Исповедь. Роман в двух томах

Исповедь

Роман в двух томах

Закир Ярани

© Закир Ярани, 2025

ISBN 978-5-0067-4769-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

12

Россия, Ростов-на-Дону, ноябрь 1942 года

Холодный и сырой, промозглый ветер дул со стороны Азовского моря, качая серые голые ветви деревьев, а на некоторых шелестя остатками золотистой осенней листвы. Вокзальные постройки были отремонтированы, но весьма поверхностно, и метки войны – закрашенные выбоины от осколков в кирпичных кладках, куски фанеры вместо стекол в некоторых окнах, трещины по корпусам зданий, добавляли угрюмости в общий фон поздней осени. По небу низко плыла мутная серая хмарь; между серыми бетонными платформами пролегали темные рельсы на влажных от прошедшего недавно дождя деревянных шпалах. Железнодорожные пути несколько напоминали далеко вытянутые рыбьи скелеты. Пахло технической смолой и углем. По перрону, по щебню и укоротившейся к зиме темно-зеленой траве вдоль путей ходили занятые текущими делами рабочие, с лицами столь же угрюмыми, как и сам сегодняшний ноябрьский день. Вдоль зданий тут и там прохаживались в серых форменных шинелях и касках вооруженные винтовками и пистолет-пулеметами фельджандармы.

Охранение вокзала уже с месяц было усиленным, оснащенным пулеметами: в городе несказанно возросла интенсивность действий коммунистических партизан и подпольщиков. Впрочем, Ростов, который вот-вот должны были переименовать в Клейст, в этом отношении не был исключением: по своим давно налаженным тайным каналам русское подполье узнавало о трудностях, возникших у немецкой армии на фронте, и, воспрянув духом, пыталось развернуть полномасштабную войну в тылу. Сложная ситуация складывалась и в крупных, и в мелких русских городах, и даже в Украине и Белоруссии, которые уже давно были в руках Рейха, управлялись штатскими властями. Конечно, надежды партизан на эту заминку в немецком наступлении, произошедшую у Волги и на Кавказе, выглядели смешно, но тем не менее, в Ростове чуть ли не каждый день где-то стреляли в немецких, румынских и венгерских солдат, каждую неделю были жертвы. Гибель товарищей, соплеменников сама по себе была горькой утратой, но кроме того, создаваемое партизанами напряжение серьезно мешало функционированию инфраструктуры города – и военной, и штатской, затрудняло выполнение военными своих задач, не раз нарушало благополучную транспортировку через Ростов на фронт подкреплений, вооружения, продовольствия и медикаментов, требовало отвлечения на охрану стратегических объектов дополнительных сил и средств. В ГФП Ростова не так давно поступило оперативное сообщение от коллег из абвера, что в город из-за линии фронта направлен некий агент большевистской разведки под псевдонимом «Югов», который должен был установить связь с действующими тут разрозненными подпольными антинемецкими организациями и объединить их в единую структуру. Выявить этого «Югова» так до сих пор и не удалось, но судя по тому, что партизанские и подпольные акции стали более частыми, более дерзкими и более законспирированными, ему удалось проникнуть в город и полностью либо частично выполнить свое задание.

Тим в сопровождении Шрайбера, троих сотрудников вспомогательного отдела ГФП и коменданта вокзала вышел из вокзального здания на перрон, держа под мышкой кожаный портфель с документами. От холодного ветра возник соблазн поднять воротник шинели, однако Тим не любил, когда что-то хоть немного ограничивает боковой обзор, да еще в такой опасной обстановке, как теперь. Тим, Шрайбер и вспомогательные сотрудники производили осмотр имевшихся на вокзале пишущих машинок. Это мероприятие уже второй день велось по всему большому городу: на многих печатных листовках, которые расклеивали по стенам, заборам и щитам коммунистические подпольщики, в тексте отсутствовала русская буква С. Теперь ГФП и русская вспомогательная полиция проверяли все учреждения, в которых имелись русские пишущие машинки, чтобы отыскать ту, на которой отсутствовал или был поврежден рычажок с буквой С. Хотя и Тим, и многие другие сотрудники догадывались, что поврежденная машинка, скорее всего, списанная и хранится у кого-то из членов подполья на квартире. Уже подготавливались мероприятия по масштабному розыску в рядах тех, кто работает или когда-либо работал на пишущих машинках, но перспективы успеха тоже выглядели сомнительно и даже смешно: таких людей в Ростове сотни, если не тысячи, и на лбу у них не написано, поддерживают ли они коммунистов. Русские пишущие машинки в главном здании вокзала Тим с коллегами уже осмотрели и механизма без буквы С не нашли. Теперь надо было пройти в другое здание, где находился склад запасного и списанного инвентаря, и осмотреть еще три машинки, хранившиеся, по словам коменданта вокзала, там.

На дальнем перроне у охраняемого солдатами казарменного состава толпились люди, многие из которых были с вещевыми мешками и чемоданами: на запад отправлялся мобилизованный работный контингент из местных жителей. Под присмотром зябко прохаживавшихся по перрону, согреваясь, с винтовками за плечами вспомогательных полицейских отъезжающие – молодые люди лет от шестнадцати до двадцати пяти, прощались с пришедшими их провожать близкими обоих полов и разных возрастов: от детей до стариков, но преимущественно закутанными в теплые платки и шали женщинами средних лет. Слышались горестные причитания, женский плач; матери хватали сыновей за одежду, поправляли на них куртки и полушубки.

Офицеры подошли к зданию склада и прошли внутрь через узкую дверь, перед которой сидела испуганно убежавшая при их приближении в облетевшие кусты черная кошка. Комендант склада – унтер-офицер, звеня ключами, провел прибывших сотрудников ГФП и своего начальника по затхло пахнувшим коридорам к нумерованной двери хранилища неиспользуемой утвари. Тихо, чтобы не смутить старших по званию, чертыхаясь, отпер ключами трудно поддававшийся замок; скрипнула дверь, и унтер-офицер, щелкнув выключателем, зажег потолочную лампу в открывшемся помещении с рядами деревянных стеллажей, заставленных, заваленных различными предметами: пресс-папье, телефонными аппаратами, в том числе давно устаревших моделей, декоративными вазами, ящичками и прочим. Вслед за комендантом склада сотрудники ГФП и комендант вокзала прошли по пыльному полу между двумя стеллажами, мимо сложенной у дальней стены помещения различной мебели свернули вправо и остановились у края следующего стеллажа.

– Вот они! – сказал унтер-офицер, показывая рукой на стоявшие на втором ярусе с краю три пишущие машинки. Тим, шагнув к машинкам, нагнулся и стал их рассматривать. Да, это были машинки русской модели, с вытисненными на их металлических поверхностях русскими надписями. Даже не будучи специалистом по машинописной технике, Тим разобрал, что все три аппарата были неисправны: на них, вообще, едва ли что-то можно было напечатать. Но у всех трех рычажки с русской буквой С дефектов не имели: это выяснилось, когда Тим, поочередно нажав у каждой соответствующую клавишу, приподнял рычажки.

– Эти машинки были списаны при нас или еще при коммунистах? – поинтересовался он.

– Я, право, не знаю, – ответил комендант вокзала, пожав плечами в погонах гауптмана. – Не помню, чтобы за время моей службы здесь какая-то пишущая машинка выходила из строя, но вообще-то, это дело не мое, а моего заместителя по хозяйственной части. Может быть, он и заменял машинки.

– Понятно, – ответил Тим. – Других машинок точно нет больше на вокзале?

– Никак нет, – ответил комендант вокзала. – Весь инвентарь, который имеется, отображен в списке, я лично за этим всегда слежу.

– Ладно, – вздохнув, произнес Тим. – Опять мимо. Благодарю вас, товарищ соплеменник! Выходим!

Офицеры покинули душное помещение склада и вышли опять на свежий, но холодный и сырой, воздух к перронам. Локомотив стоявшего у дальнего перрона казарменного состава издал гудок. Хипо, сонно прохаживавшиеся или стоявшие по краям бетонной платформы, оживились, поправили удобнее винтовки за плечами и принялись торопливо подгонять прощавшихся с родными отъезжавших остарбайтеров к заходу в вагоны, помахивая руками и отстраняя женщин, которые обнимали своих, вероятно, сыновей, и пытались намертво вцепиться в одежду молодых людей. Раздались крики, отчаянные причитания и ругань на русском языке: как со стороны вспомогательных полицейских, с трудом разводивших особенно упорных женщин и тех, кого они провожали, так и со стороны провожавших.

– Шрайбер, – сказал Тим Шрайберу. – давай, пиши протокол… о нашем невезучем результате поиска этой чертовой машинки. И возвращайтесь на второй машине в управление. Поместитесь все?

– Поместимся, герр комиссар, – ответил Шрайбер, кивнув.

– Я с Хеллером поеду в тюрьму, чтобы к обеду разобраться с этими газетчиками. Дел невпроворот…

– Вас понял, герр комиссар! – сказал Шрайбер. Тим, забравшись в свой портфель, достал оттуда лист бумаги и отдал Шрайберу.

– Перо или карандаш возьмешь у товарищей, – он кивком указал на ожидавшего рядом коменданта вокзала.

– Есть, герр комиссар! – ответил Шрайбер.

Часть отъезжавших с дальнего перрона быстро погрузилась в вагоны, махая близким руками на прощание, другая часть то ли колебалась, то ли женщины, не желавшие с ними расставаться, не отпускали. К разгону провожавших присоединилсь охранявшие состав солдаты; в конце концов им и хипо удалось оторвать от мобилизованной молодежи матерей, сестер и прочих родственниц и оттеснить к другому краю перрона; все отъезжавшие зашли в вагоны, но еще продолжали оттуда – из дверей и в окна, махать руками и что-то выкрикивать на прощание. Солдаты принялись задвигать тяжелые двери вагонов. Две женщины на перроне свалились и забились в рыданиях, вокруг них, пытаясь успокоить, принялись суетиться другие провожавшие. Вопросы трудовой мобилизации не относились к ведению ГФП, кроме как розыск тех, кто пытался ее сорвать, но даже Тим обратил внимание на то, как немного мобилизованных по сравнению с положенным по плану количеством отбывало сегодня с вокзала. Сложившаяся на фронтах неоднозначная обстановка требовала усиления работы промышленности, но немецких, польских, украинских и прочих работников недоставало: невозможно же было каждого немца, поляка или украинца отправить на стратегический завод. Поэтому пришло постановление о мобилизации также трудоспособного русского населения, не дожидаясь, пока в России будут сформированы штатские структуры власти. Однако русские врачи, которые осматривали местных людей соответствующего возраста, писали такие заключения, что выходило, будто половина населения города состоит из хронически больных и калек. А немецкие врачи были в связи с возросшим потоком раненых все отправлены в немецкие госпитали, прежде всего, на фронт. В результате масштаб трудовой мобилизации на запад оказывался более чем скромным и едва ли мог удовлетворить промышленные потребности Рейха.

Паровоз снова дал гудок, и состав под рыдания и крики провожавших тронулся, залязгал металлическими конструкциями и, стуча с нараставшей частотой колесами, стал уезжать. Тим, на прощание пожав руку коменданту вокзала, вышел за главное здание и подошел к ожидавшим тут двум «Фольксвагенам» – «родному», который водил старина Хеллер, и еще одному, который водил недавно поступивший на службу в ГФП Ростова молодой шофер Хайнц Зассе. С Хеллером Тим сейчас собирался ехать в тюрьму продолжать допрос арестованных пять дней назад распространителей русских коммунистических газет, а на втором «Фольксвагене» с Зассе Шрайбер и вспомогательные сотрудники ГФП должны были после составления протокола осмотра пишущих машинок на вокзале возвращаться в полицейское управление.

Сбоку от Тима неожиданно и близко кто-то мелькнул, и Тим, вздрогнув, уже механически приготовился отражать нападение, двинул рукой в сторону висевшей на портупее кобуры, но в следующий миг увидел, что это была просто русская старуха в рваной телогрейке, в небрежно закутывавшей седоволосую голову и плечи теплой шали.

– Господин! – жалобно произнесла она, протягивая трясущуюся руку. – Со вчерашнего утра ничего не ела, пожалейте!..

Тим сунул руку, только что готовую было схватиться за пистолет, в карман шинели, извлек оттуда первые попавшиеся денежные купюры и, не разбирая, сколько их и какой ценности, вложил в руку старухе. Морщинистое лицо той сначала просияло, затем заблестело слезами.

– Дай Господь здоровья вам, господин!.. – заговорила она, однако Тиму некогда было выслушивать русские слова благодарности. Подойдя к автомобилю, он открыл переднюю дверцу, уселся, подобрав полы шинели, рядом с Хеллером и, захлопнув дверцу, сказал шоферу:

– Поехали в тюрьму. Шрайбер вернется в управление на второй машине.

– Прямо в тюрьму? – проговорил Хеллер будто с некоторым удивлением в голосе, поворачивая ключ зажигания. Мотор завелся и заворчал, автомобиль мелко завибрировал.

– Да, – сказал Тим. – У нас на сегодня еще много дел. Хочу до обеда разобраться кое с кем.

– Есть! – ответил Хеллер и, нажав на газ, стал выруливать от здания вокзала. И, прибавив скорости, помчал автомобиль по угрюмым улицам полуразрушенного войной осеннего города.

Как Тим в глубине души и надеялся, хотя эсэсовцу не к лицу было испытывать недовольство заданной работой, его не оставили служить в Майкопе, где ему пришлось бы заново вникать в оперативную обстановку и наращивать агентурный аппарат, а отозвали после месяца кавказской службы обратно в Ростов-на-Дону, как оказалось, по особой просьбе директора ростовского управления ГФП. Зибах же был оставлен в зондеркоманде SD-11. И теперь Тим снова ездил в «родном» «Фольксвагене» по привычным ростовским улицам, которые ему уже были знакомы едва ли не как улицы, действительно, родного Штутгарта. Только по мере наступления осени и приближения зимы улицы будущего Клейста-на-Дону становились все более мрачными и неприветливыми – еще мрачнее, чем выглядели летом, потому что после опадания с городских деревьев листвы особенно отчетливо стали видны уродливо громоздящиеся повсюду развалины домов, нагромождения обрушившихся под взрывными волнами бетонных блоков, кирпичных кладок, деревянных балок, стальной арматуры, и на уцелевших зданиях броско темнели кривые трещины, пустые глазницы лишившихся стекла окон, выбоины от осколков авиабомб и снарядов. Все так же между строениями и руинами зияли желтые бомбовые воронки, вдоль улиц лежали скошенные взрывами мертвые деревья. И осенняя пасмурность, затягивавшие небо низкие серые облака добавляли мертвенной тоски этой каждодневной картине; сырой холод с промозглыми ветрами, монотонно двигавшиеся вдоль руин по тротуарам зябнущие молчаливые прохожие придавали ощущение какой-то неестественной, фантастической антиутопии, словно и не было в этом многотысячном городе никакой жизни, а были лишь пустота и серый мрак, и местные жители, вечно утомленные, занятые своими насущными делами, пропитанием и обогревом, тоже казались не более человеческими существами, чем порхавшие среди развалин голуби и вороны.

Прошло лето, подходила к концу и осень, а Ростов стоял все такой же мертвенно-угрюмый, искореженный боями, неприветливый, а теперь еще и холодный. За все месяцы, прошедшие с момента занятия города немецкой армией, город не был восстановлен даже на четверть. До сих пор в нем не работал водопровод, и по-прежнему даже в немецкие военно-административные здания, в том числе в полицейское управление, в немецкие жилые кварталы воду подвозили в бочках из Дона. На берегу большой реки постоянно толпились женщины с ведрами и коромыслами. Электричество тоже отсутствовало в большей части города, и немногие заново отстроенные, отремонтированные здания не вносили существенных изменений в общую картину военных разрушений. Даже открывшиеся во многих местах, особенно в населенной предприимчивыми людьми Нахичевани на востоке города, магазины, кафе, пивные, закусочные не оживляли сурового военного бытия, а скорее смешно и аляповато смотрелись на общем мертвенно-сумрачном фоне.

Местные жители упорно не хотели работать, поэтому восстановление города шло крайне медленно и буксовало. Каждый день мобилизованные горожане шли толпами на расчистку сора и отстройку разрушенных зданий, потом расходились по домам, но изо дня в день почти ничего не изменялось, словно работники просто сидели на своих объектах и ничего не делали. Когда хозяйственный отдел комендатуры города требовал объяснений у непосредственно ответственных за гражданские работы русских служащих, те оправдывались, говоря, что не хватило нужных материалов, что повреждения зданий оказались более значительными, чем вначале предполагалось, что цемент на холоде застыл, и придумывая прочие подобные отговорки. Было ясно, что местные категорически не желают работать под властью немцев, даже на собственное благо, и предпочитают этому жить в руинах, таскать через полгорода воду из реки, коченеть от холода по ночам. Вспомогательные полицейские же кто-то боялся мести со стороны соплеменников, особенно после того как стало известно о трудностях для немецкой армии на фронтах, кто-то был заодно со своими сородичами, а в полицию поступил только ради сытной жизни. Поэтому и решительно принудить местных жителей трудиться добросовестно было фактически некому. Местные старались прямо не выказывать своей ненависти к немцам, держались обычно подчеркнуто равнодушно, однако агентура доносила о том, что все больше здешних людей: и русских, и казаков, и украинцев, и армян, и даже фольксдойче, ждут возвращения власти коммунистов.

Тима, который в начале своей службы собственно в России не раз идиллически воображал себе, как местный народ, увидев сильную руку немцев, оставит свою злобу и начнет жить с немецкой Нацией в благоприятном симбиозе, помогая распространить и возвысить немецкую культуру, немецкий дух, взамен же получая заботу и справедливое управление, теперь начинали раздражать эти упрямые, способные повиноваться только себе подобным бездельникам люди. Тим был наслышан о том, что в руководстве СС разрабатывается план по переселению большинства славян после окончания войны на восток за Урал – туда, где малопригодные для хозяйствования земли все равно не привлекут немецких поселенцев, но находятся обильные запасы полезных ископаемых и промышленного леса, к разработке которых как раз следовало бы привлечь не способные к высоким чувствам и интересам низшие народы. Им будет все равно, где жить, лишь бы получать кормежку, и Тим теперь поддержал бы этот проект: чтобы земли на Дону были расчищены для немцев, и здесь можно было бы жить и работать, не опасаясь стрелковой очереди из каждого городского окна. И наконец, привести этот большой и бывший когда-то красивым город, важный промышленный центр и транспортный узел, в надлежащий вид.

Управляемый Хеллером автомобиль снова подъехал к глухим стальным воротам тюрьмы, которые отворились после того как начальник караульной смены проверил у Тима, хотя давно знал его в лицо, документы. Оставив, как обычно, Хеллера дожидаться в машине на парковке тюремного двора, Тим, неся под мышкой портфель, прошел в узкую дверь штабного корпуса, оставил шинель служащему гардероба и поднялся в кабинет коменданта тюрьмы. После приветствия и обмена любезностями комендант позвонил начальнику охраны корпуса, в котором содержались арестованные «газетчики», предупредил, что тех сейчас надо будет по очереди отводить на допрос и сразу же приказал по просьбе Тима доставить в допросную камеру арестованную девушку. Тим прошел по мрачным тюремным коридорам через посты приветствовавших его сотрудников внутренней охраны и двери в стальных решетчатых перегородках к допросным камерам, обменявшись приветствиями с прохаживавшимися по коридору возле тех охранниками, прошел в ту, где сейчас предполагалось проводить допрос. В сумрачном помещении с толстыми кирпичными стенами и высоким потолком, с высоко расположенным зарешеченным окошком, он сел за привинченный к полу стол, снял и положил на край того фуражку, не спеша извлек из портфеля два листа бумаги, которые положил на крышку стола, а портфель убрал на полку под крышкой. Дважды щелкнул выключателем настольной лампы, убеждаясь, что та работает, проверил состояние ручки и наличие чернил в чернильнице. Тяжело скрипнула дверь, и двое конвойных ввели в допросную камеру юную русскую девушку – красивую, со светлой кожей и правильными чертами лица; она шла, пошатываясь, в измятой и полурасстегнутой из-за отсутствия нескольких пуговиц, вероятно, оторвавшихся во время прошлого допроса, рубахе, с распущенными и не убранными светло-русыми волосами, напоминая Жанну д’Арк после пыток англичанами. Сразу следом за арестанткой и конвоирами вошел тюремный переводчик Репьев. Шаги вошедших гулко раздавались в мрачных кирпичных стенах.

– Хайль Гитлер! – поприветствовали Тима конвойные.

– Хайль Гитлер! – ответил Тим.

– Заковать арестованную? – спросил старший конвоир.

– Не надо, – сказал Тим. – Так сажайте: с девчонкой как-нибудь справлюсь, если набросится, – он усмехнулся.

Конвойные весьма резко усадили бледную, простоволосую девушку в растрепанной одежде и с лиловыми синяками на портретно красивом лице на стул с высокой спинкой напротив Тима перед столом. Репьев, обойдя конвойных и стол, сел на стул рядом с Тимом. Тим за год с лишним своей службы в отвоеванных у русских коммунистов землях овладел русским языком в достаточной степени, чтобы в общем понимать речь местных жителей и объясняться, но при ведении допроса могла возникать необходимость употребления либо заслушивания нечастых в разговорном общении, специальных или все-таки еще не выученных слов, поэтому переводчик все-таки требовался. Конвойные вышли, закрыли стальную дверь, и лязгнул замок.

Тим, положив руки на стол поверх письменных листов и поигрывая ручкой, посмотрел на сидевшую напротив арестованную девушку. Та сидела, несколько сжавшись, и пыталась прикрыть верхнюю часть своей белой груди лишенными пуговиц бортами рубахи. Густые и спутанные волнистые волосы ее светло-русого цвета частично были закинуты назад, частично свисали на плечо, грудь и придерживавшую отпадавший борт рубахи руку. Светло-голубые глаза смотрели, в свою очередь, на Тима: одновременно с боязнью, ненавистью и стоическим упрямством. Прелестная девица, картинной внешности которой растрепанный общий вид и синяки на белом лице добавляли только особого своеобразия, была напряжена, ожидая то ли новых побоев, то ли вопросов, на которые она категорически решилась не отвечать, и молчала. Тим заметил, как ее сжатые губы – с изящной складкой, умеренной толщины, нервно шевелились, словно, будучи сомкнутыми, еще перетирали что-то внутри. Примерно так и представлял он себе эту девушку со слов Эмана, который производил ее первый допрос.

– Корйенйева Стйепанида Константиновна, правильно? – спросил Тим.

– Да… – глухо ответила девушка. – Коренева.

В связи с резко возросшей в городе активностью коммунистических партизан и подпольщиков рук в ГФП стало не хватать, и тогда на совещании руководства штандарта и высших должностных лиц комендатуры было решено создать в местной вспомогательной полиции собственный политический отдел под кураторством ГФП. Делами импровизированных агитаторов и активных выразителей недовольства существующими порядками стали целиком заниматься русские же полицейские, имевшие намного лучший контакт с населением, чем кое-как способные объясняться на русском языке немцы. В этот отдел постарались набрать наиболее благонадежных русских сыщиков: глубоко и искренне ненавидевших большевистскую власть и тех, кто уже сам снискал ненависть к себе сородичей, а потому вынужден был усердно работать на власть немецкую. Теперь при обнаружении где-нибудь антинемецких листовок, выявлении какого-нибудь тайного пропагандиста, шепотом и на приятельских посиделках призывавшего к поддержке коммунистов, сначала разбиралась вспомогательная полиция, и если возникало обоснованное подозрение на связь дела с организованным подпольем, дело передавалось в ГФП. Конечно, не было гарантий ни того, что русские полицейские подойдут к делу спустя рукава, ни того, что сами же прикроют по-настоящему опасных лиц, но на просеивание всех случавшихся по нескольку раз на дню эпизодов тайной антинемецкой и коммунистической агитации в городе у немецкой военной полиции просто не хватало кадров.

Именно сотрудники политического отдела вспомогательной полиции по своим агентурным каналам выяснили, что восемнадцатилетняя Степанида Коренева, студентка открывшегося недавно токарного училища, хранит в квартире, где живет со своей матерью, большевистские листовки. Под каким-то предлогом хипо провели в той квартире обыск, листовок не нашли, зато нашли большую пачку недавнего номера коммунистической газеты «Известия», по которой сразу стало ясно, что Коренева распространяет эти газеты в городе. Недавние номера разных большевистских газет, в том числе «Известий», постоянно появилялись раскиданными по почтовым ящикам, разложенные по городским скамейкам, даже расклеенные в развернутом виде по стенам и щитам, в разных частях Ростова. Они могли поступать только из-за линии фронта, а значит, их распространители, в том числе Коренева, несомненно, были связаны с русской военной агентурой, и скорее всего, с сетью Югова. Поэтому вспомогательные сыщики, арестовав Кореневу-младшую, а заодно до окончания разбирательства и ее мать, передали дело в ГФП. Директор распорядился сразу отправить женщин в тюрьму, так как опасался, что среди охранявших арестный блок полицейского управления хипо могут быть агенты подполья, а дело поручил расследовать Тиму с командой.