Хризолит и Бирюза

Я уже тянусь к сумке, нащупывая пачку, как вдруг на мои руки опускаются его – крепкие, костлявые, с затвердевшими суставами, пахнущие кожей и временем.

– Дочка… не надо, – тихо, спокойно, как-то почти торжественно. – Я живу в достатке. Мне больше не нужно.

– Но, дядюшка… – я опускаюсь на ближайшую табуретку. – Пожалуйста. Позволь мне хоть чуть-чуть помочь. Ты ведь мне помог. Больше, чем кто-либо.

Он улыбается широко и искренне – так, что даже морщины на лице разглаживаются. И в этой улыбке я вдруг замечаю новые прорехи в зубах. Что-то в груди надламывается. Глаза наполняются влагой, и первая слеза медленно скатывается вниз по щеке.

Сердце сжимается. Воздух становится плотнее, тени в углах мастерской как будто сгущаются, будто сама комната откликнулась на мою боль. А он всё так же смотрит – с лаской, но и с непоколебимой стойкостью.

– Девочка моя… не стоит. Ты мне помогла сполна, дочка, я о большем и мечтать не мог.

Но я не сдаюсь. Я вытаскиваю деньги и почти со слезами на глазах протягиваю:

– Возьми. Пожалуйста, Демьян. Хоть немного. Хоть ради меня.

Он молчит, и в этом молчании – долгие годы жизни, много потерянного, много прощённого. Потом всё же вытягивает одну купюру и, улыбнувшись с иронией, говорит:

– Ну что ж. На хлеб хватит.

Он неспешно уходит обратно на кухню, оставляя меня одну со своими чувствами. И я, наконец, отпускаю сдерживаемое и сажусь на табуретку Слёзы катятся тихо, по одной, как дождь по стеклу. Я поднимаю глаза к потолку, будто ища там ответ, и в этот момент чувствую движение.

На колени передо мной опускается Лоренц. Он смотрит снизу вверх – мягко, внимательно – и большим пальцем бережно стирает каплю с моей щеки.

– Ну ты чего, сладкая, – его голос низкий, почти шепот, и в нём нет ни капли жалости, только тепло.

Он приобнимает меня за колени, а потом наклоняется ближе и тихо говорит:

– Я прослежу, чтобы ему привезли новый станок. Хороший. Тихий. Надёжный.

Я не успеваю ничего сказать – он уже откуда-то достаёт вторую табуретку, садится рядом, берёт меня под плечо, прижимает к себе. Его рука ложится мне на спину – широкая, крепкая, будто созданная для того, чтобы сдерживать бури. А его голос, едва слышный, шепчет мне в ухо слова, которые не требуют ответа.

Я зарываюсь в его тепло, будто в старое одеяло, и постепенно слёзы утихают. Мир за стенами этой мастерской всё ещё жесток и несправедлив, но здесь, на этом островке между старой печью и чайником, в обнимку с тем, кому я небезразлична – всё кажется немного тише. И легче. И по-настоящему живым.

Меня будто ударило двойной дозой какого-то тёплого, густого чувства. Оно разлилось в груди, как горячий чай с вареньем в зимнюю стужу. Глядя на Демьяна, я не могла поверить, что на свете всё ещё существуют такие люди – добрые, бескорыстные, молчаливо поддерживающие. За всё время, что я знала его, он ни разу не попросил ничего взамен. Только желал мне счастья. И даже тогда, когда выручка едва позволяла оплачивать аренду лавки и закупать кожу, он продолжал платить мне пусть скромную, но честную зарплату. Чтобы я могла снимать комнату. Чтобы не чувствовала себя ничьей обузой.

– В груди так жмёт, Лоренц… – прошептала я хрипловато и уткнулась носом в его плечо. Ткань рубашки пахла улицей, кожей, чем-то свежим, как весенний ветер.

– Это душа, Офелия, – тихо сказал он. Одна рука мягко обняла меня со спины, а большой палец его ладони неторопливо гладил моё плечо. Движение было почти неощутимым, но именно оно в этот момент сдерживало всё то, что могло снова прорваться наружу.

Из кухни вдруг появляется сам Демьян, с самодельным бумажным пакетом, из которого торчат ещё тёплые крендели.

– Ну что вы тут сели, как на панихиде? Кренделя сами себя не съедят! – шутит он, но в его глазах – тёплая забота, как у дедушки, застукавшего внуков за слезами.

Мы с Лоренцем переглядываемся. Я улыбаюсь сдержанно, почти по-детски, вытираю ладонью остатки слёз.

Оставшиеся два, а может, и все три часа растворились в уютной суете старой мастерской. За окном медленно стекало багряное солнце, а внутри звучал голос Демьяна – чуть сиплый, певучий, с характерной нижнегородской интонацией. Он рассказывал про самые нелепые заказы за свою жизнь: как ему однажды пришлось шить левый ботинок на два размера больше правого, потому что заказчик врал жене про драку и не хотел признавать подагру.

В другой раз – кто-то пытался заказать пару сапог… для козы. Была и история о том, как он по ошибке пришил к подошве подкову и не заметил, пока клиент не зашёл к нему в лавку с грохотом.

Смеялись мы долго. А потом пошли сплетни. Про миссис Дюплентан – сварливую вдову с шилом вместо языка. Один из её бестолковых сыновей недавно словил пулю в колено – сам напросился, лез куда не следовало. Второму почти выбили все зубы на подпольных боях. Всё потому, что ни один из них не имеет шанса на иное. И таких здесь – сотни.

Мне больно за них. Не потому, что они плохие – а потому что они просто… плод. Плод того, что годами высевает Нижний город. Сырой, бедный, запущенный. Лишь единицы могут вырасти вопреки. Слава Роду, что сегодня за этим столом со мной – именно такие. Лица, от которых становится светлее.

Когда за окном стало чуть более шумно, все начали выходить с работы и идти домой, Лоренц, глядя на часы, напомнил мне о школе. Я кивнула. Медленно поднялась из-за стола, подошла к Демьяну и обняла его крепко, как обнимают того, кто был с тобой в самую трудную зиму.

– Береги себя, дочка, – тихо сказал он мне в макушку.

Лоренц тоже не ушёл без объятий. Правда, для этого ему пришлось немного склониться. Демьян воспользовался моментом и что-то прошептал ему на ухо – серьёзно, почти как приказ.

Лоренц рассмеялся, хлопнул его по плечу и, пожав руку, ответил:

– Можете на меня положиться.

И в этот миг мне показалось, что между ними проскочило что-то большее, чем просто дружелюбие. Что-то, похожее на старую, честную мужскую клятву.

Мы с Лоренцем вышли из обувной лавки и направились в сторону школы. Воздух стал прохладнее, в нём витала вечерняя тишина, пропитанная запахом сырого камня и старых крыш. Я будто отдалилась от действительности – ноги шли по мостовой, а разум парил где-то высоко, меж выцветших воспоминаний. На моём лице играла умиротворённая, почти детская улыбка.

– О чём думаешь, Офелия? – спросил Лоренц, скосив на меня внимательный взгляд.

Я лениво перевела глаза на него, а затем подняла голову к темнеющему небу, где робко загорались первые звёзды, хотя солнце еще не покинуло свои владения, словно кто-то за ширмой ставил свечи в хрустальных фонарях.

– Думаю… о том, как мне повезло встретить таких людей, как Демьян. И как тебя, Лоренц, – прошептала я, чувствуя, как внутри разворачивается тёплый сверток благодарности.

Он улыбнулся – так мягко, так искренне, как будто услышал нечто очень важное.

– Мне тоже повезло встретить тебя, Офелия.

Мы уже почти подошли к ратуше, когда он вдруг остановился и удивлённо прищурился:

– А где твоя сумка?

Я пожала плечами и хитро усмехнулась. Мой взгляд сам собой скользнул назад, в сторону обувной мастерской. Кажется, я оставила её на старом деревянном стуле у плиты, рядом с расставленными кружками.

– Всё с тобой ясно, – он покачал головой, но без осуждения – с тем весёлым, почти братским участием, каким провожают рассеянных девчонок, забывших перчатки на балу.

И правда, мне стало так легко на душе. Будто я сделала что-то очень простое, но долго откладываемое – помогла, не ожидая ничего взамен. Я и представить не могла, насколько сладко и естественно чувствовать себя нужной.

Как странно, что счастье гораздо проще приходит к тем, у кого есть деньги… И как горько, что без них оно почти всегда остаётся недоступной роскошью.

***

Школа Нижнего города встретила нас своей сдержанной, почти монастырской тишиной. Высокое, прямоугольное здание цвета мокрого асфальта, прошитое узкими окнами, будто шрамами времени, стояло безмолвным стражем воспоминаний. Её фасад не изменился с тех самых пор, как я впервые перешагнула её порог много лет назад – в тугом платье, с косичками и тетрадью в руках.

– Я училась здесь, – тихо проговорила я, словно боясь потревожить прошлое. Сердце дрогнуло. Какое-то щемящее чувство обдало грудь, как ветреный мартовский воздух.

Мы вошли внутрь. Коридоры – прямые, пахнущие известкой и чернилами – потемнели от надвигающегося вечера. Знакомый звон плитки под ногами отозвался эхом в груди. На стенах – картины учеников, старые фотографии с балов, спортивных состязаний, походов в горы. Я вдруг увидела своё лицо на одном из снимков – в заднем ряду, с зажатым букетом и слишком серьёзным взглядом. Как же давно это было.

Нас встретила массивная дверь с табличкой «Директор: Теодор Циммермах». Я постучалась, и через мгновение мы вошли в просторный кабинет.

Директор был мужчиной лет шестидесяти пяти, высокий, худощавый, с аккуратно подстриженной бородкой и тихим благородным голосом. Его волосы были уже полностью седыми, но в глазах всё ещё жила внимательность учителя, читающего учеников, как книги. На носу полукруглые очки, строгий тёмный костюм, галстук, затянутый до самого подбородка – всё в нём говорило о строгости, которой когда-то боялись, но теперь вызывала только уважение.

Он поднял глаза, и когда увидел меня, его лицо слегка прояснилось – будто узнал. Или вспомнил.

Я сделала шаг вперёд и, стараясь говорить уверенно, произнесла:

– Мистер Циммермах, я хотела бы стать спонсором для самого одарённого ученика вашей школы.

Мне казалось, даже воздух в кабинете замер от неожиданности этих слов.

Глава IX

Директор Циммермах медленно опускает очки на кончик носа и пристально вглядывается в меня поверх стёкол. В этом взгляде нет ни раздражения, ни тревоги – лишь холодная академическая выверенность. Я замираю на пороге, сдерживая дыхание, словно гимназистка, вызванная к директору за неподобающий вид в церкви.

Он долго не говорит. Сначала разглядывает меня – от поношенных ботинок до затенённого лица. Затем переводит взгляд на Лоренца. И только когда их глаза встречаются, когда Винтерхальтер-младший чуть кивает, подтверждая своё участие, директор отвечает ему таким же молчаливым жестом.

Наконец, он складывает пальцы в замок над безукоризненно ровной поверхностью стола и чуть склоняет голову, приглашая нас войти. Я осторожно подхожу, усаживаясь на край стула, будто даже дерево здесь принадлежит какому-то высшему чину, и к нему надо относиться с почтением.

– Хаас, – негромко проговаривает он, будто пробуя фамилию на вкус, как старое вино. – Не думал, что когда-нибудь снова увижу вас в этих стенах.

Я не знаю, что сказать – меня захлёстывает волнение. Я не ожидала, что он меня вспомнит. Но теперь, глядя на этого человека – с его сединой, выправкой и неизменной строгостью, – я понимаю: вряд ли он когда-либо забывает учеников, особенно тех, кто запомнился.

– Да, сэр. Я… вернулась.

– Когда вы учились здесь, – продолжает он, всё ещё не моргая, – вы, кажется, единственная за пятилетку, кто набрал на экзамене по естественным наукам полный балл. И ваше сочинение по истории висело у нас в холле почти два года.

Я чувствую, как к щекам приливает кровь. Тогда это казалось обычной учебной победой. А теперь… это часть прошлого, которое, несмотря ни на что, признано достойным.

– Что же привело вас обратно, мисс Хаас?

Я сглатываю и, собравшись с духом, выпрямляю спину.

– Я хотела бы… стать спонсором. Для одного из учеников. Самого способного. Или… самой способной, – добавляю я быстро, – чтобы у него или у неё был шанс продолжить учёбу. В университете. В Верхнем городе, если получится. Или хотя бы в техникуме.

Циммермах не отвечает сразу. Он, словно испытывая меня, сохраняет молчание. Затем откидывается в кресле, сдвигает очки обратно на переносицу и медленно поднимается. Проходит к шкафу, выдвигает ящик, достаёт несколько аккуратно оформленных папок.

– Я бы хотела делать это анонимно, чтобы только Вы были в курсе сложившейся ситуации, – добавила я, пока директор разворачивался в нашу сторону.

Он кладёт их на стол с тем самым жестом, с каким преподаватель преподносит экзаменационные билеты: строго, взвешенно, с чувством ответственности.

– Перед вами три выдающихся ученика наступающего выпуска, – проговорил мистер Циммермах, с привычной своей степенностью, будто читая сводку об уездных налогах, – каждый из них демонстрирует исключительные успехи в своём направлении.

Его голос тек плавно, размеренно, и в этой обстоятельности было что-то успокаивающее. Я разложила перед собой три аккуратные папки, каждая – чуть потёртая от частого обращения, с приложенными снимками, чертежами и справками. Пальцы с легкой дрожью касались гладкой бумаги, как будто от этого выбора зависело больше, чем просто судьба одного школьника.

Я сразу поняла: по бумагам не решить. Листая страницы, я словно скользила по поверхности жизни – без глубины, без душевного контакта.

Первый – юноша с выразительным лбом и цепким взглядом – был инженером. Его работы в области биомеханики уже занимали призовые места на научных ярмарках столичного округа. Один из его прототипов – биотехнический протез руки – имел столь тонкую настройку, что мог повторять движение живого тела с точностью до мускульного напряжения. А ещё в досье говорилось о некоем проекте по разработке вычислительной машины, имитирующей работу мозга… Я даже запнулась: такие идеи были сродни фантастике.

Второй – бледный, веснушчатый, с неуверенной улыбкой – оказался юным биологом. Он разводил растения с необычной нейрооткликой. В аннотации было написано: «когнитивные фитоформы». Цветы, способные реагировать на интонацию, движение, прикосновение. Он писал, что одиночество – болезнь века, и если человеку не с кем говорить, он сможет говорить хотя бы с живым. От этих слов в груди защемило.

Третьей была девушка с каштановыми волосами и тяжёлым, проницательным взглядом голубых глаз. В её деле лежали снимки картин. Пейзажи, написанные маслом, настолько насыщенные светом и тенью, что казалось – это не холст, а окно в другой мир. Один из рецензентов, судя по приписке, уверял, что, стоя перед её работой, слышал шум прибоя и чувствовал запах солёного ветра.

Я перелистывала страницы снова и снова, в надежде, что взгляд зацепится – нет, не за талант, не за регалии, а за душу. Но её на бумаге не разглядеть.

– Сложно, – прошептала я, почти теряя силы от напряжения и времени, потраченного на изучения всего. – Они все невероятные. Я… должна увидеть их.

Лоренц, всё это время стоявший в стороне с благородным терпением, подошёл ближе и мягко положил ладонь на моё плечо.

– Птичка, давай вернёмся завтра, – его голос был чуть ниже шёпота, – увидим их в деле. Ты поймёшь.

Я позволила себе выдохнуть, откинулась на спинку стула. Словно отпустило.

– Да, ты прав, я голову сломаю быстрее, чем приму хоть какое-то решение, – кивнула я, обращаясь и к Лоренцу, и к директору одновременно. – Простите за поспешность. Завтра, если вы не возражаете…

Мистер Циммермах сдержанно кивнул, собрал папки обратно, уложил в ящик, словно убирая в архив не досье, а хрупкие, бережно оформленные надежды.

Я неловко замялась, не зная, как завершить беседу, но Лоренц легко протянул руку директору и с достоинством, чуть склоняя голову, поблагодарил:

– Благодарю за преданность вашему делу. Без таких, как вы, господин Циммермах, Нижний город давно бы вымер духовно.

Мы вышли в холл, где звук наших шагов эхом отдавался от плитки, как от стен старого театра. Я взглянула на потолок – всё тот же, как в детстве. Ветер из распахнутого окна трепал мои волосы, и с тихой благодарностью я подумала: хорошо, что мы ещё можем вернуться туда, где нас когда-то ждали.

Возле ратуши нас ожидал мотоцикл – тяжёлый, с металлическим блеском, он казался здесь странным пришельцем из будущего, застывшим на фоне старинных фасадов. Боковым зрением я уловила, как качаются деревья – ветер, поднявшийся внезапно, гнал за собой воздух, как дирижёр – волну струн. Ветви гнулись, сплетались в танце, листья шептали, перекликались, как будто лес делился своими секретами. Этот шорох то возрастал, напоминая раскаты грома, то затихал, позволяя городу снова дышать ровно.

Небо застилали низкие плывущие облака – медленные и тяжёлые, точно пароходы в вечерней дымке. Сквозь них изредка пробивались золотистые стрелы заходящего солнца, окрашивая улицы в медь и янтарь. Прохожие спешили укрыться, и лишь дети, как всегда, смеялись ветру в лицо, распуская шарфы.

Мы с Лоренцем шли в неспешной поступи, растворяясь в потоке людской суеты. Воздух был напитан запахами свежей сдобы – сдобный, тяжёлый, сладкий, – и желудок мой отозвался стыдливым урчанием. Лоренц, не прерывая рассказа, говорил о мистере Циммермахе – о том, как тот, имея возможность блистать на кафедрах Верхнего города, добровольно остался здесь, внизу, чтобы воспитывать тех, кого не замечает власть. Слушая, я ощущала глубокую благодарность и даже некое смущение – редко встретишь человека, чей выбор движим не честолюбием, а долгом. Мне хотелось, чтобы завтра наступило скорее.

Заметив, как мой взгляд всё чаще соскальзывает к уличным прилавкам с ароматными пирогами, Лоренц на миг умолк, затем лукаво улыбнулся, обогнал меня и, ловко распахнув передо мной дверь таверны, сделал полупоклон.

– Прошу, мадемуазель, в наш имперский дворец вкуса.

Я было хотела отказаться из вежливости, но урчащий протест моего желудка сделал выбор за меня, и я с лёгкой улыбкой шагнула внутрь.

Таверна встретила нас теплом и мягким светом. Здесь пахло жареным мясом, густыми соусами, хмелем и хлебом – этот аромат был уютнее любых воспоминаний. В углу потрескивал камин, рядом с ним – оленьи рога и пожелтевшие карты. В зале было всего несколько человек – усталые рабочие, молчаливые и мирные. Нас встретили ленивыми взглядами, и тут же вернулись к своим мискам.

Мы заняли столик у окна. Заказали тушёную капусту с колбасками, ржаной хлеб, сливочный суп с рыбой и два чайника густого чёрного чая. Пока мы ели, Лоренц продолжал свой рассказ – как в детстве Циммермах обучал его каллиграфии, как тот поправлял его руку, заставляя переписывать одну и ту же строчку десять, двадцать раз, пока линия не станет безукоризненно прямой. Голос его звучал мягко, с ноткой ностальгии. А я слушала, и временами думала – о завтрашнем дне, о детях, которых я ещё даже не видела, и о том, насколько хочется сделать хоть что-то хорошее в этом мире.

После ужина мы поблагодарили владельца, плотного мужчину с усами и засученными рукавами, и вышли обратно в вечер. Город уже начал замирать – улицы окутал янтарный свет фонарей, а в небе, будто на сцене, медленно опускался занавес – закат.

Подойдя к мотоциклу, Лоренц обернулся ко мне, прищурившись:

– Ну что, сил ещё хватит? Я покажу тебе место, где закат дышит прямо в ухо.

Театральной подозрительностью смотрю на своего спутника и, по совместительству, любителя приключений, и молниеносно киваю. Сердце билось как от вечернего чая, так и от предвкушения – я всегда знала, что лучшие виды открываются с самых высоких точек. Особенно в городах, где красота спрятана в тенях.

Довольный, Лоренц без лишних слов усаживается на мотоцикл, неторопливо и с той ленивой грацией, какая свойственна лишь уверенным в себе мужчинам. Он ждёт, пока я устроюсь позади него, обовью его талию руками, – и лишь тогда, ощутив моё прикосновение, рывком трогается с места. Мы скользим по извилистой дороге Нижнего города – той его части, куда мои ноги прежде не ступали.

Широкое полотно улицы казалось странно пустынным: будто город забыл про неё, оставив забвению и травам. Дорога поднималась всё выше, напоминая путь в Верхний город, только без стражи, без парадных ворот, без надменных фасадов. Мы ехали ввысь, но не к людям – к небу.

Вдруг Лоренц резко сворачивает налево. Я ощущаю, как мотоцикл подо мной немного заносит, но он всё так же уверенно держит руль, будто знал эту дорогу с рождения. Мы мчимся теперь навстречу морю – его далёкий синий горизонт уже мерцает впереди, зовёт, как песня, которую забыли, но вдруг вспомнили. Порывы ветра били в лицо, взъерошивая волосы, но я не придаю им значения.

Кажется, я лечу.

Среди тёплого свечения заката издалека возникает силуэт высокого строения. Узкий, будто вытянутый перст указующий, он возвышался на фоне неба.

– Это же… маяк! – тихо восклицаю я сама себе, и сердце замирает.

Мотоцикл останавливается у кованых ворот, увитых полевыми вьюнками. Лоренц первым слазит с мотоцикла, подаёт мне руку и бережно помогает спуститься. Его пальцы скользят к моей талии – крепко, но осторожно, как будто я фарфоровая статуэтка. Пока я, слегка покачиваясь от недавней езды, приглаживаю растрёпанные волосы, он уже ловко отмыкает старый висячий замок, прикрывает створки ворот и, оглянувшись, чтобы убедиться, что мы одни на территории, с лёгким лукавством снова запирает их изнутри.

Я бегу к краю обрыва, раскидываю руки, будто крылья, и вдыхаю полной грудью морской воздух – влажный, солоноватый, с привкусом вечности. Сзади доносится приглушённый смешок. Я оборачиваюсь – Лоренц наблюдает за мной, прищурившись от заката, прислонившись плечом к белой стене маяка. Ветер шевелит его волосы, он выглядит почти героически – как с портрета давно канувшей эпохи.

Сам маяк, стоявший на вершине утёса, был весь в зелёных лианах, разросшихся по белёным стенам, словно природа пыталась обнять его. В окнах отражался закат, а на самой вершине, в стеклянном куполе, уже тускло поблёскивал огонь, готовый встать на вахту ночного света. Вокруг маяка распластались зелёные луга, усыпанные ромашками, одуванчиками, шиповником – картина живая, пахнущая свободой и покоем.

– Это… восхитительно, Лоренц! – кричу я сквозь ветер, еле слыша собственный голос.

Закат был действительно волшебным. Солнце клонилось к горизонту, окутывая море персиковым светом. Облака вспыхнули розовыми огнями, а гладь воды стала зеркалом неба. Море, спокойное, почти благоговейное, лишь лениво шевелилось у самого берега, словно вздыхало.

Справа на песке ютилось несколько хижин – обветшалые, но тёплые на вид, как будто в них до сих пор звучат детские голоса и пахнет утренней ухой.

Позади скрипнула тяжёлая дверь маяка, и я услышала шаги Лоренца. Он вышел с пледом, который, судя по его довольной улыбке, достал с гордостью спасителя.

– Я знаю, ты у нас девочка крепкая, но стоять долго на ветру вредно даже самым сильным, – сказал он и заботливо накинул мне на плечи плотное покрывало. Я тут же ощутила, как злые языки ветра отступили, а тело вновь согрелось.

– А ты? – спросила я, коснувшись его локтя.

– Ну, если я замёрзну, буду надеяться на твою благосклонность… Пустишь под плед?

Он рассмеялся, заправил выбившуюся прядь волос за ухо и посмотрел на меня с тем самым выражением – когда слова уже не нужны.

Мне было так спокойно. Всё во мне стихло. Только звук ветра, запах соли, огонь заката и тепло плеча рядом. Казалось, любое слово будет лишним, испортит ту хрупкую красоту, что рождается на границе дня и ночи.

Но я всё-таки нарушаю тишину. Как всегда.

– Спасибо тебе, Лоренц… – произношу я, обняв себя руками, почти шёпотом. – Ты даже не представляешь, как давно я не испытывала этого чувства – что могу на кого-то опереться. Не потому что должна, а потому что хочу.

Я опустила голову ему на плечо, словно желая сделать свои слова телесными – как будто только в этом жесте, почти детском, и была возможность сказать всё, что сердце давно пыталось прошептать. Лоренц молча обвил меня рукой, поглаживая мою кисть большим пальцем. Его прикосновение было почти неуловимо – но именно эта мягкость, этот контраст между холодом моей ветром обожжённой кожи и жаром его ладони заставил моё тело откликнуться: по руке побежали мурашки, будто ожили все нервы.

Я закрыла глаза, позволяя себе раствориться в шелесте моря, солёном дыхании ветра и его тепле. Но даже с закрытыми глазами я чувствовала на себе его взгляд – пристальный, тёплый, тишайший и в то же время такой громкий, что казалось, он заменяет все слова.

Открыв глаза, я встретилась с его взглядом.

Он смотрел на меня так, словно перед ним была сама весна – хрупкая, тонкая, с растрёпанными волосами и замёрзшим носом, но всё равно прекрасная. В его янтарных глазах не было ни тени сомнения – только тишина и искреннее восхищение. И в этой неподдельной нежности мне вдруг стало… неуютно. Словно я оказалась раздетой посреди бала: слишком открытой, слишком на виду.

Я сделала шаг в сторону – хотела разбавить момент неуместной шуткой, отыграться, разрядить это странное напряжение. Но нога сорвалась с края обрыва. В долю секунды сердце сжалось, дыхание оборвалось, а камни под каблуком поехали вниз.