Ловчий. Волк и флажки

Бернадот: А у вас хороший вкус, Меттерних! Ваш дворец меня потрясает.

Меттерних (с ехидцей): Немудрено. Для уроженца Дакса иль Тарба любой дом в Париже – дворец!

Бернадот (с достоинством): Вы ошиблись. Я родом из По. И все же это дворец по сравнению с другими домами во Франции.

Меттерних (небрежно): Ничего особенного. И он – не мой. Я его лишь снимал, а новый посол Шварценберг его прикупил для себя. Мой французский дом в моем Кобленце – здесь же я ограничился лишь съемной квартирою.

Чернышев (с восхищеньем оглядываясь): Интересно, сколько он стоит? Я в Петербурге тоже начал строить свой дом, вижу тут пару интересных решений.

Меттерних (сухо): Мне отдавали задаром. Нужно было лишь потом судиться с наследниками. Прежних хозяев – того: пригласили на свидание к гильотине, но остались наследники. Предлагали мне взять за так, если я смогу послать наследников на хрен, а я, знаете ли, по судам не ходок! Шварценберг согласился – так что теперь пусть у него голова и болит!

Савари (вдруг присоединяясь к собранию): Кстати, о головной боли. Мне сказали, что курить у вас тут строго запрещено. Мол, французская государыня в тягости и табачный дым для нее нынче вреден. То есть жених тут, невеста же в Вене и к нам только едет. Но уже на сносях. Это как понимать? Что-то я не поспеваю за новомодными веяньями!

Меттерних (с невольным смешком): С одной стороны, родит новая государыня как только, так сразу, а с другой – для этого брака мы ее чуть ли не с брачного ложа вытащили. Она уже почти вышла замуж за графа фон Нейперга, великого героя войны против Франции, этакого одноглазого бармалея, которым перед сном порой пугают детишек. Этот самый фон Нейперг уже который год к принцессе сватался и стал даже начальником ее охраны. Увы, при этом он был лишь нищий горец из проклятого Вюртемберга. Следовательно, во-первых, Францу хотелось сдать дочь в более богатые руки, а во-вторых, Вюртемберг – нынче наш враг, истребивший всю нашу армию…

Бернадот (с интересом): И что ж принцесса?

Меттерних (небрежно): Поплакала, разумеется. Выпросила право взять с собой этого самого фон Нейперга во Францию. Впрочем, думаю, что Наполеон, если он не дурак, мигом от этого одноглазого бандита избавится.

Чернышев (с ажитацией): А вы знаете, Полина давеча была у девицы Ленорман, и та ей точно сказала, будто Наполеона вот-вот побьют, и у побившего его она в своих видениях узрела лишь один только глаз! Мы с Полиной все думали, что это какой-то одноглазый генерал. Или маршал. А что если речь идет об одноглазом Нейперге, и побьет он Наполеона не на поле боя, а где-нибудь в будуаре. Физически.

Прочие мужчины начинают между собой озадаченно переглядываться. Граф Савари даже что-то судорожно на своем манжете записывает. Затем Меттерних замечает.

Меттерних: Да нет! Ну что вы! Фон Нейперг может быть и бандит, но он же не самоубийца! Опять же мы – немцы, и у нас все ж порядок. Государь не велел, и дочка его ни за что не отдаст себя одноглазому! Это… Ну нет!

Чернышев (со смешком): Ах, ну да, немцы! Знамо дело – айн-цвай – наливай!

Савари (со смехом подхватывая): Драй, фир – заряжай, канонир!

Чернышев (с заразительным смехом): Фюнф, зехс – что за секс!

Меттерних (холодно): Сибен, ахт – но все ж было ах!

Бернадот (кисло): Нойн, цен – вы изумитесь от цен!

Меттерних (сухо): Ах, сдвоили рифму!

Бернадот (начиная посмеиваться): Чего ж удивительного? Это Австрия, а не Пруссия. Австриячки, в отличие от пруссачек, вечно не держат ритм. У венского вальса куда меньше ритма, чем у прусского марша!

Полина (мимо пробегая и с сокрушенными жестами): Ну что же вы тут так накурили?! За стол, все за стол! Сейчас братец мой всем нам скажет речь! А ну, живо все тушим, и за стол, господа офицеры, за стол!

Мужчины начинают руками дым разгонять, торопливо тушить сигары и прятать окурки свои за портьеру. Через мгновение угол пустеет, и все уходят в столовую. Камера переносит наш взор на большие напольные часы в комнате. У нас на глазах их стрелки начинают бежать, а потом мы видим, как их постепенно заволакивает дымом. Камера опять откатывается назад, мы слышим, как из соседней столовой раздаются смех, звон бокалов и веселые возгласы. Портьера же, об которую гости гасили свои окурки, уже охвачена пламенем.

2в

Павильон. Весна. Вечер. Париж.

Вилла Борджиа. Спальня

В огромной двуспальной кровати своего дома лежит перебинтованная Полина Борджиа. Сиделка кормит ее бульончином с ложечки, а полковник Чернышев рассказывает последние новости.

Чернышев: Следствие выяснило, что пожар начался от тлевшей портьеры, о которую неудачно притушили окурок. Граф Савари сразу вспомнил, что подобные сигары курил один Бернадот. А ваш брат сразу вспомнил, как давеча голландцы хотели сделать Бернадота своим королем…

Полина (с раздражением): Да, помню эту историю. Подлые голландцы свергли брата моего Людовика. Мол, он трусливо бежал, стоило англичанам появиться у Флиссингена. А что еще ему было делать? Эти голландцы, они сплошь кальвинисты – враги нашей церкви! И вообще у него такие красивые лодыжки…

Чернышев (с сомнением): У кого? У вашего брата? Ну-у…

Полина (недоуменно): Чего это я на моего брата буду смотреть?! Я, чай, не извращенка какая-нибудь! Я еще когда он шел в свадебном танце с нашей племяшкой – простушкою Дезире, все это отметила. Вот девке-то повезло! (С обидой:) И все равно – красивые лодыжки не повод отнимать трон у моего брата.

Чернышев (умоляюще): А при чем же здесь Бернадот? Голландцы сами собрали свои Генеральные штаты и лишили вашего брата короны. А потом опять же через Генеральные штаты просили государя отдать корону ничего не подозревавшему Бернадоту. Это голландцев стоит наказывать, а не его!

Полина (задумчиво): Ну, не знаю… Напо со зла всю Голландию упразднил и начал проводить там повальные конфискации… Но и Бернадот виноват, раз уж он подал повод… Опять же его сигару нашли… Ну, не знаю…

Чернышев (присаживаясь ближе к Полине): Ну стоит ли казнить обладателя столь красивых лодыжек из-за какого-то окурка сигары? Может быть, ссылка? Пожизненная… А то ведь казнили однажды маршала Богарне по надуманным обвинениям, а он потом стране ой как понадобился! Будь жив Богарне, вам никогда не пришлось бы мириться с его Жозефиною…

Полина (с чувством): Противная негра! Что ж, я подумаю… Так как насчет того, чтобы меня немного утешить?

3в

Павильон. Весна. День. Париж.

Тюильри. Парадная лестница

На парадной лестнице Тюильри новая французская императрица Мария-Луиза Австрийская прощается с доставившим ее в Париж бывшим ее женихом графом фон Нейпергом. Мария-Луиза в строгом сером наряде похожа то ли на бравого офицера, то ли на античную статую, а граф фон Нейперг, вставший на одно колено у ее ног, напоминает старого потрепанного боевого кота. Сходство усиливают торчащие во все стороны непослушные жесткие усы и вихры графа, его лицо, изрезанное боевыми шрамами, и огромная черная повязка на правом глазу.

Граф поступил на военную службу в шестнадцать лет и успел поучаствовать решительно во всех военных кампаниях с участием Австрии, заслужил там всеобщее уважение своей храбростью и трепет своей невероятной жестокостью. За глаза его зовут не иначе как «современный Арес». Его почти бесконечное сватовство к младшей дочери австрийского императора получило в народе шутливое определение «домогательство Ареса к Венере», и, по слухам, «Арес» и «Венера» уже почти нашли общий язык, однако беспросветная бедность графа фон Пейперга сделала императора Иосифа в отношении этого сватовства непреклонным. И вот… Сам Бонапарт настоял на том, чтобы именно фон Нейперг возглавил охрану его будущей жены и тем самым стал офицером Франции – подвластным Наполеоновым прихотям.

Нейперг: Ну…. Вот и все, Ваше Величество… Передаю вас с рук на руки, надеюсь, что с вашей головы здесь не упадет даже волос… Однако же, коль будет вам малейшая обида, вам должно будет меня только кликнуть…

Мария-Луиза: Я проплакала все наше путешествие… Как жаль, что оно так скоро закончилось… Я буду помнить о вас, я буду каждый день молиться о вас… Прошу вас дать мне обещание, что вы не ввяжетесь в дурацкие драки и дуэли, к которым вы склонны… Эти лягушатники… Мой муж пару раз так смотрел в вашу сторону… Уверена, они вас подведут к дуэли нарочно! Вы должны обещать…

Нейперг: Ах, мадам, скоро у вас будут дети, и вы забудете обо мне. Поэт сказал: «Любовь уходит навсегда, когда нас разлучает море…».

Мария Луиза (со слезами в голосе): Неправда! Поэт сказал «иногда», а не «навсегда»! Так нечестно.

Нейперг (с мягкой улыбкой, которую в столь звероподобном создании трудно вообразить): Отдайте приказ, и я пойду против сразу двух наших империй, против воли вашего папеньки, и, клянусь честью, я смогу вас отсюда увезти!

Мария-Луиза (с печалью): А как же Господь? Пред ликом его я уже другому отдана и буду век ему верна… Я католичка…

Нейперг (с горечью): Тогда прощайте, Ваше Величество. И знайте, коль придет трудный час, я обязательно вернусь и спасу вас из любой беды и против всех законов и правил! Это я вам обещаю!

4в

Натура. Весна. Вечер. Париж. 4 в

Консьержери. Вход в тюрьму

У ворот тюрьмы небольшое столпотворение. Группа жандармов обыскивает графа фон Нейперга, которого обвинили в угрозах и предполагаемом покушении на жизнь французского императора. С графа уже сорвали эполеты и забрали оружие и теперь переругиваются у ворот тюрьмы на тему сдачи ремней, ибо все опасаются, что на оставленных ему ремнях граф повесится. Тот же возмущается и кричит, что лягушатники нынче все атеисты, а он глубоко религиозный католик, а католики не вешаются. В ответ звучат шутки о судьбе некоего русского по имени Пьер Долгорукий. Мол, было императору видение, что тот повесится, и тот сам взял и повесился. На это фон Нейперг отвечает, мол, не дождетесь.

В этот миг к дверям тюрьмы подъезжает новая карета. Пз нее выталкивают маршала Бернадота, тоже без эполет и обезоруженного. Его обвиняют в подстрекании голландцев к свержению Людовика Бонапарта. По этому обвинению его так же, как и фон Нейперга, по французским законам ждет смертная казнь. Охранники с Бернадотом не слишком-то церемонятся и толкают его из кареты со всей силы. Бернадот практически выпадает на улицу, чуть не падает и, пытаясь удержаться на ногах, хватается за стоящего перед ним Нейперга и в плаще последнего при этом запутывается. Плащ распахивается, и оказывается, что парадная, расшитая золотом и украшенная всеми мыслимыми медалями кожаная перевязь фон Нейперга, со стороны спины сделана из самой простой и дешевой кожи. На большее у вечно нищего Нейперга просто не было средств. Нейперг и Бернадот отчаянно пытаются друг с другом распутаться, и Нейперг кричит.

Нейперг: Дьявол! Да вы что, с ума спятили, что бросаетесь на людей?!

Бернадот: Простите, сударь! Но я очень спешу! В тюрьме, по слухам, уже время ужина, и там – макароны дают!

Нейперг: Вы что, глаза забываете дома, когда бежите за макаронами?!

Бернадот (с досадою): Нет, тысяча чертей! И глаза мои уже видели то, что вы не готовы показывать окружающим!

Нейперг (с яростью): Да, черт бы вас побрал! Будь у меня нынче оружие в руках, дело бы уже закончилось трепкой!

Бернадот (снисходительно): Это все отговорочки, вам бы лишь языком трепать, куда вам до трепки!

Нейперг: Я вызываю вас на дуэль! Вот здесь – на этом месте! В двенадцать дня – на другой день после… после того, как обоих нас выпустят!

Жандармы от этих слов фон Нейперга начинают покатываться. Затем старший из них восклицает.

Полен: Да уж, на другой день после того, как вам обоим отрубят голову! Обязательно встретитесь! А мы похохочем, когда два безголовых будут шпагами друг в друга тыкать! Кстати, братцы, идея – а давайте засунем их в одну камеру. Все помощь казне – придется заряжать лишь одну гильотину заместо двух, и мыть потом в два раза меньше!

Павильон. Весна. Вечер. Париж. 5 в

Тюильри. Покои Наполеона

В зале для приемов Наполеон слушает доклад Савари и Шулъмейстера.

Савари: В день прибытия датского принца в Стокгольм среди встречавших были некие негодяи, которые бросили в принца камень. Камень то ли пробил ему голову, то ли рассек ее. К счастью, в толпе сразу нашелся искусный лекарь, который перевязал несчастному рану и даже влил ему в рот укрепляющее снадобье. Увы, это не помогло, и принц сразу умер.

Наполеон (с чувством): Боже… Какой коновал… Не хотел бы я, чтобы у меня был такой лекарь…

Шульмейстер (с деланным оскорблением): Так я что – отставлен?!

Наполеон (растерянно): В смысле?

Шульмейстер (сухо): Я был тот лекарь, что перевязал рану принцу датскому. Вы сказали, что такой лекарь вам не нужен. Так я что – уволен?!

В первый миг на лице императора ошеломленное выражение. Потом он начинает мерзко хихикать и грозить пальцем Шульмейстеру.

Наполеон: Опять вы?! И опять меня провели! А я ведь должен был, я обязан был догадаться! И вас не схватили?!

Шульмейстер (сухо): Никак нет. Толпа отчего-то решила, что это проделки фаворита прежнего шведского короля, которого звали фон Ферзен. Под моим руководством толпа пошла и голыми руками порвала несчастного заживо на куски. Я сам был поражен ее кровожадностью, но ведь они – дикие шведы, и этим все объясняется.

Савари (чуть покашливая): У этой истории есть еще одно измерение. Фон Ферзен был ставленник англичан. Растерзав Ферзена, толпа испугалась мести британцев. Теперь шведы, опасаясь неминуемого вторжения, просят от нас француза-наместника. Правда, и тут они – шведы, потому что желают невыполнимого.

Наполеон (с интересом): Чего ж именно?

Савари (сухо): Наш человек обязан быть лютеранином. Таково главное из условий. Франция же всегда была страна католическая, а еще больше теперь у нас атеистов. Из действующих генералов и министров посылать получается некого!

Наполеон (на миг задумавшись, а потом радостно поднимая палец): А вот и нет! Есть у меня в запасе изменник из лютеран. Этот безумный гасконец, черт бы его побрал, Бернадот! Мне как раз Полина давеча про него всю душу вымотала, мол, отпусти ты его – у него красивые ляжки! Ну на хрена мне его ляжки?! А шведам-то в самый раз, отправим-ка мы его, как этакую гуманитарную помощь. Окорочка Бернадота – вот как это будут потом называть! Заодно и Дезире мне мозг из-за казни мужа не вынесет, а если его эти шведы на части порвут или даже сожрут, так я не стану лить слез! Готовьте-ка его послом в Швецию!

6в

Натура. Весна. Утро. Париж.

Консьержери. Ворота тюрьмы

Из ворот тюрьмы выходят Бернадот и Нейперг. Оба они оправляют помятую в темнице одежду, проверяют возвращенное им личное оружие и всячески охорашиваются.

Нейперг: Кстати, был весьма изумлен, когда вы сказали им, что без своего начальника охраны – то есть меня – вы на свободу не выйдете. Так как впереди у нас обоих гильотина маячила, был потрясен сим поступком до глубины. Хоть вы и проклятый гугенот!

Бернадот: От чертова католика слышу! Однако же времена прежних войн из-за мессы, на мой взгляд, уже в прошлом. А шведы, по слухам, какие-то дикие! Так что мне хороший рубака, прикрывающий спину, в их краях нужен. А вы мне понравились!

Нейперг (с хитрецой): И что же? Скоро часы пробьют полдень, и вот мы здесь, и оба уже при оружии. Как насчет прежних планов?

Бернадот (с сердцем): Да идите вы в баню! Дались вам эти двенадцать часов! Нам нужно в Стокгольм по делу – срочно! Я скачу вот сейчас и не хочу ждать: не дай бог, Бонапарт передумает!

Нейперг (кивая головой): Резонно! В первый раз соглашусь с гугенотом! (Оборачиваясь куда-то к центру Парижа и с чувством:) Жди меня! Я вернусь! Смотри у меня – очень жди!

7в

Натура. Весна. День. Варшава.

Лагерь для записи волонтеров

У большой палатки развеваются флаги Польши и Франции. В ожидании грядущей войны против русских идет набор волонтеров. В особой очереди стоят бывшие офицеры русской, прусской и австрийской армии. От них требуется доказать свою польскую кровь и дать присягу в верности Польше. Из-за того, что она нынче – Варшавское герцогство королевства Саксония, многие офицеры тут же начинают спорить, и поэтому присягу принимают у кого-то в верности Польше, у кого-то Саксонии, у кого-то самому Бонапарту, а у кого-то и маршалу Юзефу Понятовскому. И все это одновременно. Из очереди бывших офицеров выходит Фаддей Булгарин. Уже притомившийся французский рекрутер его спрашивает.

Денев: Имя, фамилия, за какую сражались из родин?

Булгарин: Корнет уланского великого князя Константина Павловича полка – Ян Тадеуш Кшиштов Булгарин! Готов служить любой родине за совершенно любые деньги!

Денев (с легким ошеломлением оглядывая молоденького корнета): Что ж… Хорошо, что хоть – честно… Эй, Воклен, поищите-ка его в списках. Люди Константина для нас все известны!

Воклен (копаясь в каких-то папках): Нет такого! Хотя… Тут есть какой-то Фаддей Булгарин, но он записался в полк как будто бы белорус, а поляка такого нет! Опять же и фамилия, на мой вкус, не польская.

Булгарин (торопливо): Да я это, я! Фамилия моя самая что ни на есть польская – мы из Шкандербек-Булгариных, князей албанско-болгарского происхождения, перебравшихся некогда в Польшу!

А белорусом я назвался лишь потому, что поляков щемили и считали изменниками. Ну, после того, что произошло при Аустерлице…

Денев (брезгливо меряя Булгарина взглядом): Так и запишем: болгарин албанского происхожденья по фамилии Булгарин. Выдает себя за поляка, хоть по документам пишет себя – белорус. Суть мне уже понятна. (Задумчиво чешет затылок.) Ну что ж, корнет, расскажите, за что вас со службы уволили.

Булгарин (заискивающе): Я же был призван уже после Аустерлица и попал в плен под Фридландом. Ну и… Как побывавшего в плену, меня на год со службы отчислили, а потом я припомнил мои польские корни, и вот я здесь…

Денев (сухо): Воклен, у нас же ведь есть доклады Константиновой контрразведки? Что там про этого сказано? У них же после года отставки восстанавливали в правах безусловно, если чин не выше капитанского, а он был корнет.

Воклен (погружаясь в серые папки): Здесь сказано, что при Фридланде он притворился убитым. Был приколот штыком поляка из трофейной команды. Выдал себя, но смог убедить поляков-трофейщи-ков, что такой же поляк. В знак доказательства сам начал тыкать штыком в тела русских павших. У этого были свидетели. Будучи в плену, попал под суд чести, но так как не было доказательств, что он тыкал штыком не в трупы, его лишь лишили офицерского звания и изгнали из армии. Редкий случай для пленного…

Денев (внимательно меряя взглядом Булгарина): Ну, раз вы уже всем этим были замараны, пойдете в каратели?

Булгарин (с интересом): А что я там должен буду делать?

Денев (сухо): Командовать трофейной командой, обирать трупы после сражения, добивать раненых противника, чтобы не смогли рассказать, как вы их ограбили, отнимать продовольствие у крестьян, вешать их, если они посмеют противиться…

Воклен (сзади с сухим смехом): А когда придут партизаны – притворяться мертвым и прятаться. Ведь вам же не привыкать. И репутация ваша не пострадает. Это я обещаю!

Булгарин (с содроганием): Не знаю… Пожалуй, я откажусь…

Денев (небрежно): А в другую часть вас не примут. Эти поляки такие националисты. Вряд ли они захотят служить вместе с болгарином! Вернее – Булгариным… Насколько я понимаю, весть о вас идет уже по всей Константиновой армии. Так что присоединяйтесь к нам, друг мой.

Воклен (почти добродушно): И то правда, присоединяйтесь. На войне все профессии нужны, все профессии важны. И потом, с убитых столько всего ценного снять можно! Еще и благодарить нас с Робером (кивает на Денева) будете. Присоединяйтесь!

8в

Натура. Весна. Вечер. Варшава.

Лагерь для записи волонтеров

Площадь вокруг палатки рекрутеров опустела. За переносным столиком сидят два до смерти усталых офицера и в личных делах разбираются. Воклен в сердцах ругается.

Воклен: Боже мой, какая-то чертовщина! Кому пришло в голову, что поляки, поступая на службу, дают присягу по своему выбору?! А нам теперь все это разгребать… Опять же, разведка сообщает, что русские меж этими поляками засылают к нам своих казачков – тысячами!

Денев (сухо): Все вопросы к нашему императору. Или к графине Валевской, которая на этом настаивала. Ну или графу де Витту, который ее рыдания переводил государю с польского на человеческий. Впрочем, я не изумлен ни на йоту. Этот бардак продолжается всю польскую историю, и каждый поляк подчиняется лишь тому, что разные голоса в голове его скажут.

Воклен (с интересом): Чьи голоса?

Денев (небрежно): А хрен его знает! Поэтому приказываю: выйти к русской границе и наловить там лазутчиков. А потом все, кого мы в каратели приняли, пусть вешают их при стечении народа и сотнях свидетелей.

Воклен (задумчиво): И где ж мы поймаем столько лазутчиков?

Денев: Ловите кого угодно, называйте лазутчиками, и пусть эти наши новые каратели при стечении народа их вешают. Раз мы не можем положиться на слово чести и верность присяге у подобных товарищей, пусть их в наших рядах держит хотя бы страх. Страх это все, что осталось…

9в

Павильон. Весна. Вечер. Рига. Дом Эльзы. Гостиная

Эльза стоит у окна и смотрит куда-то на улицу. Сзади раскрывается дверь, и входит Барклай. Он явно возбужден и говорит громким голосом.

Барклай: Эльза Паулевна, ищу вашей помощи! Дело весьма щекотливое, и без вашего совета мне – труба!

Эльза (настороженно): Что случилось? Я в курсе, что готовятся провокации, но до них еще как до луны, а в остальном, по моим каналам, вроде все тихо. От внешней разведки сигналов опасности пока нет…

Барклай (с неким сомнением в голосе): Это не по вашим каналам, а по моим, и это не совсем разведка. В общем, Юзеф Понятовский получил бывший пятый корпус погибшего Ланна и стал из него мастерить полноценную польскую армию. Его беда в том, что Польша до этого была поделена натрое, и все офицеры служили у нас, пруссаков или австрийцев. Теперь все боятся, что они засланные казачки иль предатели, и поэтому по приказу Понятовского в приграничных областях с нашей империей поляки принялись выявлять и вешать якобы «русских лазутчиков». Делается это прилюдно и всеми его офицерами буквально по очереди. По данным разведки, вешаемые не имеют ни к нам, ни к австрийцам, ни к пруссакам никакого касательства. Понятовский просто желает замарать руки всех своих людей кровью, дабы они его позже не предали.

Эльза (с чувством): Вот ведь подонок… В плен его, суку, не брать! Однако мысль проста и понятна. Поляки готовятся к войне, раз пустились во все тяжкие. Не пойму, в чем же кризис?

Барклай (сухо): А кризис в том, что поляки в Польше Понятовского стали военнообязанными и все считаются лояльными Наполеону и Франции. Белорусы с хохлами при этом – холопы и смерды у польских панов, и каждый из них денег стоит. Посему поляков не хватают, ибо – свои, а хохлов с белорусами потому, что за них приходится платить. Остаются евреи. Их-то нынче там называют «русскими соглядатаями» и массово вешают! Ко мне уже приходили раввины из ревельского гетто и просили найти управу на Понятовского. Однако самому мне выходить с такою инициативою не с руки…

Эльза (начиная тереть виски): Все поняла. Действительно, это и не могло пройти по моим каналам, ибо вопрос вроде частный. К этому делу надо подойти… Послушайте, враг сам собой заставляет людей определиться, на чьей они стороне! Думаю, надо помочь оружием и деньгами евреям по всему пограничью. Пошлите туда наших ребят, тех, кто с британцами обменивался боевым опытом, пусть они помогут создавать отряды самообороны в их штетлах. (Всплескивает руками.) Боже. Это сколько же нам подарили верных глаз в прифронтовой области! Думаю, это стоит использовать. А кроме того, если евреям в Европе суметь рассказать, что поляки нынче творят с их сородичами…