, решил воспользоваться им. Намочил и пошел в комнату, зажимая нос рукой. По центру зияло большое коричневое пятно – зеленая рвота смешалась с кровью и присохла. Я уселся на корточки и попытался оттереть. Сначала ничего не выходило, но когда добавил больше воды, то это жужево начало понемногу отмокать и поддаваться чистке. Наверное, около получаса я с этим провозился, прежде чем окончательно выдохнуть.

Лучший способ справиться с болью – это сон. Но боли не было, мне чувствовалась пустота. Или, как вернее сказать, не чувствовалась вовсе. В общем, не понимаю, что со мной, голова как соломой набита. Бабушка дала мне с собой пакет с фруктами и овощами, я сел, оперившись спиной о стену, зажмурился, сжимая в руке огурец, закрыл глаза, заставляя себя откусить кусочек. В горло ничего не лезло, просясь наружу. Поэтому просто зарылся в своих коленях, обхватывая их, качаясь взад и вперед, успокаиваясь не пойми от чего. Вроде спокоен, а вроде…

Я, должно быть, отрубился. Моргнул пару раз, осознавая, где нахожусь. Почему-то сразу подумал, что проснулся в деревне и скоро услышу знакомый голос. Ну да, к хорошему быстро привыкаешь. Встал, пошатываясь, и поплелся к холодильнику, чтобы перекусить чем-то поприличнее пары овощей.

Там меня встретил он. Тот, кого я всеми силами старался забыть, от кого сбежал, но к кому добровольно вернулся. Я сразу, не медля ни секунды, развернулся на пятках и зашагал обратно, как только завернул за угол и увидел его сидящего за столом, пьющего стакан чего-то едко пахнущего, но меня остановили. Я не обратил внимания на его пьяный возглас и продолжил идти обратно в комнату, но он встал вслед за мной и в несколько шагов догнал, схватив за шиворот футболки:

– Что ты, сука, не слышишь, когда с тобой разговаривают?

Я не ответил. Сцепил зубы, терпя, чтобы не грубить. Неподходящее он время выбрал для того, чтобы поиздеваться надо мной.

– Жаловался бабке, что папка твой никчемный, да? – Мне не нравился этот тон, с который он это проговорил. Обычно после него наступало что-то, что вызывало боль в какой-то части моего тела. А еще не нравится, что его слова сливались в кашицу, и внятно говорить он уже не мог. – Жаловался, сучонок?!

Я молча смотрел на него. Ярость вскипала под моей кожей, вот-вот готовая вырваться наружу, но что может сделать ребенок вроде меня этому уродливому, но все еще рослому мужчине?

Он схватил меня за горло, чуть приподняв над полом. Животный страх пробежал по спине: не убьет же он меня сейчас? Мои ноги сами задергались, пытаясь найти что-то, на что можно было опереться; воздух медленно покидал легкие, но сделать вдох не получалось, из горла лишь доносился сдавленный хрип. Я случайно пнул его по ноге. На самом деле, это было совсем не больно, моя пятка лишь едва его коснулась, но этого было достаточно, чтобы бомба замедленного действия взорвалась.

Лететь не больно, как и момент падения. Это не та высота и не та сила, с которой, когда приземлишься на копчик, становится реально больно. Вот когда-то я грохнулся с нашего дерева в деревне, вот это было что-то похожее на боль. А это так, почти как поскользнулся и проехался пятой точке по загаженному полу, который, судя по всему, никто и никогда кроме меня не мыл.

Больно, когда тебя вдавливают в этот самый линолеум, надавливая ногой в грудь. Что-то там внутри гулко хрустнуло, я обслюнявил пол-лица, пока пытался глотнуть воздуха, покинувшего мои легкие.

– Твоя мамаша не научила тебя поведению? – Злобно прорычал он, затем пьяно хохотнул, – Точно, она же шлюха, чему она тебя могла научить…

Я хотел вступиться за маму, но не смог ничего произнести. Острая боль поражала всю область в районе груди, любое движение отдавало прямо туда, в эту точку, куда давила нога взрослого мужчины в тапочках, от которых к тому же жутко воняло.

– К бабуле ты не поедешь больше. – Рыкнул он, харкая прямо на бедный линолеум, повидавший в своей жизни немало дерьма. Буквально. – Плохо влияет на тебя.

А я собирался в августе еще раз к ней приехать, устроить Торе приятный сюрприз, надеясь, что она тоже приедет. И даже когда ее больше нет, лишать меня возможности сбежать из этого отвратительного места – это путь верной смерти. Признаться, до сих пор иногда удивляюсь, как мне удается сохранять рассудок в подобных условиях – лежа на холодном полу, прижатый к нему весом не менее восьмидесяти килограмм. Мои детские ладошки пытались оторвать ступню от себя, чтобы хоть немного дать легким заполниться кислородом, но тщетно: я даже начал ощущать, как мое лицо багровеет от усилий. Наконец-то, он отпустил меня, я тут же скукожился в позу эмбриона и принялся кашлять и жадно глотать воздух. Отчего-то эта картина его рассмешила. Смех, больше похожий на клокотание, доносился до смотрящего глазами, полными ненависти, меня.

– Вон. – Скомандовал он, пока я на негнущихся ногах как мог скорее вошел в свою комнату, дверь которой тут же захлопнулась. Послышался щелчок.

Нет. Только не это.

Я кинулся к ручке и принялся тянуть ее, барабанил по ней со всей силы, стер костяшки до покраснений, кричал, плакал, умолял, но без толку.

Я снова в тюрьме, снова на неопределенный срок. Когда этому чудовищу вздумается, тогда он и откроет дверь, но это может случиться буквально когда угодно. Я осел на колени, хватаясь за голову, рвя на себе короткие волосы.

Снова голод, холод и пыль, которую даже смахнуть нечем. Снова ходить в туалет в окно, смотреть на счастливые человеческие лица, проходящие мимо. Снова искать, чем себя занять, лишь бы не сойти с ума. А ведь у меня даже нет книг, которые я мог бы прочитать, только те, что уже были изучены вдоль и поперек. Спасибо есть хоть некоторые съедобные запасы, подаренные мне бабушкой, они не дадут мне умереть какое-то время.

Дни сменяют дни. Я в круговороте, временной петле, длящейся ужасно долгое время. Это легко сказать: прошел день, но это не то же самое, что его прожить, вытерпеть очередную тишину, пустоту, витающую под потолком, на полу, сползающую по стенам вместе с каждой новооткрывавшейся мне трещинкой. Время застыло. Я смотрю на часы в телефоне, а оно вообще не двигается. То ли день прошел, то ли два – ощущения те же. Пусто, тихо. Только иногда капает вода с крыши и курлычут голуби.

«Психологию эмоций» и «устойчивость следователя», мне кажется, я наизусть уже выучил. Серьезно, не найдя занятие интереснее, я уже с предельной точностью принялся себе пересказывать их вслух, взрываясь от гнева всякий раз, когда оказывался не точен. Это чувство уже стало неконтролируемой частью меня, которую приходилось выплескивать: костяшки уже начинали кровоточить всякий раз, когда я со всей злостью бил стены, батарею, дверь, швырял книги и тетрадки по комнате, горло болело от криков и слез. Мерзкий вкус сырых кабачков осел на губах, от отчаяния пришлось съесть даже их попки, которые бабушка обычно выбрасывала. Горечь немного притупляла все остальные ощущения, но недостаточно сильно, чтобы они полностью оставили меня. Грязные локоны липли к голове – жара мучала меня, открытое настежь окно не спасало, а только угнетало и дразнило. Попробую сбежать через него с пятого-то этажа и, если повезет и не умру, то сломаю обе ноги и далеко уйти не выйдет. Кому звонить? Кого просить о помощи? Каждый человек, приходящий мне в голову, обещал устроить потом незабываемые последствия, проверять которые не было смысла и желания. Лучше живой запертый в комнате, чем мертвый в гробу.

Я обессиленно оперся о стену. Вонь от пота и сальных волос, судя по ощущениям, разъедала мне нос и легкие. Не осталось сил даже на то, чтобы придумать себе занятие, не то, чтобы начать заниматься им. Казалось, все, что можно было делать я уже делал: рисовал, перечитал свою скромную библиотеку дважды, вызубрил несколько книг, швырялся предметами, тренируя меткость, кричал, психовал, драл руки в кровь. Вон в углу даже клочок волос моих лежит. Я из него сделал шарик и игрался какое-то время, пока не надоело.

1360. Столько квадратиков на одном тетрадном листе. Я бы мог посчитать это по формуле, отмерив сначала длину и ширину листа, затем квадратика, а потом просто поделив эти две величины. Но я усомнился в человеке, придумавшем эту формулу, и решил посчитать все самостоятельно. И да, на всех восемнадцати тетрадных листках не оказалось осечек – на каждом действительно 1360 квадратиков. Интересно, а сколько стоит один такой квадратик, если тетрадка стоила двадцать рублей? Всего в тетрадке 24480 квадратиков, а мне всего лишь нужно разделить двадцать на это число. Делов-то.

0,000816 рублей. Дороговато для клочка бумаги длиной и шириной в полсантиметра. Я начал извращаться над полученным числом, пытаясь понять, сколько стоит один лист, два и так далее, пока мозг не начал болеть настолько сильно, что по тетрадке не принялись бегать яркие звездочки. Со всей силой я хлопнул по ним рукой, но они не исчезли, а залезли мне на ладонь.

Видимо, сидя за столом, я просто отключился. От голода, вони или головной боли – не имею ни малейшего понятия, но разбудил меня шум шагов, который я не слышал уже довольно долгое время, догадываясь, где отец может проводить свое безработное время. Увидел как-то в почтовом ящике пособие для безработных и нехилую такую выплату бывшему полицейскому. Не знаю, за какие такие бывалые заслуги он ее получает, но полагаю, что знаю, на что он ее тратит.

Я привычно сорвался с места и прильнул к двери, тарабаня по ней. Она звонко открылась, отбросив меня в сторону. Мне в лицо что-то больно ударилось, отскочив в сторону, и петли снова скрипнули, послышался щелчок. Я посмотрел, что в меня прилетело: это пачка нарезной колбасы дешевой марки.

И ее мне кинули, как собаке в будке. Разочарованно промычав что-то себе под нос, я накинулся на еду, чувствуя, как стал просто варваром, терзающим куски соленого мяса у себя в руках. Когда закончил, посмотрел на время и ужаснулся.

Прошло всего три дня, как я здесь заперт. По ощущениям я сижу около недели, но прошло всего три дня. Три. Три ебучих дня.

Я разлегся на полу, уставившись в потолок. Опустошение – вот что я ощущал с набитым колбасой желудком. По щеке медленно, дразняще покатилась слеза. Она щекотала нежную кожу, но мне было слишком тяжело шевельнуться и смахнуть ее. Потолок поплыл, лампочка закрутилась в спираль, размылась и вообще стала похожа на кляксу. Слишком тяжело двигаться, слишком тяжело думать, хотя одна мысль все-таки промелькнула. Люди-губки – я вспомнил о них, но сил размышлять нет. Наверное, это именно из-за них я здесь. Меня убедили, что помощь искать бесполезно, значит, я такой же.

Мою голову обхватили чьи-то нежные руки. Я почувствовал долгожданную прохладу, коснувшуюся моих щек, как она окутывала разгоряченное лицо. Глаза открыть так и не смог: слишком тяжелы мои веки. Послышался до боли знакомый голос:

– Это та жизнь, которую тебе хочется жить?

Голос доносился очень близко, прямо возле уха. Этот ласковый шепот обволакивал, пьянил, расслаблял. Я еле заметно покачал головой. Конечно же нет. Я бы это даже жизнью не назвал: так, всего лишь существование.

– Вот и мне не хотелось. – Ответила Тора.

Мне чувствовалась эта грусть, это сожаление, с которыми она это сказала.

– Почему ты умерла? – Шепнул я. Хотя не могу точно сказать, действительно ли вслух, ведь голоса своего не услышал. Тора резко выдохнула, видимо, усмехнувшись, и ответила:

– Я в твоей голове, а ты не знаешь, почему я умерла. Следовательно, я тоже не знаю.

«Логичный ответ» – подумалось мне.

– Что я должен сделать? – Беззвучно спросил я.

– Терпеть. – Я почувствовал макушкой, как она пожала плечами. – А дальше… Ты сам уже знаешь.

Я открыл глаза и, естественно, никого не увидел. Коснулся рукой до щеки, которую только что держала Тора, но нащупал только свою горячую кожу, которую терли от слез уже столько раз, что даже легкое дуновение приносило дискомфорт.

Тора сказала терпеть. Но что дальше?

Почувствовав прилив странных чувств, я встал и переоделся.

Тора сказала терпеть.

Я сел в угол и стал считать трещины на потолке. В левом дальнем – три. В правом – одна, но жирная, с множеством мелких. Их восемнадцать.

Тора сказала терпеть.

Чтобы не свихнуться, я дал своей тетрадке имя – Лиора – и принялся с ней беседовать. Рассказывать истории из школы, из деревни, о маме, чей образ уже почти стерся из моей головы, который я старался вспомнить как можно тщательнее.

Тора сказала терпеть, так что я сделаю это, чего бы мне это не стоило.

***

Через два дня моя уверенность в себе поубавилась. Еще через день она покинула меня полностью, уступив место тому состоянию, в котором мне приглючилась Тора. В каком-то наваждении, покачиваясь взад-вперед, в обнимку со своим новым бумажным другом, я сидел, пока солнце сменялось луной, и перестал обращать внимание, как часто это происходит. Лежал, все время стараясь уснуть, а когда просыпался, то ситуация за окном успевала меняться.

Мне придавала сил одна мысль – когда-то же это должно закончиться? Пару раз дверь приоткрывалась, и мне прилетела маленькая бутылка воды и пачка семечек. Каждый день я делил их в кучки и съедал по две в день – это стало моим новым способом отсчитывать время. А водой я постарался умыться, тратя ее как можно меньше на это действие.

Теперь у меня появилось новое занятие – сидеть возле двери и ждать ее открытия. Не знаю, что я собирался делать, когда она откроется, но рано или поздно это должно произойти. Даже кровать свою я передвинул поближе к потенциальному выходу, чтобы даже ночью быть начеку.

Лежа на одеяле, я посмотрел на крохотный дисплей телефона. Сегодня двадцать девятое июля, вечер, 22:36. Стою возле двери, стараясь не уснуть, так как слышал шаги. Очень хочется спать, и в обычный день я бы это и сделал, но сейчас держусь, как могу. Отец давно не давал мне ничего, возможно, сегодня именно тот самый день, когда дверь откроется.

До меня еле доносился шум телевизора. Не то, что передачу, я даже не могу разобрать, чей голос говорит – мужской или женский. Я сцепил зубы, когда скрипнул диван, что говорило о том, что либо на него сели, либо с него встали. Скорее всего второй вариант, так как вскоре шаги снова начали доноситься. Я хищно облизнул сухие губы, дыхание сбилось с темпа, поэтому мне самому пришлось его контролировать. Судя по ритму, который отстукивали грузные ноги, отец сильно пьян. Впрочем, ничего нового. Мне пришлось задержать дыхание, чтобы не выдать своего присутствия. Я притаился возле двери, не издавая ни звука. Свет, естественно, выключил.

Дверь открылась. Я силой остановил себя, чтобы не поставить ногу или руку в щель и просто замер, не зная, что предпринять. Прямо перед моим лицом что-то полетело в комнату и упало на пол: это пачка самых дешевых мармеладок, видимо, кем-то ему подаренных, потому что никто в здравом уме не будет их покупать себе самостоятельно. Дверь уже стала закрываться, а я все молча стоял и смотрел на нее с жалостью, не желая этого допустить, и уже почти дернулся вперед, чтобы схватиться за ручку, как вдруг он остановился. Видимо, заметил, что в комнате подозрительно тихо.

– Ты где, еб твою мать?! – Дверь резко отворилась, чуть не слетев с петель от силы толчка, а он вошел внутрь, осматриваясь и пошатываясь.

Меня не заметил. Ноги сами понеслись прочь – я выбежал из комнаты и дернул дверь на себя. Пьяные ноги отца не успели достаточно быстро рвануть к ней, чтобы меня остановить: я был трезвее и быстрее.

Защелка издала привычный звук. Это чудовище осталось внутри, тарабаня по двери со всей дури, а я уверен, ее-то у него полным-полно. А как он орал… Бедные мои уши, я даже сначала испугался, что мои барабанные перепонки лопнули от таких децибелов, а душа заболела от обилия ругательств, прилетающих в мой адрес.

Теперь срочно нужно придумать, что делать дальше, пока он не снес дверь с петель. Я огляделся. В коридоре ничего не было, как и на кухне и в ванной, в которые я заглянул мельком: времени рассматривать помещения в поисках чего-то, что могло бы мне помочь, не было. Заглянул в последнюю комнату, принадлежащую отцу – и тоже ничего не нашел. Время почти на исходе: с каждым толчком дверь скрипела все сильнее, этот скрежет говорил о том, что петли уже бессильны и конструкция держится на одной только силе воли.

Выбора мало. Я дернул еще работающий телевизор на себя и вырвал с корнем из проводов, его охватывающих. Каким боком я поднял такую громадную коробку, да еще и понес ее к своей комнате – загадка, но, подозреваю, все дело в адреналине и жажде свободы, которой меня лишили на две недели. А может в Торе, которая стояла рядом и помогала мне его нести, улыбаясь во все зубы.

– Давай, Геруня. – Почти не слышался мне ее голос. Все, на чем я сосредоточился – это на коробке, которую держал в руках совершенно один. – Ты справишься.

Дверь слетела с петель. Весь красный, с перекошенной от неистовой ярости рожей, оскалившийся отец вылетел из комнаты и стал осматриваться, словно хищник выискивал жертву. Заметил меня в проходе и направился ко мне. Я шагнул вперед, заорав, что есть мочи, и бросил телевизор вперед, всем своим детским телом наваливаясь на него.

Удар экрана телевизора пришелся ему прямо по голове, тут же разбившись вдребезги. Я рефлекторно прикрыл голову руками, но успел заметить, как стекло режет плоть на его лице.

Таких криков я никогда еще не слышал. Судя по всему, осколки все-таки попали ему в глаза, потому что он орал именно о чем-то связанном с ними и пытался сбросить с себя агрегат, одновременно ища меня руками. Но в мужчине было столько алкоголя, что ни того, ни другого ему сделать не получалось. Я с ужасом отбежал в свою комнату, вставая босыми ногами по стеклу, но не обращая на него внимания. Он, наконец, смог сбросить с себя телевизор, я выглянул из комнаты и увидел, что все его лицо в крови, хлестающей фонтаном, а глаза закрыты. Вся серая майка, штаны, пол, стекло на нем – все покрыто густым алым слоем. Он догадался, что я убежал в комнату, и с яростным ревом кинулся ко мне, загадочным образом угадав маршрут, видимо, по звуку, и я приготовился умереть, зажмурившись.

«Хотя бы отомстил» – сказал я про себя. Тора взяла меня за плечо и прошептала: «Буду ждать тебя.»

Послышался грохот.

Стало тихо. Так звучит смерть?

Я открыл глаза. Моя комната не поменялась: темно, душно, жарко, вонь все еще ударяется в нос, теперь вместе с потом, спиртом и мочой к ней добавилась кровь.

Я выглянул в коридор. Картина безобразная: кровь везде, даже на потолке, осколки от экрана телевизора валяются по всему коридору. А посередине композиции лежит тело взрослого мужчины, лежащего вниз головой. За ним резкий кровавый продолговатый след и пустое пространство, прямо похожее на отпечаток ноги.

– Он поскользнулся. – Сказала Тора, нервно посмеиваясь. Она обернулась к застывшему с открытым ртом мне и весело продолжила, – Похоже, со встречей придется повременить. – И ушла, растворившись во тьме.

Я осел на колени и почувствовал острую боль в ступнях. Конечно, я ведь по стеклу битому пробежался. Просто сидел и смотрел, как вокруг мертвого тела растекается кровавое месиво. У него была мучительная смерть, какую он и заслужил. Я достал телефон и хотел набрать номер, но уставился на дату и время.

Тридцатое июля, 00:12.

– С днем рождения, Геруня. – Шепнул мне в ухо знакомый голос, от которого я только отмахнулся.

– Ало, скорая? – Набрал номер, который уже набирал когда-то, хотя все еще не знал, что говорить. Мой голос дрожал скорее из-за боли в горле, чем из-за потрясения. Я чувствую себя на удивление спокойно.

– Да, что у вас случилось? – Ответил мне голос молодой девушки-оператора.

– Тут человек… На улице Риноро, 78… Ну, боюсь, ему уже не помочь.

– В каком смысле? Что у вас случилось? – Повторила она. Мне послышался шелест клавиатуры.

– Он нес телевизор и уронил его. Поскользнулся на осколках и умер. – Ответил я, рассматривая картину перед собой.

– Вы уверены, что человек мертв? Можете проверить его пульс, дыхание? – Говорила девушка уверенно, по крайней мере старалась. – Я вызвала вам скорую, она скоро будет.

– Нет смысла проверять пульс, он мертв. – Коротко ответил я и положил трубку. Скорая едет, уже хорошо.

Скорую я вызвал скорее для себя и своих ступней, чем мертвому отцу. Ему уже ничем не помочь.

Глава 10.

Меня госпитализировали на две недели, а потом начался судебный процесс. Я рассказал суду все как было, без малейшей утайки, во всех красках.

Сначала поведал, как умерла мама. Потом как отец угрожал, что никто мне не поможет, ведь он бывший полицейский. Несколько голов в зале суда неловко опустились, когда я продолжал:

– Этот шрам. – Показал я судье. – Я получил его еще в январе, когда он привязал меня к батарее…

Меня слушали внимательно. Во внимание приняли показания медсестер в больнице, куда меня положили с десятком мелких кусочков стекла в пятках и проблемами с желудком, которые подтвердили некоторые травмы, о которых я упоминал. За меня вступился усатый полицейский, имя которого я так и не запомнил.

– Мне с самого начала этот человек – мистер Тенецкий старший – не казался благонадежным. Дом пропах спиртом и табаком, мне не следовало позволять мальчику…

Я вздохнул и не стал его слушать. Винить его я тоже не могу, что-то мне подсказывало, что на кону стояло что-то большее, чем просто мальчишка, когда он отвозил меня в эту злополучную квартиру.

В общем и целом, эти две недели в больнице и суд, как уже можно было догадаться, прошли невероятно быстро, как будто все события уместили в несколько минут и дали посмотреть, будто кино. Подробности я помню плохо, так как запоминать даже не старался. Важно то, что меня оправдали, признали невиновным. Сыграло на руку то, что я находился взаперти две недели, и это сочли веским доказательством того, что я был в состоянии аффекта, не видел другого выхода. Историю с телевизором я подправил: сказал, что это он решил обрушить агрегат на меня, но из-за количества алкоголя в организме не справился с ношей и уронил его, затем поскользнулся на осколках. Такая версия показалась присяжным более убедительной, чем если бы я рассказал, как сам ударил его телевизором по голове. Я и сам не до конца могу в это поверить, но это факт: в смерти отца определенно точно виноват я. Мысль о том, что он действительно это заслужил, успокаивала меня, но не сильно. Мир лишен одного человека-губки, а значит он на один шаг ближе к искуплению и очищению.

Тогда полиция начала думать, что делать со мной. Суд поручил правоохранительным органам с этим разобраться, а пока меня отвезли в полицейский участок и привели в ту самую комнату, из которой я стащил половину книг из шкафа.

Напротив меня сидел усатый полицейский, сцепивший руки в замок. Он нервно покусывал губы, его нос подергивался, каблук отстукивал беспокойный ритм на кафельном полу. Я молча поприветствовал фикус, по которому больше всего успел соскучиться. Всегда мечтал о комнатном растении, а мама мне запрещала, говорила, что я поливать его буду забывать. Мистер Ведин, а именно это было написано на одном из валяющихся документов на столе, подбирал слова, чтобы начать со мной говорить, пока я беспристрастно рассматривал помещение, ни капли не изменившееся с моего последнего сюда визита.