Исповедь. Роман в двух томах

– Ну, зачем в ров, – сказал Тим. – Я не кровожаден. Вон, в Сибирь, где у них не будет ресурсов для бурного размножения, чтобы они не могли уже своей массой вытеснить арийцев с плодородных земель. Станут кем-нибудь вроде папуасов…

Товарищи засмеялись.

– Будут в подобающем для них состоянии, – сказал Тим. – А мы будем привозить туда внуков на экскурсию, – он улыбнулся. – показывать, как выглядят низшие люди.

– Папуасам там будет холодно, – заметил Кёст.

– Ну, я же не говорю, что они в прямом смысле станут папуасами, – сказал Тим. – Просто вернутся в соответствующий своему биологическому развитию культурный уровень. Ну, если тебе не нравятся папуасы, тогда как эскимосы…

Когда после ужина команда поднялась на свой этаж, навстречу по коридору вышли коллеги из параллельной команды: недавно прибывший в Ростов из Украины комиссар Май и секретарь полиции Науман, одетые в шинели и державшие под мышкой портфели.

– На взрыв? – поинтересовался Тим.

– Так точно! – ответил Май, кивнув.

– А что взорвалось-то? Удовлетворите наше любопытство.

– Бензовоз сгорел, – сказал Май. – Какой-то ублюдок бросил в автоцистерну бутылку с коктейлем и скрылся. Цистерна была полна – она и рванула так громко.

– Где это? – спросил Тим.

– Между дачами и железной дорогой, – сказал Май. – Вроде бы никто не погиб, к счастью. Больше ничего не знаем, вот: едем разбираться.

– Ну, удачи, товарищи соплеменники!

– Благодарим! – ответил Май, и офицеры параллельных команд разошлись по своим направлениям.

В кабинете Тим сел за стол систематизировать и собирать воедино составленные сегодня протоколы относительно нападения партизан на конный полицейский патруль по дороге на селекционную станцию и розыскных мероприятий в поселке Северном. Едва он успел закончить, как позвонил дежурный и сообщил, что прибыл сотрудник хозяйственного отдела комендатуры города. Тим попросил, чтобы тот поднялся в его с командой кабинет. Вскоре явился бравого вида лейтенант интендантской службы, бодро поприветствовавший полицейских офицеров. Тим спустился с ним в пахнувшую навозом и сыромятью конюшню полицейского управления, где предъявил для опознания четырех найденных на окраине поселка Северный лошадей, теснившихся в стойле и сонно жевавших сено.

– Да, это наши лошади! – воскликнул лейтенант. – Эти олухи хипо и табунщики перепились, а когда протрезвели, лошадей уже не было! Объясняли, что сами ушли.

– Ушли бы сами – записку бы оставили! – с досадной злостью проговорил Тим. – Расстрелять ваших хипо и табунщиков надо за это разгильдяйство! Из-за них теперь двое полицейских погибли, один тяжело ранен. Казаки, не немцы!..

По окончании служебного дня Хеллер через город, погрузившийся в почти глухую мглу, так как фонари до сих пор не работали, развез офицеров по квартирам в немецком квартале. Тим, попрощавшись с шофером, привычно прошел в дверь своей секции и поднялся на второй этаж. Когда он вернулся из Майкопа, ему отвели ту же квартиру, в которой он жил до командировки, с той же учтивой и усердной домработницей Анфисой – бывшей хозяйкой жилища, занимавшей теперь со своими двумя детьми дальнюю комнату. Пока Тим был в зондеркоманде, квартиру с Анфисой и мальчиками занимал жандармский внутренний инспектор, который к возвращению Тима отбыл по служебным делам, наоборот, на юг. Анфиса приветливо встретила вернувшегося Тима и сказала, что от другого квартиранта никаких притеснений не испытывала: тот почти не обращал на нее и детей внимания, с раннего утра до позднего вечера, как, впрочем, и Тим, проводил на службе, тоже делился с ней своим пайком, только делал это почти молча, просто оставляя пакет на кухне и указывая на тот Анфисе. Маленькие сыновья Анфисы на приехавшего вновь после командировки Тима смотрели с любопытством, но в разговор с ним вступать не решались, только поздоровались. Тим, однако, и сам не был охоч до пустых разговоров с детьми.

Теперь Тим в очередной раз вернулся со службы, отпер своим ключом дверь и прошел в теплую, пахнувшую домашним уютом квартиру. Печь была хорошо растоплена, и едва закрыв и заперев за собой дверь, Тим поспешил снять шинель, чтобы под той не зажариться. А ведь абсолютное большинство жителей города очень мало топило свои печи, поскольку дров здесь, в степных краях, не хватало, ввозить их в большом количестве в военное время, когда все дороги: и автомобильно-гужевые, и железные, были перегружены армейскими обозами и эшелонами, не получалось. Поэтому Анфисе с детьми повезло, что Тим, когда вселился в эту квартиру в первый раз, не пожелал их выселения: военных топливом снабжали в должном количестве.

Войдя в квартиру, Тим с удивлением заметил, что Анфиса не спит: в кухне горел свет, и оттуда раздавалось ее пение. «Что у нее за праздник сегодня?» – подумал Тим. Дверь в ее с детьми комнату была закрыта: мальчики спали, только иногда слышался болезненный кашель младшего, который несколько дней уже лежал с воспаленным горлом и температурой. Тим приглашал к нему добросовестного врача-немца из полицейского лазарета. Доктор осмотрел ребенка и успокоил, сказав, что это – обычная осенняя ангина, оставил лекарственный порошок и мазь для горла. Анфиса бурно благодарила и врача, и Тима, будто они совершили подвиг, однако Тим, хотя и прибыл сюда бороться с коммунистами, евреями и прочими врагами арийцев, был вовсе не из тех, кто оставляет без помощи помогающих ему. Он и сам недавно переболел, простудившись на здешних холодных и сырых осенних ветрах: сначала был насморк с сильной резью в носоглотке, потом поднялась температура и воспалилось еще и ухо. Даже директор предлагал ему взять больничный отпуск и лечь в лазарет или хотя бы отлежаться на квартире, но Тим, зная, как потом тяжело ловить концы в детективной работе и наверстывать упущенное из поля зрения, отказался, только закапывал в ухо какое-то выданное доктором лекарство и кутался в шарф. В конце концов болезнь прошла, хотя и прилично его вымотала.

Тим нечасто признавался себе, но ощущал, что не только болезнь, но и вся эта долгая служба в прифронтовых районах существенно истрепала его организм. Он сам знал, что нуждается в отпуске, и даже желательно ему съездить в родной Штутгарт к матери, восстановиться телом и душой. Возвращаясь со службы, он чувствовал себя каким-то выжатым, руки и ноги не хотели слушаться. По утрам у него иногда даже не хватало сил сделать обыкновенную зарядку, и так и ехал он в полицейское управление полусонным. Стоило ему услышать где-то резкий звук или неожиданную речь, как плечи непроизвольно вздрагивали. То и дело на душу накатывал какой-то тяжелый мрак, угрюмое равнодушие или неясное беспокойство овладевали Тимом, хотя он и старался не подавать виду, держался на людях привычно выдержанно и активно. Редкая ночь проходила без тягостных снов, в которых то всплывали картины критических боев, бомбардировок и перестрелок, то какие-то машины неопределенной формы, с вращающимися окровавленными деталями двигались безудержным потоком навстречу Тиму, грозя изрубить его тело в куски, а он крушил их молотом, отчаянно пробивая себе путь против их движения, но сил оставалось все меньше, и он начинал задыхаться, вот-вот зловещие, отвратительные механизмы, подступая с разных сторон, должны были зажать между собой и расплющить его грудную клетку. Бывало, снились ему и наваленные перед ним трупы: жутко застывшие и бледные, с диким, хотя безжизненным, выражением лиц, и были среди них женщины, мужчины, дети; потом трупы начинали шевелиться, и при этом лица их не оживали, из них выплескивалась кровь. Еще в Майкопе, причесываясь однажды перед зеркалом, Тим обнаружил у себя несколько первых седых волос, а при напряжении последних месяцев полутора – двух седине впору было бы еще прибавиться. Но Тим не мог решиться взять отпуск: слишком напряженная здесь сложилась обстановка, если упустить ее из-под своего контроля, трудно будет потом заново сконцентрироваться на делах, а тот, кто тебя заменит на время отсутствия, много чего не будет знать и волей-неволей даст подполью слабину. Да и добираться по военным дорогам отсюда хотя бы до Генерал-губернаторства, а потом так же обратно, обойдется в отдельную нервотрепку. Лучше уж Тиму тут и умереть на недавно отвоеванных у русских коммунистов землях, как тысячам солдат на фронте, чем оставлять дела в такой момент.

Тим снял сапоги, прошел в свою комнату, зажег стоявшую на столе керосиновую лампу, снял и аккуратно убрал в шкаф китель. Затем влез в тумбочку за бутылкой шнапса. Подумав, решил не обходиться на эту ночь одним глотком, так как перед глазами тошнотворно-назойливо будто маячили мертвенно-бледные лица убитых сегодня партизанами казаков: какие же видения пойдут, когда Тим заснет? С бутылкой Тим ушел на кухню, чтобы взять стакан и налить шнапса грамм сто. В кухне также при дрожащем свете керосиновой лампы сидела на табурете у застеленного простой бело-синей скатертью стола одетая в клетчато-коричневый халат Анфиса. Светлые, как у настоящей арийки, волосы ее были убраны под салатового цвета косынку. Женщина сидела, заложив ногу за ногу, положив локоть на край стола, и, глядя куда-то в белую стену кухни, негромко, но отчетливо напевала какую-то грустную песню на русском языке:

…Вернётся всё назад – пока мечта живая,

Пока душе сияют маяки.

Мы, своего пути с дотошностью не зная,

Плывем по курсу, словно челноки…

– Твойа пйеснйа очен хорошайа! – сказал Тим, войдя с улыбкой в кухню.

– Ой, господин, простите!.. – сказала Анфиса, прервав пение и привстав.

– Сиди! – сказал Тим, присаживаясь на простой деревянный стул с торца стола. Поставив на стол бутылку со шнапсом, он взял стоявший рядом стакан, откупорил бутылку и налил в стакан шнапса немного меньше половины.

– Ти пит немйецки напиток? – Тим качнул бутылку в сторону Анфисы. – Он хорошо пахнйет!

– Спасибо, господин! – ответила Анфиса, покачав головой. – Я боюсь, что от выпивки слишком крепко усну и не встану вовремя, чтобы приготовить вам воду и отправить в школу ребенка.

– Как твой син… котори имет болезн? – спросил Тим.

– Уже лучше: температура почти спала, горло уже не такое красное, и кашляет меньше! – благодарно кивнула головой Анфиса и улыбнулась.

– Sehr gut! – сказал Тим, закупоривая бутылку. Затем, выдохнув воздух, поднес к губам стакан и залпом выпил обжигающий крепкий напиток, зажмурившись. Поставил опустевший стакан обратно на скатерть стола, отдышался. Чувство резкого жжения схлынуло из горла и рта, по телу стал разливаться усугублявшийся теплом, шедшим от печи, но тем не менее приятный жар. Голова заработала бодрее, очищаясь от усталости, тягостных мыслей и образов, правда, заработала не слишком слаженно. Но Тиму до утра вряд ли понадобится хорошо скоординированное мышление.

– Извините мою назойливость, господин, – произнесла Анфиса, удивленно глядя на Тима. – но раньше вы, по крайней мере, при мне не выпивали по полстакана! У вас что-нибудь случилось?

– Ха!.. – произнес Тим и, приподняв сложенные пальцы ладони, хлопнул ими по столу. – Ти имет тревога обо мне?

Анфиса пожала плечами.

– Что же скрывать: вы очень добры ко мне и к детям, – сказала она. – Даже помогли моей подруге. Конечно, я беспокоюсь за вас как всякий благодарный человек.

– Ти обо мне не беспокойца… – произнес Тим неожиданно сам для себя. – йесли знат, што йа не добри человек. Йа не знайу, што йест добро… йа bin SS-mann*… йа знат, што йест польза, и што йест вред. Добро, злё… што йешо… любов, злёба – это лёшно дéлё!..

– Я не говорю, что вы добрый, – сказала Анфиса, вздохнув. – Я говорю, что вы добры ко мне и моим детям.

___________________

*Я эсэсовец (нем.)

– Ти обо мне… о… wie es… увашениэ! – Тим усмехнулся. – А ми убиват много людей!..

Анфиса снова вздохнула и сказала:

– Война идет!

Тим на секунду вдруг испытал страх перед самим собой: ведь он сейчас сидит, разговаривает с этой милой славянкой арийской внешности, которой взамен ее услуг помогал продуктами, врача вот хорошего пригласил к ее ребенку, а встреть он ее в несколько иной обстановке – он, не задумываясь, пустил бы пулю в это нежное белое лицо. А не мог бы он однажды так пристрелить и самого себя? Но затем он опомнился. Какие причины у него могли быть убивать Анфису – свою работницу, которая, к тому же, имела, наверное, большой процент арийской крови? А убить себя с какой целью? Если стоит перспектива попасть в плен низшим людям – конечно, для эсэсовца лучше смерть, чем такое бесчестие. «Не надо было сразу так много шнапса глотать!» – подумал Тим.

– У вас есть родные, семья, господин? – спросила Анфиса.

– Все имейут росвеники, – ответил Тим. От выпитого в большем, чем обычно, количестве шнапса голова начала сильно кружиться. Тим устало откинулся на спинку стула и подумал, зачем эта женщина спрашивает про его родных. Праздное любопытство? Впрочем, сведения о его родных и близких, живших в Вюртемберге и Баварии, служебной тайны не составляли.

– Мойа мат шивйот городе Stuttgart, – ответил Тим. – отец… умер… ошен давно. Сестра… имет муш…

– А вы сами не женаты? – спросила Анфиса. Тим покачал головой.

– Йесли ти искат нови муш длйа себе, – сказал он со смешком. – йа длйа тебйа не… Ти длйа менйа не хорошайа. Йа SS-mann, а ти не немка. И даше не arische шеншина.

– Что вы! – удивленно воскликнула Анфиса. – Я и не собираюсь сейчас выходить замуж!

Тим с любопытством прямо оглядел ее симметричное белое лицо с голубыми глазами.

– А ти, йа думайу, имет много arisches Blut! – сказал он. – Ти белайа и висока. Но ти Slawin. Wir brauchen solche Frauen nicht**.

– Сегодня моя старшая подруга похоронила дочь, – со вздохом сказала Анфиса. – А священник отказался ее отпевать.

– Кто умираль? – переспросил Тим, поняв только то, что какая-то подруга Анфисы кого-то похоронила.

– Подругина дочь, – сказала Анфиса. – Она повесилась.

Тим, вопросительно глядя на свою работницу, провел ребром у шеи, изображая петлю.

– Да, – сказала Анфиса, кивнув. – Самоубийство.

– Она убиват сйебйа? – догадался Тим.

– Очень скромная и чувствительная девочка… была… шестнадцать лет. Очень ласковая и умная, любила читать Пушкина. Никому не могла сказать злого слова, даже тем, кто ее обижал. Над ней надругались… она сказала, что все в порядке… Но не перенесла на самом деле. Вчера, пока мать была на работах, она сделала петлю… и вот, наложила на себя руки.

– Йа плёхо понимайу тебйа, – сказал Тим озабоченно. – Што би́лё, кто убиват себйа?

– Дочка моей подруги, – повторила Анфиса. – Ей было шестнадцать лет.

– Почему? – спросил Тим.

– Ее изнасиловали.

Тим напряг память, вспоминая, что это русское слово, читанное им как детективом, означает в немецком уголовном праве.

– Vergewaltigung? – воскликнул он. – Он… она имет свйаз о мушина без йейо согласиэ?

– Да, вы правильно поняли, господин, – ответила Анфиса, снова тяжело вздохнув.

– Кто… делат это против… она?

___________________

*Нам не нужны такие женщины (нем.)

– Венгерские солдаты, – сказала Анфиса. – Они посадили ее в машину, когда она шла домой с работ, увезли куда-то в тихое место и надругались, потом бросили… Конечно, она была очень чувствительной и мягкой девушкой… не перенесла такого. И даже отпеть ее в церкви, как положено, не получилось: батюшка сказал, что самоубийц не отпевают. Моя подруга… ее мать… в таком страшном нервном состоянии… у нее не осталось больше никого. Боюсь, она сойдет с ума.

– Йа без возмошност наказат ungarische Soldaten! – сказал Тим, разведя руками. – Это вопрос длйа большой… Kommandantur. Йа… имет власт о немци… о рускийе… Ungarn… это другой армийа… Но йа… грусни как ти, как твойа подруга… – Тим подобрал, какие знал, русские слова, чтобы выразить соболезнования.

– Что же делать нам? – произнесла Анфиса. – Война никак не заканчивается. В городе ни еды, ни дров, солдаты на нас смотрят как на недочеловеков, оскорбляют, грабят, издеваются. Не заслужили мы этого…

– Ти очен плёхо шит? – спросил Тим, хотя понял, что она имеет в виду не себя, а своих соотечественников. – Да, война трудни, но и нам не хорошо… ми плёхо спат, ден и ноч слюшба, нас убиват… даше тут – город, а как много Soldaten умират на фронту!.. А ти шит хорошо!.. Йа дават тебйе йеда… э-э… дерево длйа печ… Йа даше не делат проверка как ти работат!..

– Я говорю о людях вообще! – печально сказала Анфиса. – Люди устали. Люди умирают просто так… от голода и холода…

– Вес люди умират когда ни буд, – ответил Тим. – Ти шит хорошо, пока у тебйа ест шизн… это и буд ради… И твой люди, – добавил он. – не хотйат работат. Немци уше кончáт би делат этот город, а руский челёвéк йево город не хотет делат… цели сам.

– Где же люди могут сейчас заработать? – проговорила Анфиса, вероятно, неправильно поняв

слова Тима о том, что местные жители сами не желают восстанавливать свой город. – Фабрики разрушены, магазинов мало…

– Ха! Твой люди на цели Fabriken работат не хотйат тоше! – усмехнувшись, сказал Тим. – Они не хотйат работат место, где Chef немйец. Потому што длйа твой люди немйецки государство думат враг. Твой люди люби́т большевики! – он засмеялся. – Ми это знат! Твой люди длйа большевики работат без плата, а длйа немйец не работат, хотйа немйец плати́т… хорошо…

– Не сочтите за дерзость, господин, – сказала Анфиса. – но мало кому из наших ваши начальники платят хорошо. А тем, кого посылают на работы по мобилизации, вообще ничего не платят… если дадут захудалый паек – и на том спасибо.

– Это времйа война идйот, – сказал Тим. – Буде война конец – буде хороши плата за работа.

– Для тех, кто войну переживет, – вздохнула Анфиса.

– Обида длйа тебйа нет, – сказал Тим. – но твой народ не длйа этот землйа! Твой народ не умет правильно делат йево шизн. Оно терпет власт от большевики… и злё, и бедност… и сильно войеват за большевики… За большевики, но большевики йево мучит! Но оно терпет… твой народ терпет большевики! И войеват за большевики!… Ти понимат?

– Примерно поняла, – ответила Анфиса.

– Твой народ не мошет шит хорошо без сильни и умни народ! Когда немци имет победа против большевики – буде хороши шизн длйа твой народ. Немци будут вести твой народ, и о твой народ будет правильно забота. Ти понимат?

– Мы и жили… нельзя сказать, что прекрасно, но… удовлетворительно, – сказала Анфиса. – Пока ваши не стали разрушать город. А теперь о нас почти не заботятся. Теперь мы, действительно, стали жить плохо.

– Когда война – нет лёхки шизн, – сказал Тим. – Война будет кончат – и буде шизн… правильно…

– А мы и не хотели этой войны, – сказала Анфиса. – Ее начали ваши люди, господин.

– Мой народ люче знат, што надо делат! – строго произнес Тим. – Мой народ имет большой степен… от мой народ много хороши… люче умни… большой люди длйа планета… йест… Когда твойа страна власт имет немци – твойа страна биль сильни и правильни, когда твойа страна власт имет большевики… йеурей – твойа страна бедни и без правда. Ти знат это.

– Я не знаю, лучше было до большевиков или с большевиками, – ответила Анфиса, потупив глаза. – Наверное, кому как… Но я… только не злитесь на меня… я знаю, что до прихода ваших… соотечественников все жили лучше, чем сейчас.

Тим сначала не очень понял ее слова, но затем до него дошло. Нахмурившись, он сказал:

– Ти бели как arische Frau, а глюпи как Slawin!.. И polnische Frauen тоше такой! Ти дольшен шдат, когда буде конец от война, и тогда буде хороши шизн. Мой народ… мой власт люче знат, когда делат война, когда кончáт!..

– А почему вы уверены, что эта война правильная? – спросила Анфиса, посмотрев на Тима все тем же печальным взором голубых глаз, но тут от Тима не укрылась сквозившая сквозь грусть стальная напористойсть, которую он часто видел в глазах допрашиваемых партизан, их пособников и коммунистических агитаторов. «И ты такая же, как твой народ! Что ж тут удивляться!» – подумалось Тиму.

– Потому што большевизм… йеурейски идейа… опасни против вес правильни челёвéк этот Planet! – ответил он славянской женщине. – Ми високи люди – и ми дольшен liquidieren большевизм. И от это ми войеват против kommunistisch власт: он… verbreitet большевизм.

– Но вы воюете против коммунистов, а страдает наш народ – беспартийный, – сказала Анфиса. – Ведь на плакатах в городе написано, что ваша армия пришла защищать нас от большевиков, а мы стали жить намного хуже, чем при них… Нет, я не коммунистка, даже комсомолкой не была… я просто ростовская женщина. Я согласна, что при большевиках тоже были трудности. Я хотела бы, чтобы дело прояснилось для меня: нас пришли спасать от большевиков, но нам стало еще хуже. Почему?

– Йа тебе говориль!.. – устало произнес Тим. – Война идйот – от война и длйа немци плёхо!.. Йа боле плёхо от ти шит: ти вода носи́т и Quartier делат чисти, а йа искат Partisanen, Kommunisten… йездит город везде… до Front… менйа стрелйат!.. Йа не Gestapo-Mann, йа Kriminalpolizist, но делат politische работа!.. А война конец – буде хороши шизн!.. И длйа твой народ, и длйа мой народ!..

– Но так же говорили и большевики, когда воевали с белогвардейцами! – произнесла Анфиса, грустно глядя на скатерть кухонного стола. – Я была маленькая, но помню: было страшное разорение, был первый голод… Людей убивали из-за самых пустяков… красные – чуть только показалось, что кто-то что-то имеет против власти Советов, белые – тоже чуть только показалось, что кому-то нравятся большевики. И большевики… да и белые тоже, говорили: пока война, трудно, но мы победим – и наступит счастливая жизнь… И до сих пор большевики так говорят: еще немного – и наступит всеобщее счастье. А счастливой жизни все нет и нет. Тяжелая работа есть, пустые магазины есть, аресты тех, кто не понравился власти, есть, но вместо счастья… просто удовлетворительная жизнь, которая была и до революции. Только управление поменялось… старых учреждений нет, есть новые – большевистские. А жизнь в конечном итоге та же. Но как началась война – жизнь стала опять плохой. Почему же следует думать, что после этой войны она станет счастливой? А не просто такой же, как была раньше?

– Ми не большевики, ми немци, – ответил Тим. – Ми дават плата хорошо длйа люди, кто хорошо работат!

– Вы в это верите, господин? – спросила Анфиса. – Вы верите, что ваша власть будет достойно заботиться о людях, которые… которые даже не одной с вами нации? Просто ведь и коммунисты обещали всем счастье, и такие, как вы… я имею в виду, обычные служащие, по-настоящему им верили. Простые коммунисты сами верят тому, что говорят председатели комитетов, парторги. Я говорю вам честно, как мне кажется: вы мне сами очень напоминаете наших… обычных коммунистов. Которые верят в то, что обещают им руководители. Но из этих обещаний сбывается… очень невеликая часть…

– Die Kommunisten обешат длйа вас шасйе! – сказал Тим, мрачно ухмыльнувшись. – И ви это шасйе шдат тепер! А это шасйе нет! А Nationalsozialisten длйа нас обешат… э-э… свобода от бедност и дéлё, де закон нет… и они делат, што обешат: ми Germania шит хорошо. Кто работат – тот имет плата… хороши плата! Мой страна хороши доми, дорога, Magazine, Fabriken. Это делат Nationalsozialisten… Но Kommunisten in Germania только портит работа, а Росиа они делат обйазаност работа без плата, и народ от kommunistisch власт бедни… Они твой народ обман делат всегда!..

– Вы хотите жить счастливо за счет горя других? – вздохнула Анфиса.

– Йа не понйаль тебйа, – сказал Тим.

– Вы живете в Германии хорошо, потому что увозите хлеб, скот, уголь, машины… даже людей из тех стран, с которыми ведете войну, – сказала Анфиса. – Своего счастья не построить на чужом горе.

– Начáлё от война биль, когда ми уше хорошо шит, – сказал Тим. – Ми хорошо шит от наш работа… Ми брат… э-э… имушество… не много… от страна, где войеват, но это имушество ми дават длйа война – не длйа шизн Германиа.

– Я не интересуюсь политикой, – сказала Анфиса. – но… знаете, вас… я имею в виду, немцев… и венгров с румынами, которые пришли с вашей армией… вас русские люди боятся… вашим плакатам не верят… Вы смотрите на наших людей так, будто они какие-то мыши или тараканы, которые мешают вам жить там, где вам вздумалось. Как-будто желаете нас вытравить отсюда… Поэтому люди и ждут Красную Армию: думают, что лучше уж большевики… от большевиков понятно, что ждать, а от немецкой власти… угрозой от нее веет… все время… даже когда ваши генералы улыбаются…

– Твой народ сильно слюшат kommunistische Propaganda, – сказал Тим. – Ми делат конец длйа большевизм – и твой народ видет добро от нас!

– Нашим людям и так тяжело от войны, – сказала Анфиса, шумно набрав в легкие воздух, будто собравшись духом. – А ваши начальники еще и причиняют им зло сверх того. Забирают то, что удается заработать… вырастить… оставляют малое. Люди ослаблены от недоедания, от хлопот, а их заставляют работать… грубо заставляют, даже бьют за неповиновение… так ни большевики, ни царская полиция не позволяли себе поступать… Увозят против воли в чужую страну… молодежь, которая только вчера школу закончила, отбирают у матерей. Чуть какое подозрение – грубо хватают простых людей, даже стариков и детей – и в тюрьму… хорошо, если отпустят потом, а уже у двух моих подруг родные сидят в тюрьме с лета – и доказательств против них нет никаких, и выпускать их не хотят. Вот, ваши друзья-венгры русских девочек насилуют. Поэтому люди вашей власти не верят. Думают, что она хочет вообще русских людей со света сжить. И как раз боятся, что если война закончится – вы расправитесь с ними… потому что силы у вас освободятся, в работе русских у вас нужды больше не будет.