Ловчий. Волк и флажки

Бенкендорф: Проблема в том, что Россия воюет с безбожною Турцией, а нам нужно организовать канал по перевозке людей в Палестину. Обращаемся к вам, ибо проще всего нам везти несчастных через австрийские порты в Триесте и Венеции.

Оппенгеймер (холодно, с вежливым интересом): Не совсем уловил, о каких именно несчастных у нас идет речь. Мир полон бедных, голодных, униженных и оскорбленных. Спасти всех не получится. Поясните, о ком идет речь?

Бенкендорф (шокированным голосом): Как?! Вы не в курсе?! Поляки собирают в герцогстве Варшавском огромную армию, чтобы пойти на Россию и восстановить Речь Посполитую. Однако в прошлом люди, проживающие на этих территориях, были подданными Пруссии, России и Австрии. При этом они изменили польской присяге, и им теперь веры нет. Юзеф Понятовский отдал приказ – ловить в Польше «русских» лазутчиков, и его люди вешают несчастных по жребию.

Зюсс (шокированно): Боже ж мой! И вешают они, конечно же, наших!

Оппенгеймер (растерянно): С чего вы взяли? Дядь, почему вы всегда думаете самое худшее?!

Зюсс (поучительно): Опыт, мальчик мой, опыт! Поживете с мое и тоже утратите любые иллюзии про людей – особенно в отношении поляков! Они ведь в последнюю войну два наших отделения банка сожгли и разграбили. Вам напомнить, что они сделали с нашими клерками?!

Оппенгеймер (весь передергиваясь): Ах, дядя, ну зачем вы всегда такой мрачный?! (Обращаясь к русским:) Развейте наши опасения…

Бенкендорф (разводя руками): Увы! Все поляки по приказу Понятовского отныне военнообязанные, а хохлы с белорусами стали их «говорящею собственностью». За «порчу чужого имущества» нужно платить. Поэтому люди Понятовского вешают только тех, кого можно повесить бесплатно.

Оппенгеймер (меняясь в лице): Боже ж мой! Господь велик!

Зюсс (поучительно): А я тебе сразу сказал! Раз поляки, значит – погром! Раз погром, угадай, кого громят! Слушай дядю, и будет тебе счастье! Опыт! Это он – сын ошибок трудных и знания поганой людской природы. Если, конечно, поляков можно называть человеками!

Оппенгеймер (будто встряхиваясь и суровея): Картина мне стала понятнее. (Бенкендорфу:) Вы что-то говорили про некий план…

Бенкендорф (небрежно): Ах да! Ко мне пришла делегация почетных жителей Риги… Видите ли, я правнук по матери самого Гзелля – первого раввина Российской Империи. Вот меня и просили возглавить помощь несчастным. А я как раз вспомнил, что в Париже я сталкивался с немецким ученым по имени Гумбольдт, который занимался в Египте палестинскими древностями… Вот смотрите, мне вот эту находку Гумбольдта подарил один друг нашей семьи. Сэр Исаак. Он уверен, что это чернильница самого Иосифа. Вот видите на ней арамейские надписи?

Банкиры с любопытством, переходящем в восторг, рассматривают обломок древней керамики. Затем остаток чернильницы идет по рукам и его разглядывают Воронцов с Мариным. Бенкендорф же, убедившись, что банкиры немного порозовели и даже дыхание у них стало прерывистым, продолжает.

Бенкендорф: Мы организуем Общество собирателей и ценителей древностей. В рамках этого общества мы решили вывозить всех несчастных с земель Варшавского герцогства на нашу историческую родину. В Палестину!

Оппенгеймер (торопливо): Но позвольте, Палестина же нынче одна из турецких провинций!

Бенкендорф (сухо): Все верно. И мы дали меж собой слово, что будем делать все, чтобы наша Российская Империя воевала с Турцией до тех пор, пока Палестина не получит свободу. Я избран главой общества, Миша Воронцов вызвался обеспечивать Палестинское общество всеми необходимыми материалами из России, а Серж Марин отвечает у нас за продвижение наших интересов в Европе! Мы не просим у вас денег, но нам нужно ваше содействие в том, чтобы наших людей не обидели в Австрии, пока они из объятой погромами Польши в австрийские порты будут следовать.

Зю с с (с чувством): Боже мой! А вы – хороший человек, герр Бенкендорф! Можем ли мы пригласить всех вас к нам сегодня на ужин?!

Оппенгеймер (согласно кивая): Да-да! Вы должны рассказать все о Палестине для наших близких! Детям обязательно надо вас слышать! (Потрясенным голосом:) Я же ведь никогда в жизни не смел сказать им, что и у них тоже есть родина!

6 г

Натура. Лето. Вечер. Руан. Стена древней крепости

Вдоль древней стены идут принц Петер Людвиг и отставной жандарм граф Фуше. Лицо Фуше усталое и измученное. Петер Людвиг, как обычно, в своем сером партикулярном наряде и похож на восковую фигуру, которая никогда даже не потеет.

Петер Людвиг: Я сперва искал вас в Ренне, с которого вы начинали, и лишь потом случайно наткнулся на ваши следы. Почему Руан? Насколько я знаю, вас по работе никогда ничто не связывало с Нормандией.

Фуше (сухо): Именно потому и Руан. Думал, что смогу ото всех здесь спрятаться.

Петер Людвиг (с неприятным смешком): Наивно. Похоже на старость. Главный жандарм нынче – вор в законе Видок. Ему стучат все преступники Франции, а потому никому здесь от Видока не скрыться.

Фуше (с чувством): При мне никогда вор не стал бы жандармом.

Петер Людвиг: Понимаю. Поэтому вас и убрали. Кому-то охота додерибанить здесь все, что осталось.

Фуше (негромко): Вам известно, кому?

Петер Людвиг (с сухим смешком): Наполеон сейчас живет на два дома. Вернее, на две постели. То он со своей юной женой Марией Луизой, то с матерью его сына и, возможно, наследника – Марией Валевской. Времени на государственные дела ему не осталось. А в Париже нынче всем заправляет всесильный министр по делам королевы австриец фон Меттерних. По слухам, именно он стоит за назначением Видока. (Чуть помолчав:) И за вашим падением.

Фуше (начиная нервно посмеиваться): Австрия! Опять чертова Австрия! В моей жизни все началось с проклятых австрийцев, похоже, что ими же все и закончится!

Петер Людвиг (согласно кивая): Да эти австрийцы… Они ничего не стоят на поле боя, однако они всегда побеждают всех, вползая через постель. Такова уж их суть!

Фуше (с отчаянием): Да мне ли не знать?! Я сам своими собственными руками помог им в одном мерзком деле и вот всю жизнь обречен теперь каяться! Эти католики точно не остановятся, пока не истребят мою Францию совершенно!

Петер Людвиг (с явным любопытством): Позвольте, а разве вы не католик?!

Фуше (небрежно отмахиваясь): Ну что вы! Я же бретонец из Ренна! У нас там по сей день все верят в друидов и деревьям в священной роще поклоняются. Эти мерзавцы католики захватили нашу страну, вырубили наши священные рощи… (Осекается.) А во что верите вы – в своем Любеке?

Петер Людвиг (сухо): Я? В мамону. Нет бога, кроме голландского гульдена, и Вильгельм Оранский пророк его!

Фуше (недоверчиво): Да ладно вам… Неужто? И ни разу не просили Бога о помощи?

Петер Людвиг: Просил. Очень даже просил. Я молил Господа, чтобы тот спас мою маму, а ее казнили. До смерти замучили. Она меня ценой своей жизни выкупила (невольно гладит лацкан своего сюртука, под которым спрятана его брошь). Вот я и решил, что Бога нет. А мамина брошь есть. И мое золото теперь хранит меня и всех моих близких лучше и вернее какого-то Господа.

Фуше (задумчиво): Логично.

Петер Людвиг (доставая письмо): Кстати. Мне тут с оказией передали письмо для вас. Оно от некоего Михаила Сперанского, нынешнего обер-прокурора Российской Империи.

Фуше (мрачно): Да на кой оно мне? Я в отставке. Со дня на день за мною придут (изображает пальцами знак решетки, через которую смотрит его печальный глаз). Государю не нужны те, кто помнит, как он из грязи выкарабкивался. Раз вы меня сумели найти, так и его слуги найдут меня точно.

Петер Людвиг (указывая куда-то вдаль): Вон. Надо пойти и в него лбом постучать. Авось откроют.

Фуше (с подозрением): Куда это – лбом постучать?

Петер Людвиг (пожимая плечами): Вон там растет большой дуб. Самый большой из тех, что я вижу. Ну, может, не дуб, а вяз. Нет разницы. Если вы в него лбом поколотитесь, а вам не откроют, значит кирдык. Ваши боги отвернулись от вас.

Фуше (с неприязнью): Шутить изволите?!

Петер Людвиг (небрежно): Вовсе нет. У нас тут беседа двух проповедников. Вы верите в дубы и священные рощи, я в золотого тельца и мамону. Раз вы уверены, что ваши дубы вам не помощники, я хотел бы узнать: не сможет ли помочь магия золотого тельца? Начнем с малого – миллиона франков, я думаю, хватит. За это вы откроете письмо господина Сперанского и напишете ему подробный ответ. Подробности ответа я вам посоветую. Обещаю, что все это – против Австрии. Ну что, я переубедил вас? Вы готовы перейти в мою веру?

Фуше (начиная горько смеяться): Вот ведь черт речистый! Давай же сюда это письмо!

7 г

Натура. Лето. Вечер. Вена. Пратер.

Открытый ресторан при постоялом дворе возле банка Зюсса и Оппенгеймера

В небе загораются первые звезды. Бенкендорф, Воронцов и Марин в компании веселых местных девиц сидят на диванах в открытом маленьком ресторанчике на Пратере.

Мимо гуляет народ, весело чему-то смеются девицы, а Марин сидит за столом в обнимку с гитарой и напевает по-русски.

Марин: Чтоб знать вернее, что есть свет,

Бродил я долго по России, Шатался и в края чужие. Ученых много вопрошал, Занявшись прозой и стихами, Искал я правды с мудрецами, Да только время потерял…

Стихают гитарные аккорды, друзья одобрительно хлопают в ладоши и обнимаются с Мариным. Девицы, хоть ничего и не поняли, тоже присоединяются к поздравлениям и награждают поэта жаркими поцелуями. Как бы между прочим Воронцов говорит.

Воронцов: Что ж, господа, думаю, надо определиться. Оппенгеймер и Зюсс явно вписались в нашу затею Палестинского общества, и мне, честно говоря, немного не по себе. Завтра мы возвращаемся, послезавтра выяснится черт знает что, и тогда…

Бенкендорф (сухо): Ну и что выяснится? Мы собрались и решили драться с турками за Гроб Господень. Ни больше ни меньше. Ищем помощи и спонсоров среди наших исторических союзников – против турок. Именно на этой версии я и буду настаивать!

Воронцов (с восхищением): Ну вот умеешь ты! Почему я так не могу?! Я же ведь точно начал бы мямлить, оправдываться и сам себя загнал в угол! А вот ты сказал, и я уже готов, задрав штаны, бежать за тобой на край света! Хоть и хорошо понимаю, что исходно все было явно не так. Нет… Ну если мы ведем речь о священной войне против турок, я, конечно, готов выступать в сем прожекте главным хозяйственником!

Бенкендорф: Решено! Давай мы попросим Государыню сделать тебя бессарабскою дукой.

Воронцов (с легкой обидою в голосе): А чё это в женском роде?

Бенкендорф (небрежно): На мой вкус во всех валахах есть нечто женское. Впрочем, коль не хочешь быть дуком, – не будь им!

Воронцов (растерянно): Чего это – не хочу?

Марин (покровительственно): Ну это уж вы сами, девочки, разбирайтесь, кто в каком роде, а я в палестинских делах все же пас! Мне Екатерина Павловна сулила пост канцлера Русской Ганзы, так что в ваших игрищах я не смогу время тратить. Вы уж простите меня – такого обломщика!

Бенкендорф (пожимая плечами): Тут уж каждый выбирает крест по себе. Я вон лет десять назад, как вписался в историю с Беловодьем, так деньги на заселенье Амура русскими людьми все трачу и трачу. Думаю, то же самое случится и с Палестиной. Так что честней отказаться прям сразу же.

Воронцов (задумчиво): А я соглашусь. У тебя, Алекс, на деньги чутье. Только быть дукой для нашего предприятия, на мой взгляд, нет смысла. С валахами каши не сваришь. Надо возрождать опорные пункты в Одессе, а то после смерти де Рибаса там все заглохло. И надобно якорь бросать в Севастополе. Без Одессы и Севастополя эту затею с твоей Палестиною нам не поднять.

Бенкендорф (в тон Воронцову): Ну, ты у нас главный в этом предприятии по хозяйству, тебе и решать!

Воронцов (погружаясь в раздумья): Я бы начал с того, что пошел бы и поговорил с дюком де Ришелье…

Марин (прерывая Воронцова): Але, ребята, я еще тут! Кто этот дюк? Это и есть нынешний бессарабский дука?

Воронцов поворачивается к старому другу, чтобы ему объяснить, но тут видит глаза Бенкендорфа. У того вид, будто Марина в природе не существует, и Воронцов осекается.

8 г

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург.

Военное министерство. Комната заседаний

В небольшом зале старого здания деревянной постройки на дальнем от Зимнего краю Дворцовой площади, которое Государь выделил под созданное им военное министерство, Барклай открывает совещание.

Барклай: Господа, в преддверии неминуемой войны с якобинцами мы приняли решение создать Генеральный штаб, который и станет отныне разрабатывать для нас планы сражения, логистические схемы доставки вооружения и боеприпасов для действующей армии, и так далее. Отныне любое решение на сражение должно получить оценку и одобрение нашего Генерального штаба, и, надеюсь, у нас более не будет картин, когда центр позиции в генеральном сражении очищен от наших солдат из-за того, что кому-то неохота нюхать чужие портянки, а также ситуаций под Моренгеном или Гуттштадтом, когда кто-то по своей воле решил перейти в наступление ради дня тезоименитства некой дамы.

В зале шум, двигают кресла, генералы начинают обсуждать новость, но, судя по реакции зала, армия с новым порядком ведения войн безусловно согласна. Тогда Барклай поднимает с места полковника Петра Волконского и объявляет.

Барклай: Начальником Генерального штаба нам навязали фон Пфуля, которого мы не знаем и в глаза-то не видывали. Посему мы предлагаем, пока Пфуль войдет в дело, назначить князя Петра Волконского, который прошел полную подготовку в штабе противника и вывез к нам из Парижа весьма много для всех для нас нужного.

Петр Волконский (нервно покашливая): Мою работу я считаю нужным начать с создания училища колонновожатых. Наибольшие потери в нашей армии наблюдаются на марше, а не в бою. Тогда как для противника сохранение живой силы до боя и после боя считается одним из самых важных в их стратегии. Считаю нужным провести через это обучение всех старших офицеров нашей армии. И без отметки о прохождении данного курса я бы просил не назначать людей на команду…

Зал взрывается. Многие недовольны вводимыми новшествами. Кто-то даже восклицает: «Вы что нас теперь еще и солдатские портянки считать заставите?» Барклай в ответ на это кричит.

Барклай: Коль придет нужда – так заставим! Мы проанализировали последние проигранные кампании. Вы в курсе, что две трети потерь в австрийском походе случилось вовсе не при Аустерлице, а от банального голода?! Австрийская сторона нас обещала кормить, но слов своих не сдержала! Прусская сторона стала присылать провиант, но его почти весь разграбили польские инсургенты. Мы проверяли планы этой войны, и никто, поверьте – никто, в окружении царя Александра не был готов к отсутствию провианта. Солдаты мерли в походе как мухи. Ведь многие же из вас были там! Вспомните! Что там творилось, часто ли вы жрали еду – до и после сражения!

В зале опять начинается гул. Однако на сей раз офицеры, особенно те, кто ходил на Аустерлиц, согласны. Кто-то кричит: «Это австрийцы нас предали! Они обещали кормить!» А ему с другой стороны стола раздается: «Так они всегда предают! Вспомни, как они предали Суворова!» и «Я одно не пойму, раз всем было ясно, что они предадут, чего ж наши опять им поверили?!». Барклай перекрикивает собрание.

Барклай: Итак, господа, чтобы подобного не случилось и впредь, не хрен на чужого дядю надеяться! Отныне будем идти на войну со своими припасами. Вот для этого и нужны нам курсы колонновожатых! И обучение на них – архиважно! Или вот еще пример. Кампания в Пруссии. Главные потери у нас были среди раненых, которых приходилось бросать, ибо не было лошадей и подвод, чтобы всех вывезти. А польские каратели всех, нами оставленных, вырезали! Вот откуда у нас столь большой счет потерь! (Поднимает руку, дабы не дать развиться всеобщему возмущению.) С поляками теперь разговор у нас будет особый! Это я вам обещаю. Однако остается вопрос: почему так планировали сию операцию, что раненых не смогли вывезти?!

Петр Волконский (торопливо подхватывая): Чтобы такого не произошло впредь, мы и открываем училище! Все старшие офицеры обязаны получить хотя бы начальные сведения о том, как обустраивать марш, как обеспечить подвоз продовольствия и куда девать раненых! Безо всех этих познаний победа над якобинцами невозможна! Прошу понять меня правильно!

9 г

Натура. Лето. День. Царское Село.

Площадка для игр

На площадке для игры в крокет царь Александр внимательно читает доклад о первом заседании Генерального штаба. В какой-то миг лицо его искажается, и он, стискивая зубы, бормочет.

Александр: Негодяй, подонок, мерзавец! Это он меня высмеял, припомнив мой же приказ о том, чтобы на Праценских высотах не воняло портянками! Как он посмел?! Какая же сволочь!

Голицын (с деланным ужасом): Не может быть! Да ты, мин херц, шутишь! Так его, наверное, прочие генералы высмеяли?

Александр (с горечью): Отнюдь! Отныне все подобные приказы должны получить одобрение штаба. Они лишили меня права править! Да они худшие якобинцы, чем сам Бонапарт! Причем проголосовали единогласно.

Санглен (растерянно): Вот это поворот! Они так лишат вас короны, и ваша власть станет совсем номинальной. С этим надо что-то решать!

Александр (с ожесточением): А я решу! Вот возьму и решу! Они у меня еще все попрыгают! Барклай предложил план по защите Империи, а вот накося! Вот ему! (Показывает куда-то фигу в пространство.)

Голицын (с интересом): Так чего же они решили-то?

Александр (сухо): Принято решение об укреплении границы Империи. Все приграничные крепости обустроят для противодействия нападению Бонапарта! А вот фиг им!

Санглен: То есть?

Александр (со злобной радостью): Для обустройства крепостей на границе казна должна деньги выделить! А вот нет у меня для них в казне денег! Наполеон нападет, Барклай обосрется, а я об него ноги-то вытру! За такие дела я его точно под суд и казнь подведу, чтоб урок был! Рано они царя на Руси в обоз списывают!

Голицын и де Санглен оба, как по команде, разводят руками и меж собой растерянно переглядываются.

10 г

Павильон. Лето. День. Стокгольм.

Парламент. Зала для заседаний

В зале заседаний шведского парламента идет жаркое обсуждение. Причина обсуждения налицо – король Карл Тринадцатый, он же бывший герцог Зюдерманландский, впал в недееспособность. Убедиться в этом может сейчас уже каждый. Несчастный король сидит на троне посреди парламента с приоткрытым ртом, из угла которого на воротник течет слюнка. Взгляд у короля ничего не видящий и бессмысленный, он не реагирует ни на свет, ни на направленные к нему обращения. Так что вопрос о его преемнике встал уже со всей силой.

Шведские ораторы выступают по очереди. Один предлагает одного кандидата, другой другого, когда двери в парламент распахиваются и входит французский посол Бернадот в сопровождении своего начальника охраны и верного друга фон Нейперга. За двумя французскими гостями входит полк гасконских гугенотов из бывшего первого корпуса Бернадота.

Ревностные гасконцы не пожелали остаться в «безбожной» наполеоновской гвардии, а последовали за своим командиром сюда – в шведскую ссылку. Бернадот, как французский наместник Швеции, проходит прямо к трону впавшего в деменцию короля, ставит стул и садится рядом, а фон Нейперг выходит на трибуну, громко откашливается и говорит.

Нейперг: Итак, господа, слушал я вас тут, слушал и вот что скажу. Дураки вы тут все! Согласно подписанной капитуляции в проигранной вами войне Швеция отныне территория, подмандатная Франции, и самый главный здесь согласно этому договору – французский наместник. Им был назначен мой господин Жан-Батист Жюль Бернадот. Посему предлагаю выбрать именно его вашим новым принцем-наследником! (На миг он прерывается, достает из кобур два заряженных пистолета, взводит курки и направляет стволы в зал, а затем приказывает гасконцам:) Заряжай! Товсь! (Шведским парламентариям:) А вот теперь я готов выслушать все ваши возражения, пожелания и, конечно же, благодарности!

С минуту в зале ошеломленное молчание. Затем начинают раздаваться жидкие аплодисменты, которые быстро крепнут и переходят в оглушительную овацию. Фон Нейперг удовлетворенно кивает и прячет свои пистолеты назад в кобуры, а затем добрым голосом говорит.

Нейперг: Ну вот, так бы сразу, а то развели на десять дней говорильню. А караул-то устал! (Крепнущим голосом:) Ну что, господа, все встаем и стоя приветствуем нового шведского короля – Карла Четырнадцатого Юхана!

Зал в едином порыве встает. Гром оваций – оглушительный. Шведы кричат один громче другого, чтобы новые хозяева запомнили их покорность и рвение. Б ответ со своего места поднимается бывший маршал Франции Бернадот, а ныне – шведский король Карл Четырнадцатый Юхан. Он благосклонно кивает своим новым подданным, дружески поднимает с колен бросившегося ему в ноги Нейперга, жестом просит подняться всех прочих гасконцев, а затем сам склоняется перед троном, на котором восседает сумасшедший Карл Тринадцатый. Тот в ответ пускает очередную слюнку.

11 г

Павильон. Лето. Вечер. Париж.

Тюильри. Покои Наполеона

Во дворце Бонапарта вовсю идет праздник. Придворные врачи только что определенно подтвердили у Марии-Луизы беременность. В полутемной комнате Бонапарта сидит одинокий посетитель. Вдруг дверь открывается, и на пороге появляется сам Бонапарт. Он сперва пристально вглядывается в темноту, наконец узнает посетителя и благосклонным голосом говорит.

Наполеон: А, это вы, Фуше… Какими судьбами? Мой Савари уверял меня, что мы больше вас никогда не увидим. Что привело? Сегодня у меня большой праздник, и я склонен всех простить. Так что не стесняйтесь, прошу вас…

Фуше (сухо): Старые дела, Ваше Величество… Возможно, важные для вашей империи. Много лет назад я завербовал в России Михаила Сперанского. Нынче он – обер-прокурор. Этот Сперанский на меня вышел. Он хочет стать русским диктатором с вашею помощью. У него есть мощный штат из либеральных политиков, готовых свергнуть насквозь прогнившую нынешнюю администрацию, набранную из французских роялистов-изменников. Сперанский обещает передать вам в руки Моро, который от вашего гнева сейчас в России скрывается. А самое главное – его люди в России создали группу, которая занимается заполнением амбаров и складов для вашей армии, случись ей дойти до Москвы. В группе одни лишь поляки, ненавидят русских всеми фибрами души. Я не мог скрыть столь важный заговор, который может быть столь на руку моей милой Франции…

Наполеон (с одушевлением): Да, русские поляки! Все эти Понятовские, Сперанские и Потоцкие! Они столь верны мне и мечтают лишь служить моей Франции! Это надо использовать! Что ж, решено! Я возвращаю вас, Фуше! Вы отныне руководите моей сверхсекретною стратегическою разведкой! Мне нужно знать больше про всех этих польских москвичей и Сперанского!

12 г

Натура. Лето. Вечер. Париж.

Дворец Борджиа. Внутренний дворик

Во внутреннем дворике дворца Борджиа на расстеленных одеялах лежат полуголые Чернышев и Полина. Они по очереди губами срывают виноградины с одной общей веточки и болтают о разном.

Полина: Жаль, что Видок поехал по Франции. Когда он назад возвращается? В его компании мне так весело!

Чернышев: Вроде через неделю. Наша любимая Анни приготовит нам стол и новые ноты!

Полина (с легкою завистью): Она такая красивая и так поет! Интересно, смогу ли я так же хорошо сохраниться в ее-то возрасте?

Чернышев (невинным голосом): Она столь стара? Я рядом с тобой не обращаю на женщин никакого внимания. Думал ее совершенно молоденькой!

Полина (с чувством превосходства): Мужчины такие ненаблюдательные… Да она годится мне в матери! И молодость у нее, вот поверь, была слишком бурная! Мне, как женщине, это все сразу видно!