Отпусти меня

Литтмегалина

Отпусти меня

Дорогие читатели!

В тексте показана жизнь больницы и описаны реальные медицинские процедуры. Автор не медик, но выросла в семье врачей, поэтому в детстве нередко ела свой ужин под истории вроде «сегодня вырезали вот такуууую кисту!». При написании этой книги я прочитала огромное количество медицинской литературы и стремилась к максимальной достоверности – хотя и с некоторыми упрощениями, ведь это художественное произведение, а не медицинский справочник.

Действие книги происходит на стыке восьмидесятых и девяностых, уровень развития мира в книге соответствует нашему. Сейчас хирургия очень продвинулась, многие операции выполняются эндоскопически, через небольшие разрезы.

Если книга вам понравилась, пожалуйста, оставьте отзыв. Это повышает вероятность, что книгу прочитает кто-то еще. Группу автора можно найти в Телеграм по запросу «Литтмегалина» или «Серебряная лисица».

Глава 1

У Ясеня были зеленовато-серые глаза, светло-рыжие волосы, опускающиеся до воротничка его белого врачебного халата, округлые, мягкие черты лица и кожа белая, как айсберг – в представлении Надишь, которая видела снег и лед только на картинках в приютских книгах. Он носил очки в тоненькой серебристой оправе и говорил на типично ровеннский лад: округляя и растягивая слова. Он никогда не поднимал голос (впрочем, и остальные ровеннцы нечасто это делали), хотя и имел манеру отпускать ехидные, неприятные замечания.

Казалось бы, нет в нем ничего по-настоящему пугающего. И все же Надишь боялась его до ужаса. Стоило ему лишь приблизиться, и в желудке намерзал ком льда. Уж слишком часто он касался ее руки, прежде чем передать ей что-то, хотя мог бы просто протянуть. Слишком часто Надишь ощущала на себе его изучающий, липнущий к коже взгляд. И слишком часто он вызывал ее к себе, в его маленький кабинет, примыкающий к ординаторской, с серым линолеумом на полу и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, где высказывал ей очередные претензии. Вот, например, вчера придрался к тому, как она ведет амбулаторные карты, а ведь она все делала как положено…

Сейчас она была рада, что их уединение нарушает пациент – пусть даже погруженный в тяжелый медикаментозный сон. Затмевая резкий запах антисептика, в операционной витала гнилостная вонь гангрены – вонь, к которой Надишь так и не сумела привыкнуть. Ясень же, капризный, придирчивый Ясень, даже не морщился.

– Ампутация правой конечности на уровне средней трети плеча, – уведомил Ясень и после этого умолк. Когда-то он выдавал ей массу указаний, одна команда за другой, но к финалу ее годичной стажировки Надишь больше не нуждалась в инструкциях, так что теперь операции проходили в тишине.

Наблюдая за работой Ясеня, она забывала о том страхе и неприязни, что испытывала к нему в остальное время. Его действия были легки, точны и полны магии. Вот скальпель опустился к передней поверхности плеча, прочертив аккуратную подковообразную линию. Выступило небольшое количество крови. Надишь проворно промокнула кровь и, приподняв руку пациента, повернула ее, предоставив доступ к задней поверхности предплечья, чтобы Ясень выкроил аналогичный лоскут с противоположной стороны, на этот раз чуть больших размеров. Настал черед бицепса, и Надишь подала Ясеню ампутационный нож. Под легкими, плавными движениями инструмента мышца покорно расступалась. Надишь все еще испытывала трепет от вида столь беспардонного вторжения в живые ткани, но Ясень… Ясень, кажется, был в принципе не способен испытывать трепет. Отыскивая один за другим, он отсек нервы. Парой зажимов Надишь зафиксировала плечевую артерию. Ясень перерезал ее и наложил шелковые лигатуры. Затем они лигировали вены. Звук проволочной пилы, рассекающей плечевую кость, был неприятным, но недолгим, и вот рука уже окончательно отделилась от тела. Надишь схватила ее и положила в лоток. Ясень аккуратно выровнял плоскость опила рашпилем, установил дренажную трубку и приступил к наложению швов. Кетгут – для мышц и фасции, шелк – для кожи. Во время всех этих действий Ясень даже не вспотел, хотя кондиционер в операционной работал с перебоями. Операция закончилась.

– Пронаблюдай за ним. Затем перевезешь в палату.

Бросив взгляд на почкообразный лоток, в котором покоилась отделенная рука со скрюченными почерневшими пальцами, Ясень усмехнулся и покачал головой.

– Обратись он раньше, то, даже если бы пришлось лишиться пальца, сохранил бы руку. Кем он там работал? Грузчиком? Теперь он никому не нужен. Он безработный. Нищий.

– Вероятно, он неверно оценил собственное состояние, – пробормотала Надишь.

– Как бы не так! Его доставили к нам с температурой 42 градуса. Поврежденный палец доставлял ему массу страданий. Но он тянул до последнего, терпел, позволив некрозу распространиться на всю пятерню.

Надишь промолчала, хотя знала, что это правда. Только крайняя необходимость приводила кшаанцев в больницу, где им приходилось просить помощи у ровеннцев.

– Какая это по счету ампутация на этой неделе? Седьмая? Восьмая? Некоторые люди так глупы, что ставят расовые предрассудки выше их собственного благополучия, – Ясень сдернул окровавленные перчатки и зашвырнул их в мусорный бак. – Приберись здесь. Позже я жду тебя в моем кабинете. Сейчас… – он бросил взгляд на круглое табло часов, подвешенных к покрытой белым кафелем стене, – …почти семь. В восемь пятнадцать ты должна быть на месте.

В это время ординаторская пустовала. Дежурные врачи появлялись там не раньше девяти, после обхода. Встреча пройдет без свидетелей.

– Вы хотите поговорить со мной? – осторожно осведомилась Надишь. – О чем?

– О, ты узнаешь… – пробормотал Ясень, направляясь к выходу. Он снял маску, а затем и хирургическую шапочку, высвободив свои рыжие волосы. – Ты узнаешь.

Он ушел, оставив ее наедине с бессознательным пациентом. Прооперированная рука, теперь странно укороченная, с торчащей из нее дренажной трубкой, покоилась на сложенной в несколько слоев марле. Несмотря на смуглость кожи, лицо пациента выглядело страшно бледным, но сердце билось ровно, сильно. Холодные, лишенные сочувствия слова Ясеня продолжали громыхать у Надишь в голове: «Безработный. Нищий». Такой молодой… не больше двадцати. Надрывал спину ради куска хлеба, но жил все-таки, строил какие-то планы, надеялся на лучшее. Хватило всего лишь одной щепки от грязного, груженного немытыми овощами ящика, ушедшей глубоко в мякоть пальца, и вся его жизнь пошла прахом. Надишь сцепила пальцы, пытаясь унять дрожь. В восемь… Может быть, уже совсем скоро она сама станет безработной и нищей. Когда тот, кто не проявил сочувствия к этому юноше, определит ее будущее.

Ровно в восемь пятнадцать, угрюмая и настороженная, Надишь шагнула в пустую ординаторскую. Дверь в кабинет Ясеня была приоткрыта, из-за нее сочился свет. При ее появлении Ясень, сосредоточенно делавший записи в медицинской карте, приподнял голову.

– Закрой дверь и сядь, – он указал на прикрытую тонким колючим одеялом койку, его персональное лежбище, где он мог прикорнуть во время ночных дежурств, хотя такая возможность предоставлялась ему нечасто.

Надишь робко присела на край кровати, сразу ощутив себя еще неуютнее.

Покончив с бумагами, Ясень прихватил свой стул и уселся напротив нее. Так близко, что их колени почти соприкоснулись. Надишь чуть заметно вздрогнула и отодвинулась. Но дальше ей было двигаться некуда, разве что прижаться спиной к стене, к которой примыкала кровать.

– Как долго длится твоя стажировка?

– Одиннадцать месяцев… и три недели.

– Ты понимаешь, что это значит?

– Да. На той неделе, в пятницу, состоится моя аттестация.

– Именно. И кто же примет решение о твоем дальнейшем трудоустройстве в больнице? – он смотрел на нее своими зеленоватыми глазами. Такими холодными, как стеклянные шарики, которые мальчишки использовали для игр.

– Вы, – едва слышно выдохнула Надишь.

– В последнее время у меня возникали замечания к твоей работе…

Она оцепенела, чувствуя жжение на щеках и оледенение в желудке. Она старалась. Весь этот год она появлялась дома, в своем бараке, лишь для того, чтобы немного поспать. По выходным она перечитывала учебники. Как стажер она получала маленькое пособие, но не купила себе ничего, разве что одно простецкое платье по крайней необходимости, да новую пару сандалий, когда старые совсем развалились. Все тратила на книги, довольствуясь тем питанием, что получала в больнице, и перебиваясь пресными лепешками по выходным.

– Я могу счесть их серьезными, – спокойно продолжил Ясень. – А могу признать несущественными: обычные рабочие моменты, бывает.

Надишь облизала внезапно пересохшие губы.

– И от чего же зависит ваш вердикт?

– От твоей решимости продолжать совместную работу. Нашу совместную работу.

Взгляд Ясеня вперился в ее губы, а затем поднялся и устремился прямо ей в глаза. Это было невыносимо, и Надишь импульсивно зажмурилась. Она ощутила пальцы, мягко обхватившие ее бедро, прикрытое тоненькой бледно-голубой тканью рабочих брюк, и вдруг поняла, почему так боялась Ясеня все это время. Потому что в глубине души она всегда знала: рано или поздно это случится. Он схватит ее.

– Завтра суббота, – его голос зазвучал тише и ближе, дыхание овеяло ее ухо. – Мой выходной, твой выходной. В шесть вечера ты приедешь ко мне. И там, в более расслабленной обстановке, я выслушаю аргументы в твою пользу, – его пальцы поползли выше, скользнули к внутренней поверхности бедра и сжали… а потом отпустили.

Он встал.

– До завтра.

Надишь вышла из ординаторской, сжимая в холодной потной ладони смятую в комок бумажку с адресом. Она не помнила, как дошла до раздевалки и переоделась, вдруг обнаружив себя уже на грязной лавке на автобусной остановке. В автобусе она скрестила руки на груди и попыталась дышать ровно, в надежде хоть как-то успокоиться. Но у нее ничего не получилось. Рыча, громыхая и дергаясь, старый разбитый автобус полз по улицам Радамунда, приближаясь к окраине. Желтые круги фонарей попадались все реже, и наконец настала кромешная тьма, пронзаемая лишь светом автобусных фар – как будто они двигались по дну огромной глубокой ямы. Именно это Надишь и ощущала: она на дне, так глубоко внизу, что до нее ни один луч солнца не дотянется.

Возле бараков из трех фонарей горел один. Остаток пути она проделала, выставив вперед руки и нащупывая ступнями тропинку, пробитую в твердой, обожженной солнцем земле. Отперла дверь, привычно отыскав замочную скважину кончиками пальцев. В своей крохотной – не больше шести метров – комнатке она упала вниз лицом на кровать и уткнулась носом в старое одеяло. Окруженная облаком плотной тьмы, она долго лежала, стараясь разобраться, что чувствует, но, кажется, у нее не осталось чувств вовсе, и пришедшая им на смену зияющая пустота была дискомфортнее обиды и боли. Уже ближе к одиннадцати Надишь поднялась и обнаружила, что по приходу автоматически щелкнула по выключателю. Лампочка, свисающая с потолка на проводе, хоть тускло, но горела. Вся эта темнота была только в ее голове. Надишь приподняла руку и потянулась носом к подмышке. Ее кожа источала резкий запах лихорадочного пота сильно напуганного человека.

Все так же нащупывая себе путь, Надишь пробралась во внутренний двор, к душевым. Подачи горячей воды к баракам не было. Днем вода нагревалась в резервуарах, расположенных на крыше душевых, однако теплой воды на всех не хватало. Возвращаясь с работы поздно, ей приходилось мыться холодной. Она положила на полочку свои купальные принадлежности, упакованные в пластиковый пакетик, и повесила на крючок полотенце. Сняла одежду, прицепила ее на другой крючок, оставив на себе только резиновые шлепанцы. Встав под лейку душа и потянувшись к крану, Надишь привычно напряглась. Когда на нее обрушился поток холодной воды, она дернулась всем телом, а затем села на корточки и закрыла лицо руками.

***

Проснувшись утром, она не ощутила того резкого отчаяния, что накрыло ее ночью. На смену ему пришли подавленность и вялость. Лежа вниз лицом на кровати, Надишь ощущала себя слишком усталой даже для того, чтобы продолжать лежать, и уж тем более чтобы встать. Мысли ее еле ползли, ленивые и неповоротливые. То, к чему принуждал ее Ясень, казалось невыполнимым, однако другого выхода она не видела. У нее был только один шанс стать медсестрой. Одна негативная характеристика от Ясеня – и этот шанс будет упущен. Ее с легкостью заменят другой прилежной, умной девушкой, стремящейся к лучшему будущему. Возможно, эта девушка окажется более сговорчивой и цепкой в жизни и не будет дрожать и вздрагивать, когда Ясень положит ладонь ей на колено.

А что Надишь? Продолжит жить в бараке – хотя бы у нее есть гарантированная крыша над головой. С медициной будет покончено. Ей придется заняться низкоквалифицированным, одуряюще скучным трудом, получая за него гроши, и выбросить все ее медицинские книги, что сейчас громоздятся в коробках на полу, потому что один их вид будет ввергать ее в отчаяние.

Если она не согласится на требование Ясеня, она теряет очень многое. А если согласится?

Надишь представляла, какой парией, каким отбросом она станет для кшаанских мужчин, если только кто-то узнает, что она стала подстилкой бледного. С другой стороны, ей вовсе не обязательно ставить соседей в известность о ее проступке. Сколько еще девушек пострадали от хищного поведения Ясеня и прочих врачей в больнице? Наверняка она была не первой и не последней, однако ничего не слышала о других. Значит, им удается скрывать эту унизительную сторону своей жизни. И она сумеет. Учитывая, что она уже оступилась ранее, ей в любом случае пришлось бы изворачиваться в брачную ночь, пытаясь утаить свою опороченность от мужа. Впрочем, она не думала, что когда-то ей вообще захочется замуж.

Что ж, тогда она потеряет разве что самоуважение, разве что принятие своего тела и способность жить в нем, не испытывая к себе отвращение. Но оставит за собой возможность работать в больнице. И это главное.

Она встала и достала из коробок свое красное, украшенное тесьмой платье – самое лучшее, самое лучшее из двух. Будучи новым, оно ослепляло ее своей яркостью, но с тех пор прошел не один год, и после многочисленных стирок краска потускнела. Сверху платье было глухим, прикрывая ключицы, далее падало свободно, собираясь в складки. Цельнокроенные рукава опускались до локтя, пристойно прикрывая плечи. Завершая свой облик, Надишь надела широкий плетеный пояс с геометрическим узором. Пояс плотно обхватил ее талию. Именно это ей и требовалось: отделить нижнюю часть тела от верхней, прервать их контакт друг с другом. Надишь расчесала свои длинные, тяжелые черные волосы и заплела их в косу.

Приоткрыв дверь, чтобы впустить в комнатушку яркий дневной свет, она склонилась к подвешенному на стену надколотому зеркальцу и, макая кисточку в склянку с кайалом, подвела глаза, как делали все кшаанцы, мужчины и женщины, защищая глаза от яркого солнца. Отраженные зеркалом, ее очерченные черными стрелками карие глаза казались выразительными, тревожными и страдальческими. Надишь не помнила, с какого возраста начала осознавать, что она красивая, практически всегда – самая красивая из всех присутствующих девушек. Это не принесло ей радости, только щипки мальчишек и свист на улицах. Сейчас она предпочла бы быть рябой и косоглазой. Это не помешало бы ей заниматься медициной, но отвадило бы от нее докторишку.

Она ждала автобуса не менее часа и успела изрядно понервничать – не стоит злить Ясеня своим опозданием, он уже достаточно злой. Солнце хоть и начало уже снижаться, но жарило как безумное, и даже Надишь, всю жизнь прожившая под испепеляющими лучами, чувствовала себя некомфортно. Наконец-то приполз автобус. Выходной день, автобус был практически пуст, и Надишь заняла место возле окна, выбрав ту сторону, что большую часть пути будет с теневой стороны. Раскалившись под солнцем, растрескавшаяся кожа сиденья жгла ее ляжки даже сквозь платье. Во всяком случае она сможет просто лежать. Как во время мучительной медицинской процедуры. Лежи, терпи, считай до ста и обратно. И однажды все закончится. Даже если это будет калечащая операция, ее последствия не будут заметны снаружи.

Пятьдесят минут спустя она вышла на конечной и пересела на другой автобус, направляющийся к центру. Центральные автобусы были поприличнее тех, что работали на периферии, хотя бы менее тряские и обшарпанные. К тому времени, как она прибыла на нужную остановку и шагнула со ступенек на асфальт, она была настолько напряжена и зажата, что ощущала онемение в ногах.

Уже подступали сумерки. Еще час – и станет темно, как в бочке. В Кшаане всегда темнело стремительно и рано. Жара ослабла, но незначительно – 30-35 градусов. Тротуар покрывала плитка терракотового оттенка, машины проносились по шоссе слева, плавно скользя по асфальту – куда более гладкому, чем в любом другом районе Радамунда. Ее окружали высотки – такие громадные, что дух захватывало. Кажется, дотягиваются до неба, этажей пятнадцать, не меньше. Территорию не ограждал забор, таблички, уведомляющие о запрете входа для кшаанцев, не были развешены, но все же Надишь знала, что едва ли встретит здесь кого-то с тем же смуглым, золотисто-коричневым оттенком кожи, как у нее. Она оказалась на запретной территории и чувствовала себя испуганной и дезориентированной. Щурясь от пылающего как раскаленный металл закатного солнца, Надишь приглядывалась к номерам высоток, пытаясь отыскать нужное здание, и все время поглядывала на смятый клочок бумаги, словно никак не могла запомнить указанное на нем число. В какой-то момент она совсем растерялась.

– Ты что-то ищешь? – услышала она за спиной резкий холодный голос и развернулась.

На нее смотрела женщина-ровеннка. Бледное лицо, выпуклый, влажный от пота лоб, огромные непрозрачные темные очки, закрывающие глаза.

– Вот этот адрес, – робко сказала Надишь по-ровеннски, протянув женщине смятый листок.

Женщина бросила взгляд на записку, потом на Надишь, потом снова на записку.

– Это вон то бело-голубое здание, – она указала рукой.

– Спасибо.

Женщина не ответила. Направляясь к зданию, Надишь чувствовала устремленный ей в спину взгляд. Жаль, что она не смогла увидеть глаза женщины – тогда бы она не представляла этот презрительный, осуждающий взор. Впрочем, может и хорошо, что не увидела.

Входные двери были со вставкой толстого, прочного стекла, сквозь которое просматривался вестибюль – серая плитка под камень, напольные горшки с пышной растительностью. Надишь пришлось нажать на кнопку звонка, чтобы ей открыли. Консьерж оказался кшаанцем, из прикормленных. Он окинул взглядом Надишь, с ее плетеным поясом и полинявшим красным платьем, и усмехнулся.

– Имя? – спросил он вместо приветствия. Говорил он по-ровеннски, хотя и с заметным акцентом.

Надишь назвала.

– Предпоследний, четырнадцатый этаж. Лифт налево, за поворотом.

«Шлюха, подстилка, дешевка», – зашипели в ушах его невысказанные слова. О, он знал, кто она. С горящими щеками Надишь прошла к лифту. Когда двери лифта сомкнулись перед ней и на табло замельтешили зеленые номера пролетаемых этажей, Надишь скрутил столь сильный страх, что ее затошнило.

Его квартира оказалась самой дальней по коридору. Белая металлическая дверь, украшенная узором из серебристых листиков. Ровеннцы любили цветочки и листики. Кшаанцы предпочитали абстрактный орнамент. Надишь нажала на кнопку. Дверь распахнулась уже после первой трели, как будто все это время Ясень ожидал ее позади. Увидев его, Надишь отпрянула, а затем заставила себя войти. Дверь захлопнулась за ней, отрезая путь бегства, замок щелкнул, закрываясь автоматически. Ясень был без очков, с влажными волосами, отчего они потемнели и чуть вились, одет лишь в черный атласный, приоткрывающий бледную безволосую грудь халат – и ничего больше. Он уже выглядел изрядно заведенным, и халат оттопыривался спереди. Надишь снова подумала о двери – металлической, тяжелой, блокирующей даже звуки.

– Ты опоздала.

– Я долго ждала автобуса.

– Я уж было решил, что ты не приедешь.

Лучше бы она не приехала. Лучше бы ее автобус попал в аварию и скатился с какого-нибудь обрыва. Лучше бы ее голова сейчас валялась где-нибудь, облепленная песком и отделенная от тела.

– Но я здесь.

– Разувайся.

Двигаясь с трудом, Надишь расстегнула ремешки сандалий. Ясень наблюдал за каждым ее движением.

– Ты вся пропотела. Прими душ. Я дам тебе халат.

Последнее, чего ей хотелось, так это раздеваться – в его ванной или где-либо еще. И все же это была передышка. Последняя возможность скрыться от него, избежать его прикосновений, еще какое-то время принадлежать себе. Ступая босыми ступнями по покрывающим пол мраморным плитам (светло-серым, с белыми прожилками), Надишь ощущала исходящую от них прохладу. Как в музее. Она не могла поверить, что кто-то действительно живет в таком месте. На стенах, покрытых светлой серо-голубой краской, висели картины: луга, леса и озера чужой страны, которую она никогда не видела и не увидит.

– Сюда.

Белоснежная ванная была больше, чем вся ее комнатушка. Указав ей все необходимое, Ясень оставил ее одну. Стоило двери закрыться за ним, как Надишь поспешила сдвинуть задвижку. Минуту она всерьез обдумывала возможность остаться в запертой ванной и никуда не выходить. Но потом оставила эту затею. Она уже попалась, она уже пропала.

Здесь все было ужасно чистым, прикоснуться страшно. Расстегнув пояс, Надишь сбросила платье, и на белый пол полетели грубые частички песка, что вечно цеплялись к подолу. Ее поджарое, обточенное тело отразилось в большом овальном зеркале над раковиной. Смуглая, черноволосая, она резко выделялась на фоне цвета снега и льда, казалась неуместной. На полке громоздилось впечатляющее количество флакончиков. Она просмотрела этикетки. Сплошные кремы и лосьоны от загара, все с максимальной степенью защиты. Казалось, кшаанское солнце норовит спалить докторишку заживо. Что ж, он тоже был тут чуждым элементом.

Она повернула кран, и из крана плотным потоком хлынула вода. Горячая. Надишь подставила под струю ладонь, хотя бы на секунду ощутив умиротворение. Стоило ванне немного наполниться, как Надишь забралась в нее и села. Ощущение мягкой воды, оглаживающей бока, было потрясающим. Надишь никогда в жизни не принимала ванну, только быстрый душ. Она подумала о Ясене. Днем он общается со своими убогими, нищими кшаанскими пациентами, отделяет их конечности с такой легкостью, с какой повар разделывает цыплят, вспарывает их тела своим блестящим скальпелем, а вечером приходит сюда, в громадную шикарную квартиру, расслабляется в ванной, трахает запуганных кшаанских девушек, не способных ему отказать… И после этой мысли весь ее мнимый комфорт был разрушен.

Умывшись, она вытерлась пушистым мягким полотенцем и набросила на себя халат. Он тоже был атласным, как и халат Ясеня, но белого цвета и коротким – не доходил до колен. Кшаанские женщины не обнажали ноги, даже щиколотки, прикрывая их длинными юбками. Для работы в больнице пришлось пойти на уступки, поэтому кшаанские медсестры носили брюки. В коротком халате Надишь ощущала себя голой. Она попыталась подтянуть подол вниз, но, став длиннее спереди, халат укоротился сзади. Все это было непристойно и омерзительно, а вскоре станет еще более непристойным и омерзительным. Чувствуя, как замирает сердце, она вышла из ванной.

– Сюда, – позвал Ясень.

Она проследовала на голос в большую гостиную. Ясень вышел на минутку, предоставив ей возможность оглядеться. Здесь был большой, заваленный подушками диван цвета морской волны и пушистый ковер в оттенках белого и синего. Плотные голубовато-белые шторы закрывали окна, приглушая свет. Мягко шумел кондиционер, охлаждая воздух до некомфортно низкой температуры. Надишь зябко поежилась и обхватила себя руками.

Возвратился Ясень. Он опустился на диван и, похлопав возле себя по сиденью, приказал:

– Садись.

Однако Надишь предпочла разместиться как можно дальше от него, на противоположной стороне дивана, вжавшись боком в подлокотник и натянув подол халата на колени. На столике напротив дивана размещалась расписанная зелеными цветочками тарелка, полная красивых фруктов. Надишь уставилась на виноград пустыми глазами.

– Как хорошо, что ты смыла стрелки. Без них тебе гораздо лучше. Они только отвлекали от твоего красивого лица. Я так и не смог привыкнуть к вашему раскрасу. Хотя эта привычка кшаанских женщин удалять все волосы на теле все же дает привлекательный эффект. Ты голодна? Бери что хочешь.

В последний раз Надишь ела еще вчера в полдень. Но в данный момент она хотела только бежать. И уж точно не смогла бы ничего съесть в такой ситуации.

– Ты девственница?

– Нет.

– Что ж, тогда тебе будет проще.