Исповедь. Роман в двух томах

– О его группе?.. – переспросил Сотников. – Нет… только говорил, что состоит в боевой группе от Партии и Комсомола… Он объяснял, что чем меньше людей, даже своих, знает о делах… об организации – тем безопаснее…

– Да, верно говорил! – кивнув, произнес Тим, когда Репьев перевел ему ответ допрашиваемого юноши. – Уточните у него, что он еще знает о людях, которые действуют против нашей власти и армии, кроме него самого, Болкунова и тех двоих, кто тоже арестован.

Репьев перевел Сотникову. Тот шумно вздохнул и ответил:

– Мы больше никого не знаем… и о нас никто больше не знает… я думаю…

– Скажите ему, что если он поможет нам найти этого Болкунова, я даю гарантию, что обеспечу ему сохранение жизни, – сказал Тим Репьеву с невольными просящими нотками в голосе. – Он будет отправлен в лагерь – в Генерал-губернаторство, там тоже можно найти общий язык с руководством. Отработает свою вину – и будет освобожден… в конце концов, он сам никого не убивал.

Репьев перевел Сотникову. Подследственный, снова шумно вздохнув, сказал:

– Чем… чем я могу помочь?.. Андрей говорил, что нам надо расходиться, раз Стешу взяли, и когда все успокоится, он сам нас найдет… он и Тошку встретил на улице… чтобы к Стешиной мамке отправить…

Репьев перевел Тиму.

– А Мухин где его нашел, чтобы передать ответ от старшей Кореневой? – спросил Тим. Репьев перевел.

– Ничего Тошка не передал, – ответил Сотников. – Тошка ко мне пришел… поболтать… тут нас и взяли…

– Но где-то же должен был Мухин найти Болкунова, – сказал Тим. – Где?

Репьев перевел подследственному.

– Не знаю… – проговорил Сотников. – Мы подробностями своих заданий не делились… и друг с другом тоже…

«Ясно! – подумал Тим. – Вот, кого не хотел выдавать этот мальчишка!». Он снял трубку телефона и связался с комендантом тюрьмы. Когда тот спросил, что ему угодно, Тим сказал:

– Можно ли Мухина – юнца, которого я сейчас допрашивал, поместить в лазарет и довести до такого состояния, чтобы он при следующем допросе вдруг не умер?

– Вы хотите вылечить арестанта? – спросил комендант.

– Да, – сказал Тим. – У меня к нему еще много вопросов, но он в таком состоянии, что я боюсь, как бы он не отправился на тот свет до окончания следствия или не лишился способности отвечать.

– Без проблем, – ответил комендант. – сейчас отдам указание. Мухин, да?

– Да, Мухин, – сказал Тим. – мальчишка.

– Мы всё сделаем! – сказал комендант.

– Благодарю! – сказал Тим. – Конец связи, – и положил трубку.

Посмотрев снова на изможденного Сотникова напротив, он напористо спросил:

– Но где, где ми мошем йешё искат Болькунофа? Помоги мнйе – йа помогат тебйе!

– Не знаю… – выдохнул будто уже теряющий от слабости сознание Сотников. – Мы с ним… просто так… не виделись… Только по делу… как было условлено… У него… родственница в Александровской… может быть, у нее он…

Тим видел, что сломленный Сотников уже ничего, похоже, не хочет и не может скрывать, только желает, чтобы поскорее все закончилось. Может быть, даже чтобы его быстрее расстреляли – и тогда уже будет безразлично, что о нем станут говорить соратники. Тим вызвал охрану и распорядился увести подследственного, также отпустил Репьева, а сам, убрав протоколы допроса «газетчиков» в портфель, поднялся в кабинет коменданта тюрьмы, который встретил его сообщением, что уже приказал положить подростка Мухина в лазарет.

– Спасибо! – сказал Тим, кивнув. – Мне нужно позвонить в полицейское управление.

– Пожалуйста! – комендант показал на стоявший на его рабочем столе рыжий телефонный аппарат для внешней связи.

Тим позвонил напрямую в свой с командой кабинет и отдал указание поднявшему на том конце провода трубку Эману, чтобы старший подчиненный немедленно связался, в свою очередь, с регистрационным отделом комендатуры города и выяснил адрес проживания Андрея Болкунова, а также, по возможности, адрес некой родственницы Болкунова в соседней с Ростовом деревне Александровской, после чего организовал тайное наблюдение за обеими квартирами. Затем, попрощавшись с комендантом тюрьмы, спустился в тюремный двор, где его дожидался в открытом автомобиле зябко кутавшийся в теплую форменную куртку старина Хеллер. Поодаль у другой отворенной стальной двери корпуса – где производился прием арестованных, стоял еще автомобиль с закрытым кузовом и зарешеченными окнами, от которого до входа в корпус выстроились двумя рядами лицом друг к другу конвойные казаки с винтовками. Из раскрытых дверей кузова двое вспомогательных полицейских в штатском с нарукавными повязками, двое охранников тюрьмы и коллега из вспомогательного отдела ГФП выводили прибывшую новую партию арестантов: двоих юношей со скованными за спиной руками, и уже знакомую Тиму «партизанскую семейку», то есть, уличенных в антинемецкой агитации женщину и двух ее сыновей девятнадцати и пятнадцати лет. Делом этой женщины и ее отпрыков занимался недавно командированный в Ростов комиссар полевой полиции Хомайер: она сама составляла текст призывающих к борьбе против немецкой армии и ее помощников, к ожиданию скорого прихода Красной Армии листовок, вместе со своим старшим сыном вручную копировала их, после чего старший и младший братья расклеивали их на стенах и фонарных столбах в городе, а кроме того, младший мелом писал на стенах угрозы и оскорбления в адрес немцев. В конце концов младшего брата с поличным арестовала вспомогательная полиция, в тот же день со всеми уликами были взяты и старший брат с матерью, но ГФП быстро установила, что действовала эта германоненавистническая семейка сама по себе, контактов с другими подпольными группами и организациями иметь не могла. Другие двое юношей Тиму знакомы не были, значит, не проходили через ГФП: вероятно, находились под следствием либо за уголовные преступления, либо за какие-нибудь одиночные акции против немецких властей или даже просто за слишком неприкрытую ненависть к немцам. Арестованных между рядами конвойных казаков заводили в тюремный корпус на регистрацию и обыск.

– Не сильно замерз? – спросил Тим Хеллера, открывая дверцу «родного» «Фольксвагена» и усаживаясь на привычное место рядом с шофером.

– Я не мерзну! – весело ответил Хеллер. – Это я так… прохлаждаюсь…

– Замечательно! – сказал Тим. – Давай в управление.

– Есть! – ответил Хеллер и повернул ключ зажигания…

Когда Тим, вернувшись в полицейское управление, поднялся в свой с командой кабинет и, сняв шинель, поместил ее на вешалку, после чего расправил на себе китель, к нему из приветственно вставших со своих мест коллег шагнул старший секретарь Эман. Это был австриец, командированный в Ростов с юга Украины и вскоре – после перевода Веделя в 6-ю армию, назначенный в команду Тима. Он был рослый, хотя немного нескладен, смугловат, с шатеновыми волосами, носил по-аристократически длинноватые усы; глаза его были броско-серого цвета.

– Герр комиссар, – стал докладывать он. – ваше указание исполнено, – и протянул Тиму листок бумаги с написанным чернилами адресом. – вот адрес Андрея Болкунова. К сожалению, адреса его родственницы в комендатуре не нашли: возможно, у нее другая фамилия. По адресу этого человека хипо направили двух агентов: один будет вести наблюдение, другой постарается негласно разузнать, живет ли он там вообще, и где его можно найти.

– Ага, спасибо! – сказал Тим и, взяв у старшего секретаря бумагу с адресом, прошел за свой рабочий стол. Остальные офицеры тоже сели на свои места.

– Шрайбер, ты с протоколом закончил? – спросил Тим Шрайбера – единственного из сотрудников, оставшихся тут в его подчинении из первого состава команды.

– Так точно! – ответил Шрайбер.

– До обеда… – произнес Тим, взглянув на часы. – одиннадцать минут! Отлично я успел! А после обеда ты, Эман, снова будешь тут за главного: я уезжаю на встречу.

– Есть! – ответил, кивнув, Эман, сидевший за своим столом, где раньше сидел Ведель. Тим убрал пока свой портфель на полку под крышку стола.

– Послезавтра приезжают генералы из Южного штаба, – произнес он. – Пока директор ничего не говорил, кто будет направлен в охранение. Однако ясно, что рук послезавтра у нас будет не хватать: крупную часть всех полицейских сил направят к комендатуре и потом еще к театру.

– Почему к театру? – спросил Шрайбер. – Они пойдут в театр?

– Да, – Тим кивнул. – Местные там какое-то представление готовят для наших гостей.

– Было бы неплохо нам в охранение пойти, – улыбнувшись, сказал Эман. – Тогда тоже, возможно, побываем в театре и посмотрим спектакль… Эх, как давно я в театре не был! – мечтательно проговорил он, откинувшсь на спинку своего кресла и заложив руки за голову. – Да!.. С начала войны!..

– А у нас тут любителей театра, наверное, и нет? – усмехнулся Шрайбер и обвел глазами товарищей. – Я в театре ни разу не был, а ты, Кёст? – спросил он сидевшего на бывшем месте Зибаха секретаря Вальтера Кёста – молодого человека с худощавым лицом, узким подбородком и островатым носом, имеющего скрытно-злой взгляд голубых глаз с удлиненным разрезом.

– Был, конечно, – ответил Кёст. – но я предпочитаю радио, – он улыбнулся бледными тонкими губами.

– А вы, герр комиссар? – спросил Шрайбер Тима.

– Я когда-то смотрел оперетту, – ответил Тим. – «Княгиня чардаша». По правде признаться, она на меня большого впечатления не произвела, только пели там красиво. А так… всё про какую-то любовь… при этом военные сборы…

– Неплохое произведение! – заметил Эман.

– Ну, я не разбираюсь особенно в этом: меня туда повела моя тогдашняя подруга, – сказал Тим, махнув рукой.

– Эта оперетта была написана и впервые поставлена в Вене во время первой войны, – сказал Эман.

– Да, я помню, что там кто-то уезжал на фронт, – согласно кивнул Тим.

– Против русских или против французов? – спросил Шрайбер.

– Я не помню, – ответил Тим.

– Никто там на войну не уезжает, – сказал Эман, усмехнувшись. – просто офицер отправляется на службу, а его подруга-певица – на гастроли в Америку.

– Офицер дружит со скоморошкой… – произнес Шрайбер. – вот – нравственность монархизма!

– На слишком сложные темы ты рассуждаешь, товарищ соплеменник! – заметил Тим. – Не забывай, что и Фридрих Великий был монархом.

– Я говорю о монархизме последнего периода, – сказал Шрайбер.

– Героиня произведения, которое мы обсуждаем, товарищи, не «скоморошка», как ты говоришь, а артистка варьете, – сказал Эман. – Уличная певичка, наверное, не ездила бы с выступлениями в Америку.

– По-моему, разница между шансонетками и примами только в том, что одни поют в забегаловках, другие – в театрах, – ответил Шрайбер. – Куда я все равно не хожу! – он улыбнулся. – И вообще, как раз в Америке им всем и место – среди жидов и дикарей, а не в цивилизованной Европе! Вы поддерживаете, герр комиссар? Или нет?

– Тебе обязательно нужно спросить моего мнения? – усмехнувшись, проговорил Тим.

– Вы же наш руководитель, – ответил Шрайбер.

– Ну, так вот мое мнение, – сказал Тим. – вы, товарищи соплеменники, обсуждаете какой-то вздор. Я вас предупреждаю о том, что послезавтра крупная часть всего полицейского контингента в городе будет направлена на охранение инспекторов из высшего штаба, поэтому резко возрастет опасность диверсий: прикрытие объектов существенно уменьшится. А вы тут говорите о любви и певицах.

– Да мы так, к слову, герр комиссар, – произнес Эман, сложив руки домиком над столом. – Конечно, понятно, что придется быть настороже, и работы прибавится.

– Мы и так все время настороже, – мрачно сказал Кёст.

– А будем еще больше настороже! – категорично произнес Тим. – И так – пока не победим… сколько надо, столько и будем вставать по тревоге.

– Победе хайль! – воскликнул Шрайбер.

– Хайль! – произнес Тим.

– Хайль!

– Хайль! – сказали Эман и Кёст…

После обеда, который в этот раз прошел без музыки, потому что в столовой вышел из строя граммофон, Тим, вернувшись с командой в кабинет, извлек из шкафа выданную им с наступлением холодов новую штатскую одежду: коричневое пальто и теплую серую шляпу, добытые где-то на местном государственном складе, оставленном коммунистами при отступлении. Тим надел пальто поверх униформы, расправил и застегнул его перед зеркалом и убедился, что китель и галифе из-под него не видны: на встрече с агентом не следовало выглядеть как военный человек, чтобы кто-нибудь не стал догадываться, что агент беседует с Тимом не просто так.

– Вам очень идет этот костюм, герр комиссар! – заметил Шрайбер, частично присевший на крышку своего стола и наблюдавший за перевоплощением Тима в штатское лицо.

– Спасибо! – сказал Тим, улыбнувшись, и, надев шляпу, еще раз внимательно осмотрел себя в зеркале. – Кажется, теперь я похож на настоящего детектива!

– Детектив всегда похож на детектива, – проговорил от своего стола Эман.

– Правда? – произнес Тим. – Ладно, пора ехать! – он прошел к своему столу и взял портфель с документами. Портфель был трофейный, раздобытый на Украине в брошенном коммунистами здании заседаний их городского комитета, поэтому Тим не опасался, что по портфелю в нем узнают немецкого служащего.

Под пожелания удачи, звучавшие от товарищей, Тим в пальто и шляпе вышел из кабинета, спустился на задний двор управления, снова сел с Хеллером в «Фольксваген». Шофер завел двигатель, вывел автомобиль за открытые охранением ворота, и помчал «Фольксваген» в южную часть города по унылым позднеосенним улицам мимо руин зданий, мимо шедших по тротуарам по своим насущным делам прохожих, групп детей, с заплечными сумками возвращавшихся из нескольких школ, которые, несмотря на все трудности, с наступлением осени удалось открыть.

Проехав центр города, Хеллер и Тим миновали на «Фольксвагене» театр и парк при том – место, в окрестностях которого в августе проводилась операция по ликвидации опасного бандита Ваньки-Муромца, когда молодчина Зибах проявил достойную слуги Германии и члена СС отвагу. За театром еще немного проехали вдоль трамвайных путей, и Тим велел Хеллеру свернуть направо в короткий проезд. Шофер исполнил указание, и сразу за проездом Тим сказал повернуть налево. Хеллер вырулил налево, проведши автомобиль мимо посторонившейся старухи в телогрейке и серой шали, державшей в руках накрытую сверху белым полотном корзину. Когда справа открылся зазед на улицу Ломоносовскую, Тим приказал сворачивать туда, пересечь улицу и остановить автомобиль на краю ближайшего квартала слева. Хеллер выполнил указание, развернул автомобиль у южной стороны улицы и перед входом в ближний городской двор припарковал «Фольксваген» на обочине.

– Ну, дожидайся! – сказал Тим, открывая дверцу и выходя из автомобиля.

– Есть! – ответил Хеллер, откидываясь на спинку водительского сиденья.

Тим захлопнул за собой дверцу и зашагал во двор мимо крупной бомбовой воронки, в которой среди желтого грунта копошились мобилизованные работники, починяя поврежденную былой бомбардировкой водопроводную трубу. За воронкой, хотя обеденное время уже закончилось, стояла подвода с остывшей уже полевой кухней, в которую были впряжены две щипавшие жидкую городскую траву лошади. На краю повозки сидели, упершись во что-то ногами в грязных сапогах и спустив на землю прикладами свои винтовки, двое сонных хипо, а на передке будто тоже дремал, согнувшись в теплом сером полушубке и надвинув на глаза темную кепку, возница. Несколько оборванных изголодавшихся детей с бледными лицами, привлеченных, видимо, оставшимся от обеда работников запахом горячей пищи, подбирались к кухне, однако когда они подошли слишком близко, воспрянувший возница угрожающе щелкнул своим кнутом, и дети тут же поспешно отступили назад. Тим прошел во двор, ступая по рассыпанным кругом комьям вывороченной взрывом бомбы земли, по кирпичу от обвалившегося, обнажив интерьер расположенных внутри квартир, торца ближнего дома. Во дворе у того же дома, только дальше, стояла еще одна повозка, у которой толпились женщины разных возрастов, забиравшие из нее дровяные поленья по нескольку штук, сначала что-то отдав стоявшему тут же крепко сбитому мужичку-коротышке: может быть, деньги, может быть, продукты. Где-то звучала чья-то громкая, игривая песня. Тим прошел через двор мимо безлистных насаждений декоративных деревьев, мимо пустой деревянной детской горки и сваленного в кучу какого-то разносортного хлама. Там стало видно, кто же это здесь поет: поодаль вдоль стены дома, противоположного первому, прохаживалась молодая женщина в плаще и, будучи то ли не в своем уме, то ли просто в приподнятом настроении, заливалась какой-то веселой русской песней. Через узкий проезд Тим вышел со двора с противоположной стороны и оказался на тоже узкой в этом месте улице Очаковской, где по тротуарам шли по своим делам горожане. Перейдя улицу с трамвайными путями, Тим остановился под развесистым деревом и стал ждать.

Дожидаясь агента, одетый в штатские пальто и шляпу, Тим будто бы сейчас находился на привычной детективной службе в родном Вюртемберге и даже почувствовал прилив какой-то ностальгии. Мимо, стуча сапогами по тротуару, прошли два румынских солдата, о чем-то громко беседуя на своем языке. Шутливо Тим даже подумал, не захотят ли они проверить у него документы: все-таки человек в недешевом пальто, явно ждущий кого-то с портфелем в руках в оскудевшем военном городе вполне мог вызвать подозрения. Но солдаты, конечно, не были полицейскими, поэтому спокойно стали удаляться по улице. Застучали подковы по мостовой, и на проезжей части показалась уже немецкая подвода, которую тащили белогривые лошади. Подвода была пустой, правил ей возница в немецкой военной шинели, однако сам себе что-то говоривший по-русски: это был служащий-хиви. Скрипя колесами, эта повозка удалилась, и за ней следом прогрохотала двухколесная телега с дровами, которой правил пожилой мужчина в меховой казачьей шапке и фабричной куртке на вате. В стороне вдоль по улице громоздилась темная куча то ли земли, то ли строительного песка, по которой весело прыгали два маленьких мальчика в грязных пальтишках и шапках-ушанках, самозабвенно распевая: «Гнило-ой фашистской нечисти Заго-оним пулю в лоб! Отро-одью человечества Сколо-отим крепкий гроб…».

Сбоку послышались приближающиеся шаги. Тим посмотрел туда и увидел своего человека: одетого в ухоженную шинель лейтенанта Брехта, заместителя коменданта одного из шталагов в окрестностях Ростова, откуда на днях совершили побег аж тринадцать военнопленных, затем будто растворившиеся в степи, поскольку, несмотря на масштабные интенсивные розыски, даже следов их найти не удалось. Удалось только установить, что сбежали они через подкоп в ограждении лагеря, сделанный в плохо просматривавшемся изнутри месте, к которому, однако, пленных вообще не допускали. Было ясно, что побег являлся хорошо спланированным и организованным, и беглецам помогали как кто-то снаружи – предоставив им надежное убежище от розыска, так и изнутри – обеспечив им доступ к укрытому от глаз постоянной охраны участку ограждения. Подкоп, безусловно, готовился не одну ночь: слишком длинный он был, днем же копателей все равно могли в любой момент обнаружить. Кто-то всякий раз позволял беглецам пройти туда: либо сама охрана, либо тот, кто мог незаметно провести их мимо постов. Внутреннюю охрану шталага, как оказалось, осуществляли местные казаки-хиви, которые, конечно, при желании легко могли вступать в контакт с коммунистическим подпольем и договориться с подпольщиками о совместных действиях. Комендант шталага, испугавшись ответственности за халатность, клялся, что охрана лагеря организована первоклассно, и что здесь не обошлось без чьего-то предательства. Все охранявшие тот злополучный участок лагеря казаки из разных смен, в том числе из той, во время дежурства которой произошел побег, понятное дело, тоже заверяли высшее командование и полицию в своих ненависти к большевикам и служебной добросовестности. Поэтому расследование побега по горячим следам, в сущности, ничего не дало. Теперь Тим собирался поговорить с заместителем коменданта шталага, которого завербовал когда-то заместитель директора ГФП штурмбаннфюрер Мюллер и назначил агентом к Тиму. Надо было выяснить, что же реально происходит в этом лагере, а конкретнее – кто именно из сотрудников мог помочь военнопленным осуществить побег.

– Хайль Гитлер! – произнес лейтенант Брехт, протягивая руку Тиму.

– Хайль Гитлер! – сказал Тим, кивнув, и пожал ему руку. – У вас холодная рука! – заметил он, улыбнувшись. – Неужели в пивной так холодно?

Брехт, как было условлено, пришел навстречу из расположенной недалеко пивной, которую регулярно посещал в свободные от службы часы. Эта была та самая пивная на краю площади, возле которой оборвалась никчемная жизнь бандита Ваньки-Муромца.

– Я еще постоял у выхода, покурил, – ответил лейтенант, улыбнувшись. – поэтому руки немного замерзли.

– Курить очень вредно для здоровья, товарищ соплеменник! – сказал Тим.

– Пить тоже, – ответил Брехт.

– А у хозяина пивной как дела? – спросил Тим. – Предприятие процветает?

– Я давно с ним не разговаривал, – ответил лейтенант, пожав плечами в блестящих погонах на шинели. – Вряд ли у него есть причины жаловаться: все солдаты любят пиво, – он засмеялся. – и отдохнуть тоже любят.

– А местных гражданских много заходит? – поинтересовался Тим.

– Заходят, конечно, но они не так много выпивают: для них дорого много пить.

– Ну, будут здоровее! – проговорил Тим. – Ладно, а что по нашему делу?

– Да в общем ничего такого подозрительного не заметно, – сказал Брехт. – Шеф рвет на себе волосы, орет на хиви: из-за вас, значит, я под трибунал пойду. Говорит им: лучше молчите, если узнаю, кто помог тем тринадцати сбежать, дам остальным пленным лопаты и прикажу им вас закопать живыми. Хиви ходят перепуганные, злые, шепчутся…

– О чем шепчутся? – спросил Тим.

– Винят во всем один свой взвод, – ответил Брехт. – Есть у нас один взвод казаков, без конца его люди получают взыскания: то на посту спят или в карты играют, то заступают на дежурство подвыпившими, то слоняются без дела по лагерю – там, куда доступ и охране в том числе ограничен. Вот, остальные казаки ворчат, что это только в их дежурство пленные могли сделать подкоп, а за их разгильдяйство теперь все страдают.

– Интересно! – произнес Тим. – Это не те охранники, которые дежурили в ночь побега?

– Нет, – покачал головой Брехт. – Как раз те, кто тогда дежурил, больше других злы: им же теперь проблемы грозят, наверху поговаривают, чтобы их отправить в действующие казачьи подразделения. Я видел, их командир ругался с командиром того разгильдяйского взвода и обвинял… в этих проблемах.

– Какой это взвод? – спросил Тим. – Тот, который все время нарушает…

– Второй, – ответил лейтенант. – Раньше не было к ним особых претензий, а когда назначили им нового командира – начала разлагаться у них дисциплина ужасно. Шеф уже решил, что отстранит его от командования.

– А кто командир? – спросил Тим.

– Аксенов, урядник. Нет, он сам никогда никаких нареканий не имел. Поэтому его и назначили командиром взвода: порядочный, исполнительный, непьющий. Но, похоже, как руководитель он мало способный… не справился с этими разгульными людьми. При нем дисциплина во взводе стала падать.

Тим сразу почувствовал, что эта деталь стоит более пристального разбора: дисциплина в подразделении падает именно тогда, когда в него назначается дисциплинированный командир. Но он по профессиональной привычке не подал виду, что всерьез этим заинтересовался, и спокойно спросил Брехта:

– А как с дисциплиной на самом деле во взводе, в дежурство которого сбежали пленные?

– Обыкновенно, – лейтенант махнул рукой. – Бывают и нарушения, бывает и пьянство, но не больше и не меньше, чем в большинстве казачьих подразделений. Видимых нарушений с их стороны в тот день не было зарегистрировано. Хотя… они же сами за своим порядком следят… вы понимаете, это же казаки, они не любят, когда кто-то чужой над ними стоит…

– Да, – кивнув, сказал Тим. – есть у них такое.

– Конечно, они систематически закрывают глаза на грехи своих.

– А ничего не обсуждают, кто мог бы быть прямо причастен к побегу пленных?

– Может быть, и обсуждают, – сказал Брехт, пожав плечами. – Но мне лично никто из них своих соображений не высказывал, а их языком я не владею в такой степени, чтобы с точностью понять, о чем они болтают между собой…

Тим еще немного поговорил с агентом и, убедившись, что больше ничего не выяснить, спросил в свою очередь, нет ли у лейтенанта каких-либо пожеланий. В основе агентурной работы всегда лежит принцип: услуга за услугу. Брехт поблагодарил Тима и ответил, что в данный момент ему не о чем просить. Попрощавшись и пожелав друг другу удачи, офицеры разошлись: Брехт направился обратно в сторону площади при театре, Тим – снова через Очаковскую и городской двор к ожидавшему его на соседней улице в автомобиле Хеллеру. Он уже выстроил в голове примерный план дальнейших действий: узнать биографию командира взвода шталага, доведшего свое подразделение до глубокого дисциплинарного упадка, и вплотную допросить командира взвода, в дежурство которого сбежали военнопленные. И дальше действовать по обстоятельствам.