Отпусти меня

Во второй половине дня Надишь нащупала ритм работы и ощущение паники начало спадать. Переняв манеру Ясеня, она четко, как на конвейере, делала перевязки, инъекции, инфузии, помогала пациентам раздеться или одеться, кого-то сопровождала на рентген, кого-то в стационар. Не все манипуляции получались у нее идеально, а чему-то пришлось учиться прямо на ходу. Надишь уже знала из предыдущего опыта: Ясень все объясняет терпеливо и доступно, но это только в первый раз. С каждым последующим его голос будет холодеть на несколько градусов и быстро достигнет замораживающей температуры, после чего уже начнутся репрессии, так что Надишь старалась слушать в оба, реагируя на каждое его замечание. Все же она не сомневалась: вскоре она всему научится и будет чувствовать себя как рыба в воде, пусть даже водичка временами закипает.

Неприятный инцидент с Нанежей наконец-то поблек в памяти, а с ним и раздражение по отношению к Ясеню. Он выполнял свою работу организованно и сосредоточенно, и это не могло не вызывать у Надишь восхищения. Какая разница, что было между этими двумя. Судя по тому, как трагично Нанежа восприняла их разрыв, ни о каком принуждении и речи не шло, так что это их личное дело.

К четырем часам поток пациентов иссяк, и они перешли в операционную. Операций сегодня было всего три и все рядовые – без крайней необходимости Ясень ничего не назначал на понедельник, зная, какое бедствие ожидает его на приеме.

К половине восьмого операции были выполнены, но их ожидала еще такая гора писанины, что ни о каком уходе домой вовремя и речи не шло.

– Сходи поешь, – приказал Ясень, и только тут Надишь сообразила, что за весь этот долгий день даже глотка воды не выпила.

После ужина Надишь захватила две чашки чая и одну поставила перед Ясенем. Судя по всему, он был удивлен этому проявлению заботы, но поблагодарить все равно не утрудился.

Они выжили, и Надишь была в приподнятом настроении. После всего пережитого за день заполнение бесчисленных бумаг ощущалось как релаксация – ведь никто не стонал, никто не истекал кровью, очередь не буйствовала под дверью и при всем этом она даже сидела. Посматривая на Ясеня, Надишь ощущала к нему почти симпатию. В конце концов, сегодня он весь день спасал людей, еще и демонстрируя при этом редкостную работоспособность. Ясень выглядел таким же собранным и аккуратным, как утром, разве что чуть взъерошенным. Вспомнив, что сегодня он вскрыл фурункул непосредственно на покрытой седой шерстью заднице кшаанского старика, Надишь не выдержала и ухмыльнулась.

– Что тебя так забавляет? – послав ей колкий взгляд сквозь стекла очков, подозрительно осведомился Ясень.

– Наверное, тяжело тебе терпеть примитивность и грубость наших пациентов. С твоим-то характером.

– Если пациенты вдруг начинают меня раздражать, то я напоминаю себе, что они – несчастные убогие люди, без образования и надежды, а у меня отец – ректор в торикинском университете, – бросил Ясень, не прекращая заполнять протокол операции.

Вот как. Что ж, Надишь не удивилась. По надменной манере держаться можно было догадаться, что Ясень из непростой семьи. Надишь снова глянула на него исподтишка. Ясень сосредоточился на работе и не обращал на нее внимания. Казалось, это совсем не тот человек, что целовал ее под падающими каплями. Но Надишь-то помнила, как выглядит его тело без одежды и как гладка его кожа, когда скользишь по ней пальцами.

Стоило ее мыслям получить какое-то пространство для маневра, как они устремились к тому, что занимало ее весь вчерашний вечер и помешало ей быстро уснуть ночью. К сексу. К алкоголю. К комбинации секса и алкоголя.

Надишь жалела, что никогда раньше не напивалась. Возможно, тогда ей было бы проще разобраться в том, что произошло в ночь с субботы на воскресенье. Как так получилось, что у нее не вызвало отвращения то, что он с ней делал? Порождает ли алкоголь влечение? Или же разжигает то, что уже скрытно присутствовало? Предположим, что верно первое, потому что о втором даже думать не хотелось. Но тогда сработает ли это с любым мужчиной, хоть сколько-то физически привлекательным? А ведь Ясень, как ни крути, уродом не являлся. Возможно, кто-то бы даже счел его красивым с его золотисто поблескивающими волосами и белой мерцающей изнутри кожей.

Медицинские книги растолковали ей физиологию мужчины и женщины, на клеточном уровне описали процесс зачатия, предупредили обо всех болезнях, которыми можно заразиться в процессе совокупления. Но ничего не рассказали о собственно сексе. Некоторые девочки в приюте рукоблудили. Надишь этого не делала. В условиях общей спальни любая затея, совмещающая элементы порока, исследования и эксперимента, отмирала сама собой. В училище ситуация осталась прежней, тем более что Надишь использовала ночи для того, чтобы доучить то, что не успела выучить днем. Она знала, что теоретически клитор способен приходить в возбужденное состояние и даже набухать, подобно пенису, но не представляла, как это происходит на практике. Прикасаясь к нему в процессе мытья, она не испытывала никаких специфических ощущений.

Все, что она знала о сексе, сводилось к тому, что незамужние девушки им не занимаются. Если, конечно, они не проститутки. А с проститутками ни одна порядочная женщина говорить не станет. Что касается замужних, так если им уже все известно, то и обсуждать нечего.

Сейчас Надишь пребывала в состоянии крайне растерянности. Исподтишка она продолжала поглядывать на Ясеня. Его тело, чинно прикрытое белым халатом, могло бы ей многое прояснить.

– Не смотри на меня так. Мне становится неловко, – буркнул Ясень. Он сложил амбулаторные карты в стопку, отодвинул их от себя и посмотрел на часы. – Почти девять. Я могу тебя отвезти.

– Я доеду на автобусе.

У Надишь не было уверенности, где она окажется сегодня, если согласится сесть к нему в машину. Наедине с ней Ясень-доктор исчезнет, вместо него явится Ясень-маньяк. К тому же от одной мысли, что кто-то из больницы увидит их, уезжающих вместе, все ее внутренности сжимались в узел.

– Как хочешь.

Она добралась до дома уже ближе к десяти, но не пошла к баракам, а вместо этого, с трудом находя путь в темноте и цепляясь за заборчик, побрела к домишке Ками.

Свет в окнах горел, изнутри доносилась привычная перебранка. Надишь хотела было стукнуть в дверь, но увидела Ками в окошке и помахала ей рукой.

– У меня только минута, – прошептала Ками, прокравшись во двор. – Отец заметил мое отсутствие в тот раз, когда я к тебе сбежала, и устроил мне взбучку. Теперь из дома совсем не выпускают.

– Он передумал? – спросила Надишь.

– Нет, – ответила Ками сиплым придушенным голосом. – Мне конец.

– Я поговорю с ним, – решила Надишь.

Ками не считала, что это хорошая идея.

– Не надо. Он и так зол, что я артачусь. Еще сильнее разозлится.

– Я постараюсь его убедить. Тебе слишком рано выходить замуж.

– Только не сегодня. Они с матерью весь день ругались, он до сих пор в бешенстве.

Крайне расстроенная, Надишь поплелась по темноте к баракам. Что-то ей подсказывало, что во время первой брачной ночи Ками не поможет бутылка вина. Разве что она приложит ею новоиспеченного супруга по темечку.

***

Во вторник они закончили так поздно, что у Надишь едва хватило сил доползти до дома. Среда была не лучше, тем более что Ясеня все время дергали в стационар, оставляя Надишь наедине с толпой взвинченных пациентов. В четверг, после шести операций, у нее так отваливались ноги, что она едва не зарыдала, обнаружив, что в автобусе нет сидячих мест и ей придется ехать стоя. Она больше не ела в комнатушке в подвале, просто забирала тарелки и несла их в хирургический кабинет, чтобы они могли совместить прием пищи с писаниной. Что ж, это было даже к лучшему. В тот единственный раз, когда она все-таки спустилась в подвал поесть, ей пришлось соседствовать с подоспевшей чуть позже Нанежей. Нанежа посылала ей лучи злобы и ненависти, так что кусок не лез в горло.

И все это время Надишь не отпускала тревога за Ками – ее широкоскулое, четко очерченное лицо вводило в заблуждение, но под одеждой скрывалось неразвитое, узкобедрое детское тело, не готовое к тому, на что отец собирался обречь ее. Надишь обязана с ним поговорить, переубедить его… вот только найти бы на это время. Не может же она явиться к старику среди ночи.

К пятнице они оказались совершенно завалены бумажной работой, и им пришлось доделывать все урывками, совмещая с приемом пациентов и оперированием – и это несмотря на то, что Ясень частенько забирал протоколы операций с собой, чтобы дописать их дома. Как он все это совмещает с частичными обязанностями главного врача, Надишь просто не представляла.

В восемь вечера, когда они заполняли послеоперационную документацию, Ясень бросил на нее взгляд сквозь стекла очков и сказал:

– Иди домой. У тебя усталый вид. Я сам все доделаю.

Надишь так и подскочила, стремясь ускользнуть, пока ей позволяют.

– Или… ты можешь подождать меня полчаса, и тогда мы поедем ко мне, – продолжил Ясень.

Лицо Надишь не выразило энтузиазма, поэтому он дополнил:

– Я не буду тебя трогать. Ты можешь просто съесть нормальный ужин, полежать в теплой ванне, поспать в удобной постели.

– Ясень, – сказала Надишь, впервые обращаясь к нему по имени, – я действительно считаю, что мы проводим вместе слишком много времени.

– Меня это устраивает.

– А меня – нет.

***

Пользуясь тем, что она вернулась с работы в относительно приличное время, Надишь стиснула волю в кулак и решительно направилась к дому Ками поговорить с ее отцом. Отец Ками отреагировал на ее затею настороженно, впускать в дом ее отказался, но во двор вышел.

Надишь начала с традиционного кшаанского приветствия: «Хороший день!» Это звучало тем более нелепо, что их окружала липкая, непроглядная кшаанская тьма, и лишь окно давало какую-то подсветку. Затем они подробно обсудили сегодняшнюю погоду, хотя уже две недели погода не менялась вовсе и каждый день был идентичен предыдущему – душный, жаркий, без дуновения ветерка. После Надишь приступила к расспросам о семье (все ли хорошо, все ли в доме здоровы?), на что получила уверения, что все прекрасно себя чувствуют и счастливы – и это несмотря на то, что старик отлично понимал: Надишь явилась сюда по той самой причине, что Ками уже не счастлива, а скоро, возможно, будет и не здорова. Затем Надишь расспросила про здоровье самого старика. Как сердце, желудок, не мучает ли кашель? Старик посетовал на колику, что в последнее время донимает. Надишь пожелала ему скорейшего выздоровления.

На протяжении всего разговора она называла старика «мушарам» – почтенный, так как обращение к старшему мужчине по имени считалось крайне невежливым, и держала голову так низко, что шея начала ныть. Она все старалась делать по правилам, но в процессе обнаружила, что это дается ей нелегко. Общаясь с пациентами, она была слишком занята, чтобы соблюдать формальности, а в прочее время едва ли вообще разговаривала с кшаанскими мужчинами, несоизмеримо чаще взаимодействуя с ровеннскими. Те вечно где-то витали и были так небрежны, что запросто пропускали мимо ушей даже обращение на «ты». Спустя пятнадцать минут пустопорожнего обмена репликами, она начала испытывать нечто, похожее на уныние, и была рада наконец-то перейти к теме, пусть даже столь непростой.

По итогу беседа получилась удручающей. Отец Ками не собирался менять свое решение и еще меньше был согласен принять во внимание мнение бестолковой подружки его бестолковой дочери.

Нужно всего-то подождать пару лет, дать Ками дозреть, пыталась убедить его Надишь.

Это какие такие пару лет? Ее сейчас замуж зовут. Вот пусть и идет сейчас. А потом, может, и желающих не найдется.

Шариф – не подходит, мягко настаивала Надишь. Он грубый, вспыльчивый. Он доведет Ками до смерти. Ей нужен кто-то более сдержанный… и адекватный, не стала добавлять Надишь. Кто-то, кому она смогла бы объяснить, что рожать Ками должна в больнице и под наблюдением. Также очень желательно, чтобы он был более деликатной комплекции, чем шкафообразный Шариф.

Старик слушал ее с раздражением, а в конце начал прикрикивать. В конце концов, это она тут была женщиной и младшей, с ней можно было и вовсе не церемониться.

Шариф – подходящий муж для Ками, отрезал старик. Даже выкуп за нее согласен заплатить. Вот только доберет еще немного денег, и заплатит.

Тут-то Надишь все стало ясно, и она окончательно впала в уныние. Продал дочь, как козу, старая сволочь. Неудивительно, что Шариф расщедрился. С его репутацией выбор невест весьма ограничен – какая приличная семья согласится с таким породниться.

Но нельзя же дочь ради денег гробить, нет? – спросила она запальчиво.

С чего она ему указывает, считает, она самая умная?

Я медсестра, объяснила Надишь, я вижу, что у Ками есть некоторые проблемы с телосложением.

Нечего его дочери якшаться с какими-то там медсестрами, которые ходят в больницу к бледным и незнамо что там с ними творят. Камиже шестнадцать лет. Значит, ей пора. Точка.

Надишь ничего не оставалось, как только признать поражение и поплестись домой, поскрипывая зубами в бессильном гневе. В Ровенне шестнадцатилетние девочки считались детьми и ходили в школу. В Кшаане шестнадцатилетние девочки занимались тем, чем им не следовало заниматься в принципе.

Надишь вдруг задумалась, сколько лет было самому старику. Мысленно она его только так всегда и называла – «старик». Седина в его бороде и морщины вокруг вечно прищуренных глаз очень тому способствовали. А ведь не так много, внезапно осознала она, меньше пятидесяти. Ровеннцы выглядели иначе. Ясень, с их тринадцатилетней разницей в возрасте, казался ей разве что чуть старше ее самой. Может, это светлый оттенок кожи сбивал ее с толку? Надишь знала, что тому же Лесю, несмотря на все его юношеское обаяние, уже под сорок, а значит, он незначительно младше отца Ками, но Надишь никогда не назвала бы Леся стариком.

Кшаан с его трудной жизнью разрушал людей. Высасывал из них здоровье и молодость с такой скоростью, с какой вода впитывается в песок.

***

В этот раз Надишь не стала переживать из-за скользкой улыбки консьержа. Пусть лыбится сколько хочет, придурок. Колошматить по звонку она тоже не стала. Звонок был не виноват в ее бедах.

Ясень опять красовался в шортах.

– Почему вы, ровеннцы, вообще решили, что шорты – это нормальная одежда? Это как будто ты постоянно ходишь передо мной в трусах, – пробурчала Надишь, снимая сандалии.

– Мне жарко.

– А мне тут вечно холодно, – угрюмо буркнула она. – Убавь кондиционер.

– Тогда ты смой стрелки.

Надишь выдавила из себя наигранно услужливую улыбку.

– Да, мой господин.

– Не паясничай, – нахмурился Ясень, но ушел искать пульт от кондиционеров.

В ванной Надишь смыла кайал. На улице было страшно жарко, и вода, стекающая с ее лица, была солоноватой от пота. Плюнув на все, Надишь все-таки встала под душ, обретая желанное ощущение свежести. После душа лезть обратно в пропотевшее пыльное платье не хотелось. Надишь схватила висевший здесь халатик, тот самый белый, и, хорошо запахнувшись, туго завязала его на талии. Вероятно, она попривыкла, но в данный момент ее вид не казался ей столь уж вызывающим. По ровеннским меркам она и вовсе не считалась голой.

На кухне Ясень возился с чем-то, разложенным по кухонной столешнице.

– Что мы готовим сегодня? – Надишь подошла к нему.

– Рыбу.

Надишь в растерянности посмотрела на безголовую рыбную тушку, не зная, как к ней подступиться.

– Я не умею.

– Я тебя научу.

Он выдавал ей указания; Надишь им следовала. Все это местами до смешного напоминало работу, вот только на этот раз они разделывали не человека. И все же готовка ее увлекла. Кто знает, вдруг однажды ей пригодятся эти навыки.

– Ну и как тебе первая неделя в хирургическом?

– Это кошмар, – честно призналась Надишь. – Ты действительно поехавший, если не сбежал через полгода.

– Мой психиатр не находит у меня грубых нарушений, – возразил Ясень.

– У тебя есть психиатр?

– У нас всех.

– У врачей?

– У ровеннцев. Раз в полгода мы ходим на диагностику.

– Сколько лет ты уже в Кшаане?

– Шесть.

– Ты ни разу не уезжал домой?

– Нет.

– А как же отпуска? Ты проводил их здесь?

– Я не брал отпуск.

– Ты псих, – убежденно заявила Надишь. – Твой психиатр ни в чем не разбирается.

К тому моменту они уже разделили рыбу на ровные аккуратные куски.

– Это правда, что твой отец – ректор в университете?

– Правда.

– Это медицинский университет?

– Нет, технический.

– Как же тебя занесло в медицину?

– А я вообще ренегат, отщепенец, – ухмыльнулся Ясень. – Уже достал родителей своими выходками. Они, наверное, рады, что у них только один ребенок.

– Где работает твоя мама?

– В министерстве образования.

– То есть ты из богатой семьи?

– Скорее состоятельной. Но ко мне это не имеет отношения. У меня своя жизнь.

– И ты здесь, в Кшаане…

– Говорила мне мама: моя импульсивность не доведет меня до добра, – наигранно печально вздохнул Ясень.

– А ведь ты мог бы работать в хорошей современной клинике. Там бы у тебя было новейшее оборудование, нормальный распорядок дня…

– …травматолог, детский хирург, кардиохирург, нейрохирург, к которым я перенаправлял бы профильные случаи, – продолжил Ясень. – У меня была бы своя специализация. Я выполнял бы лишь те операции, что не простираются за ее пределы. По любому поводу собирался бы консилиум. Я знаю. Я так работал. Это было скучно до смерти.

Надишь искренне пыталась понять его мотивацию, но пока не нащупала суть.

– А здесь тебе весело? Ты делаешь все. Своими двумя руками, когда нужны четыре или шесть.

– Никогда не искал легкой жизни.

– Наверное, поначалу было трудно…

– Ну да, в университете меня не готовили быть одним за всех. Но ведь я не просто так привез с собой книги. Они меня очень выручили. К тому же я люблю самостоятельность. И ненавижу работать в подчинении.

– Ты поэтому выжил главного врача из нашей больницы?

– У нас уговор. Я делаю его работу. Он не вмешивается в мою, – Ясень придвинул к ней глубокую стеклянную миску. – Давай займемся маринадом.

Слушая его инструкции, Надишь смешала соевый соус, мед, горчицу, оливковое масло, лимонный сок. Все это время она не переставала обдумывать слова Ясеня. Хотя вслух она назвала его сумасшедшим, в действительности же мечтала оказаться на его месте. Принимать решения. Нести ответственность. Быть способной изменить ситуацию. Сложив кусочки рыбы в форму для запекания, они присыпали рыбу перцем, залили маринадом, накрыли фольгой и отправили в холодильник пропитываться.

– Ты подозрительно смирная сегодня, – отметил Ясень, искоса поглядывая на нее. – Притихшая. Тебя что-то беспокоит? Хотела еще о чем-то меня спросить?

– Нет! – заявила Надишь. – Да… По правде, меня кое-что очень тревожит.

– Расскажи мне. Попутно займемся салатом.

Сбиваясь и вздрагивая от гнева, она обрисовала ему ситуацию с Камижей и пересказала вчерашний разговор с ее отцом.

– Я не знаю, что мне делать. Но этого нельзя допустить, – сердито закончила она. – Я много слышала об этом парне. Он настоящий мудак.

– А какие тут, собственно, варианты? Она идет в полицию и пишет заявление. Ровеннские власти смотрят на принудительные браки очень косо, полиции даны указания на этот счет. Ее заявление рассмотрят со всем вниманием. Властного папашу и так называемого жениха доставят в участок и проведут с ними подробную разъяснительную беседу.

Надишь нахмурилась. Это был разочаровывающий ответ. Сама того не осознавая, она ожидала, что Ясень предоставит ей решение – просто вынет его из кармана, как волшебную таблетку или склянку с чудодейственной кшаанской мазью от всех болезней. Он же ежедневно вытаскивает пациентов из когтей смерти. А в этой ситуации пока никто даже не умирает.

– Сомневаюсь, что она решится обратиться в полицию. Представляешь, как это обострит ее отношения с отцом? А ведь ей жить с ним под одной крышей. Может быть… я могла бы написать заявление за нее? Пусть старик злится на меня.

– А что ты напишешь: считаю, что моей подружке этот мужик не нравится? С юридической точки зрения ваши традиционные браки, заключенные в ближайшем дворе, не значат вообще ничего. Это не более чем сожительство. И все же сожительство с шестнадцатилетней само по себе нарушением закона не является. С этого возраста сексуальные отношения легальны. Нет, она сама должна подать заявление. Указать письменно, как именно ее принуждают и чем грозят в случае неповиновения. Это заставит полицию действовать.

– Ну, приедут они, заберут ее отца и Шарифа, поговорят с ними, отпустят. А дальше-то что? За такую выходку отец может ее и из дома выгнать. К тому же Шарифу ничего не мешает жениться на ней позже, когда пыль осядет.

– Тем хуже для него. После реализации этого так называемого брака он может быть обвинен в похищении и изнасиловании – а это уголовный срок, и весьма продолжительный. Тот факт, что невеста несовершеннолетняя, накинет еще пару годков – если, конечно, жених сам не является несовершеннолетним.

– Думаю, ему лет двадцать – двадцать пять, – предположила Надишь. – Ты говоришь про уголовный срок… однако же подобные навязанные браки у нас происходят постоянно. И еще никто не был за них наказан.

– Просто потому, что о них не докладывают куда следует. Если же твоя подруга сдаст муженька властям, процесс будет запущен. Как только благоверного закроют в каталажке, она свободна.

В разъяснении Ясеня все звучало просто. Раздражающе просто.

– Да, свободна, – сердито буркнула Надишь. – Свободна сдохнуть в канаве. Потому что отец вышвырнет ее из дома, а для соседей она будет опороченная женщина, предавшая своего мужа. Ей даже стакан воды никто не вынесет.

– Для таких женщин организованы приюты. Их не очень много, но они есть. Я раздобуду тебе адрес. Там ей предоставят кров, пищу, помощь, помогут с работой. Она совсем юная. У нее еще есть шанс чему-то научиться и начать жить самостоятельно.

– Она не сможет, – отрезала Надишь. – Даже представить такое не могу.

– Ты же выживаешь одна.

– Я – другое дело. Я сильная. А она… нет, она никогда не решится отказаться от всего.

Ясень пожал плечами.

– Тогда она выйдет замуж. И будет терпеть своего муженька.

– Неужели нет хорошего пути?

– В данном случае их только два, и оба сильно так себе. Один требует немалой решительности. Второй обещает физические и психологические увечья.

– Давай закроем эту тему, – помрачнела Надишь и начала яростно рубить зелень для салата.

– Ты злишься? – спросил Ясень, рассматривая ее.

– Нет, – процедила Надишь.

– В чем дело? Мне иногда кажется, что я рта не могу открыть, чтобы на меня кто-нибудь не обиделся. А ведь я говорю тебе разумные вещи.

– Все в порядке. Просто все это наши глупые кшаанские проблемы, и тебе плевать. Я поняла.

– Мне не плевать, – голос Ясеня смягчился. – Я сочувствую той девушке. Но что я могу для нее сделать? Мне поехать скандалить с ее папашей, с ее женихом, женихом и папашей одновременно? Где один кшаанец, там их двадцать. Сбежится толпа, меня прирежут, приедет полиция, кого-то посадят. Что будет дальше с ее замужеством, я не знаю, но не считаю это рациональной тратой моей жизни. Да и потом я уже немного занят в больнице, если ты не заметила. Уж лучше спасать людей там, где у меня это хорошо получается.

– Ладно, – сдалась Надишь. – Ты прав. Я просто переживаю за нее… – она потерла лицо ладонями. – Если ваше правительство осуждает принудительные браки, почему они просто не введут закон, запрещающий их полностью? Раз – и все.

– А кто будет следить за исполнением закона? Текущей численности полиции для этого явно недостаточно, и нарастить ее едва ли получится – ровеннцы неохотно едут в Кшаан, я говорил тебе. Да и строптивых невест начнут бить еще сильнее, чтобы принудить их озвучить согласие. Как отследить, что происходит за закрытыми дверями? – Ясень отобрал у Надишь нож, пока она не превратила зелень в труху. – Уверен, Ровенна была бы рада изменить эту ситуацию. Но у нее не хватает на это ресурсов.

– Конечно, ты будешь защищать свою страну…

– Чего ты хочешь от меня? Я ровеннец. Абсолютно любой ровеннец патриот. Или националист. Определяй это как хочешь.

– А я не знаю, что думать о моей стране, – запальчиво произнесла Надишь. – Ненавижу всю эту систему. Чувствую тщетность. Иногда я вообще жалею, что родилась здесь.

– Догадываюсь…

Ей снова подумалось, что, будь она ровеннкой, вся эта ситуация с Ясенем вообще не стала бы возможной. У него не было бы средств надавить на нее. С другой стороны, внезапно поняла она, если бы не ее страх и все социальные предрассудки, которые их разделяли, ему бы не составило труда ее соблазнить. Это было дискомфортное осознание. Как будто Ясень не отпускал ее даже в теоретическом воображаемом мире.