Хризолит и Бирюза

– И такая мокрая, – слышу его тихую усмешку, скользящую по голосу, как тень. Мои щеки горят от смущения и возбуждения одновременно, сердце колотится всё сильнее, а тело уже почти теряет контроль. Я пытаюсь собраться, но его пальцы предательски отодвигают край белья и медленно проникают в мою влажность, вызывая волну сладострастного томления, которое растекается по всему телу.

Наслаждение накатывает, и я прижимаюсь к нему еще сильнее, чувствуя его член через льняные брюки. Желание ощутить его полностью, без преград и расстояний, охватывает меня с неумолимой силой, в темноте я нахожу его губы и запутываюсь рукой в светлых волосах, то сжимая, то расслабляя руку, в зависимости от его движений.

Краем уха ловлю шаги проходящих мужчин, звук закрывающейся входной двери, и мир вокруг словно отступает, становясь далеким и бессмысленным. Нивар вдруг отстраняется, словно забывая о своих желаниях, и молча выходит из каморки, оставляя меня в состоянии невесомости, на пике забытого блаженства, растерянности и тихой тревоги.

Глава VII

Еще несколько мгновений я стою в темноте узкой каморки, пытаясь прийти в себя и поспешно поправляя юбку. Во мне бушуют две противоположные силы: одна – злая, колючая, готовая швырнуть в лицо этой самоуверенной верховной выскочке всё, что я о ней думаю; вторая – куда более коварная – томно шепчет: «А если бы он не остановился?..» Именно её, сладостную и постыдную, я стараюсь задушить в зародыше.

Собравшись с силами, я открываю дверь. Свет снаружи больно бьёт в глаза, и я, зажмурившись, машинально морщусь. Почти сразу натыкаюсь на Лоренца. Он стоит, довольный, как кот у миски сливок, и лениво покачивает в руке высокий стакан с лимонадом – кажется, уже не первый.

– О, милая, у тебя в волосах паутина, – его рука тянется к моей шее. Я инстинктивно отстраняюсь, но тут же выдыхаю и позволяю ему снять тонкую нить паучьего искусства с прядей. – Ты выглядишь… напряженной. Что ты делала в каморке?

Я судорожно ищу в голове хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение и, слишком медля с ответом, ощущаю, как тянется неуместная пауза.

– Серьга укатилась, – наконец выговариваю я, поднимая взгляд. Лицо Лоренца меняется, в нем мелькает тревога. – Было непросто, но я её нашла.

Он бросает взгляд на мои уши. Те будто бы сгорают от стыда, краснеют – как будто подтверждая, что серьга только что вернулась на своё место. Но в глубине сознания, сквозь смущение, снова всплывает образ Нивара: его дыхание в мою шею, чуть дрожащие пальцы, прикосновение, от которого всё внутри скрутилось. Я прикусываю щеку изнутри и пытаюсь вытеснить это воспоминание.

– Похоже, ты надышалась пылью, – мягко говорит Лоренц и сгибает руку в локте, подавая её мне. – Пойдем, подышишь свежим воздухом.

Он также протягивает мне стакан:

– И держи лимонад. Сейчас он тебе нужнее, чем мне.

Свет бьёт в глаза ещё ярче, чем прежде, когда я оказываюсь на улице, – я щурюсь, прикрываясь рукой. Быстро окидываю сад взглядом: на первый взгляд всё по-прежнему. Только Барон стоит как на иголках и даже не пытается скрыть напряжения.

Я тебя понимаю, дружище…

Лоренц подводит меня к нему:

– Отец, познакомься. Это моя подруга, Офелия Хаас. До недавнего времени она жила в Нижнем городе.

Маркиз на секунду замирает, а потом, с почти театральной ловкостью, надевает вежливую, приглаженную улыбку. Тонкая, выверенная в салонах высшего света.

«Бароном» мэра Нижнего города называют здесь по старой привычке. Формально он – маркиз, представитель древнего рода и один из тех, чьё слово весомо даже в императорском совете. Но когда почти восемьдесят лет назад на окраине Мараиса возник новый рабочий район, тогдашний правитель этой земли – дальний родственник Винтерхальтеров – стал первым неофициальным «бароном» Нижнего города. Это имя прилипло и стало почти титулом. Так что, несмотря на родовую привилегию, даже нынешний маркиз Винтерхальтер, управляющий этими землями, по сей день остается в устах горожан просто Бароном.

– Офелия, – продолжает Лоренц, – это мой отец, Николас Винтерхальтер. Маркиз и, по совместительству, глава Нижнего города.

Николас берёт мою протянутую руку – мягко, уверенно – и чуть касается пальцев губами. В этом движении нет страсти, но есть древняя выучка.

– Рад знакомству, – произносит он, поправляя усы. Затем мимолётный взгляд на сына, и снова на меня – уже внимательней, с оттенком иронии. – Лоренц рассказывал о вас.

Он делает шаг ближе, и с почти рассеянной вежливостью продолжает:

– Вы вчера были на балу в императорском дворце, верно? Как вам Верхний город? Впечатлили фасады, парки, колонны? – Он чуть склоняет голову, и в голосе уже другая интонация: – Сильно отличается от Нижнего города?

Сравнение Верхнего и Нижнего – это как сравнивать паркет и угольную пыль.

Меня застигает врасплох не сам вопрос, а его интонация. Слишком лёгкая, как будто он пробует меня на прочность. Я запинаюсь. И осознаю: он знает, насколько несопоставимы эти два мира. Не спрашивает – проверяет.

Я колеблюсь. Николас замечает паузу, и внезапно в его лице что-то меняется. Улыбка становится мягче, почти доброжелательной. И голос – спокойным, теплым, почти отеческим:

– Я сделаю всё, чтобы в следующий раз вы ответили мне без раздумий, моя девочка.

Он говорит это тихо, без нажима. Ни капли высокомерия. Только укоренённая уверенность в том, что изменения – дело времени.

Но я не сказала. И мне становится стыдно. Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что Нижний город прекрасен.

А он действительно был прекрасен. Улицы, где я росла, пахли выпечкой по утрам, бельём на верёвках, углём в печах и вишней в старом саду возле школы.

Но теперь всё по-другому.

Цены на жильё выросли, на уголь – тоже. Кварталы скупают чужаки в серых пальто, не здоровающиеся с лавочниками. Хотя заводы ещё только одобрены к строительству – уже ощущается их тяжесть.

На стенах домов появились трещины, хотя почва под ними ещё не дрожала. Люди стали тревожнее, как звери, чьё логово пересекает линия рельс.

И воздух будто стал суше, тяжелее. Хотя дым ещё не поднялся, он уже чувствуется – в настроениях, в взглядах, в разговорах на кухнях.

Скоро всё изменится.

Они называют это прогрессом.

– Прошу меня простить, – с грустной, едва заметной улыбкой сказал Барон, кивнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью дома.

– Мне так неловко, Лоренц… – прошептала я, складывая ладони у переносицы. – Я не хотела обидеть твоего отца. Святой Род…

Я осталась стоять, чувствуя, как с каждой секундой во мне нарастает стыд.

Я подняла глаза – в янтарном взгляде Лоренца не было ни укора, ни раздражения. Он аккуратно убрал мои руки от лица и чуть покачал головой:

– Он будет в порядке. Он сильный человек.

– Сильным людям тоже иногда нужна жилетка, – сказала я тихо, глядя в ту сторону, где исчез его силуэт. Голос предательски дрогнул – совсем чуть-чуть, едва уловимо, но достаточно, чтобы в груди сжалось.

Лоренц сжал губы. Он понял. Понял слишком хорошо, но не знал, как ответить. Слова в таких случаях звучат фальшиво. Он просто обнял меня за плечи, аккуратно, но с ощутимой теплотой – и этого касания оказалось достаточно. Оно сказало больше, чем могли бы слова.

– Спасибо тебе, – сказал он почти шёпотом, будто признавался в чём-то большем, чем благодарность.

Я кивнула, но уже смотрела не на него. Через плечо Лоренца я заметила Нивара. Он сидел чуть поодаль, с чашкой чая в руке. Никс висела у него на шее, шептала в ухо, смеялась, прижималась щекой к его щеке, но он будто не слышал её. Не ощущал.

Он смотрел куда-то сквозь неё и слушал мужчину рядом – инвестора, окружённого остальными. Нивар держался отрешённо, с ленивым вниманием, но я знала – он слышит всё. И ничего не говорит.

– Тебе не нужно быть там? – спросила я, мягко выскальзывая из объятий Лоренца.

– Как раз туда и шёл. Береги себя.

Он вдруг оказывается ближе, чем был мгновение назад, берёт мою ладонь в свою – и легко, будто по привычке, касается её губами. Его шаги растворяются в звуках сада, а я наконец позволяю себе выдохнуть. Но выдох не приносит облегчения – только пустоту.

Я возвращаюсь к своему креслу, медленно сажусь и нащупываю в сумочке платок. Протираю шею – быстрым, почти резким движением. Как будто стираю не пот, а остатки чужого тепла, чужих взглядов, слов, от которых под кожей остаётся след.

В голову снова врезается картинка. Резкая, почти живая.

Стена каморки. Тень. Его дыхание в моей шее. Я прикусываю губу – сердце пропускает удар и тут же начинает биться чаще.

Неосознанно бросаю взгляд в сторону. Нивар уже смотрит на меня. Его лицо – непроницаемое, спокойное. Но в глазах… в глазах горит зелёное пламя, улавливающее солнечные отблески, пробивающиеся сквозь листву деревьев. Это пламя не осуждает и не зовёт. Оно знает.

Мне становится дурно. Мысли, будто чужие, навязчивые, облепляют голову, как мухи. Чтобы не утонуть в них, я роняю взгляд на подол своего платья и начинаю машинально перебирать ткань пальцами, скользя по вышивке, будто в ней прячется спасение.

На столе передо мной стоит лимонад – прохладный, мутно-жёлтый, с капельками на стекле. Подарок Лоренца. Я хватаю стакан и почти залпом выпиваю большую часть. Горло холодеет, но внутри всё равно горячо.

И тут – обрывок фразы:

– …я бы забрал ту светлую девочку в голубом платье себе в поместье…

Слова, как удар. Я вздрагиваю и краем глаза нахожу говорившего. Мужчина в возрасте. Солидный. Богато одет, манеры неторопливые, вес уверенный. Выглядит так, словно привык покупать всё, на что указывает пальцем.

Мельком представляю: сколько бы я смогла выручить за ночь с ним? Сколько украшений могла бы позволить себе завтра? Даже его лысина и нелепые гусарские усы кажутся менее отвратительными, если взглянуть на них сквозь призму золота и бриллиантов.

Так говорит одна часть меня. Холодная, выжившая.

Но вторая… та, что ещё не продана – рвётся изнутри, кричит, сопротивляется, скребётся когтями: нет, не так, не снова, не с ним…

Я сглатываю. Слишком шумно. Слишком остро.

И вдруг вижу, как Нивар приближается к этому мужчине. Подходит вплотную, хлопает его по нагрудному карману, и что-то шепчет на ухо. Мужчина хмыкает, переводит взгляд – не на меня. На другую светловолосую девушку, только в желтом платье.

Она реагирует мгновенно. Улыбка растягивается на лице, рука легко убирает с декольте прядь блондинистых волос. Поза – ласковая, преданная. Отрепетированная до автоматизма.

Инвестор медленно кивает и, не торопясь, подходит к девушке. Подаёт ей локоть. Та принимает его с изяществом, словно это был их давний уговор.

Они уходят, скрываются за границей сада. Вслед за этим – звук заводящегося автомобиля и скрежет колёс по гравию. Один из инвесторов покидает чаепитие.

Нивар садится обратно на плетеное кресло с мягкой подушкой на сидении, а я всё ещё держу пустой стакан, как будто он может спасти меня от мыслей, от себя – от этого мира, где мы всё ещё стоим на витрине.

На моем лице отразилось непонимание, и я ищу глазами Кристу, которой уже давно не вижу.

Мимо неспешно проходит Жизель – в облаке духов, с шелестом ткани, с точным, как у хищницы, прищуром. Я останавливаю её вопросом:

– А где Криста?

– О, детка, – сладко тянет она, сверкая всеми своими тридцатью двумя зубами, – Кристана давно уехала. В компании одного прелестного мужчины.

Она смеётся, мягко касаясь моего плеча.

– Вот и Саша тоже. Разлетаетесь, как горячие пирожки! Успеть бы всех упаковать!

Жизель явно в восторге от происходящего. И неудивительно. Кто, как не она, умеет превращать желания в товар, а девушек – в искусство упаковки.

В Нижнем городе люди готовы продать душу за крошку хлеба или ведро чистой воды. Здесь же торгуют другим – телом, властью, фантазиями, которые не скрыть даже за академической речью и выправкой с аристократических балов.

Я отвожу взгляд. И уже не в первый раз за вечер снова ловлю себя на желании посмотреть на него. На Нивара.

Мне уже самой становится дурно от этой тяги – дикой, неуправляемой, будто не мной рожденной. Он вдруг резко встаёт, и я вздрагиваю. На миг подумала, что он снова поймает мой взгляд, и сердце больно толкнулось в грудную клетку.

Стыдно.

Я закатываю глаза и усмехаюсь своей нелепости. Вот так? Вздрогнула, потому что он шевельнулся? Серьёзно?

Пиджак.

Он всё ещё у меня в руках, свёрнут в тонкий пакет, который я нервно сжимаю пальцами. Я не решалась отдать его весь день. Может, сейчас?

– Граф Волконский, – зову я его, подходя ближе. Голос предательски дрожит. Он разворачивается – спокойно, с лёгкой небрежностью. Пиджак из нынешнего комплекта он уже накидывает на плечи – явно собирается уходить.

– Я… должна вернуть вам вашу вещь.

Я протягиваю пакет, но он даже не смотрит на него. Только на меня. И всё. Уголок губ чуть поднимается – слишком спокойно, слишком уверенно. Он облокачивается на стол, медленно наклоняется к моему уху и шепчет:

– Оставь у себя. Я скажу, когда ты его наденешь.

Я вспыхиваю. Щёки заливает жар, кровь гудит в висках. Хочу что-то ответить, хотя бы возразить, но он уже отвернулся.

Не глядя на меня, вальяжно, с руками в карманах, он выходит за пределы сада.

У машины останавливается, открывает заднюю дверь и поворачивается ко мне – всё с той же тенью насмешки в глазах.

Зовет? Или дразнит?

Теряясь в догадках, я ищу взглядом Жизель, словно она могла помочь мне разобраться в сложившейся ситуации. Замечаю, как она смотрит на меня – напряжённо, оценивающе. Ничего не говорит. Только провожает глазами, в которых читается слишком многое, но незнакомое мне. От этого взгляда мне становится не по себе.

Прохожу мимо кресел, как будто сквозь водяную завесу. Всё расплывается – разговоры, лица, солнце. Я подхожу к машине. Открытая дверь, обивка из мягкой кожи, запах бензина и какого-то сладкого табака.

Сажусь. Кожа кресла мягко поддаётся подо мной. Захлопывается дверь.

Машина срывается с места.

Я оборачиваюсь. Нивара в машине нет.

Я одна. Он не сел со мной.

– Простите… а куда мы едем? – голос выходит тише, чем я ожидала.

Водитель коротко называет адрес моих комнат.

Я сжимаю пальцы на пакете, лежащем на коленях. Сердце бьётся так, будто я что-то потеряла. Или, наоборот, только что подписала.

Я ничего не понимаю.

Глава VIII

Оказавшись у себя, в прохладе роскошных апартаментов, я небрежно бросаю свёрнутый в пакет пиджак куда-то в угол. Он с шорохом падает на ковер с восточным узором, словно кусок вчерашнего дня, который уже не хочется вспоминать.

Я прохожу по лакированному паркету, срываю с себя перчатки и почти с разбегу падаю на бархатное покрывало кровати. Хлопок подушки глушит крик – и я сдавленно, злободушно, как ребёнок, кричу в неё, пряча лицо от высоких зеркал и мягкого света, падающего из окон.

Сил моих нет! Ни на анализ, ни на попытку понять, что, собственно, происходит между мной и графом Волконским. Он как надлом в фарфоре – кажется гладким, а на деле всё хрустит внутри.

Переворачиваюсь на спину. Глубоко выдыхаю. Потолок – высокий, белоснежный, с лепными карнизами, тонкой живописью по углам. Смотрю в завитки и розетки из гипса, будто надеясь, что они подскажут мне смысл всех этих бессвязных поступков. Потом взгляд скользит – и останавливается на пакете с пиджаком.

Идея приходит внезапно.

Нижний город.

Сначала кажется бредовой. Потом – правильной. Внутри сразу становится легче. Мне хочется туда, в узкие улочки, где пахнет копотью, кожей и хлебом. Где не носят перчаток, а смотрят в глаза.

И да, я ведь даже не попрощалась с дядюшкой Демьяном – тем самым, кто дал мне временную работу, когда всё в мире казалось гулкой пустотой.

Я подхожу к гардеробу, отворяю створки, скользя пальцами по шелкам и тафте. Выбираю скромное серое платье – без кружева, без жемчуга. Завязываю пояс на один оборот, перед зеркалом растрёпываю волосы, собирая из верхней половины волос небрежный пучок.

Из нижнего ящика вытаскиваю старые, грубые кожаные ботинки, в которых сюда приехала. Они пахнут сажей, как память о других улицах.

Перекидываю через плечо дорожную сумку, кладу в неё пачку ассигнаций и крестик, с которым никогда не расставалась. На всякий случай.

С шумом распахиваю массивную подъездную дверь и выбегаю – и тут же врезаюсь в Лоренца. У него в руках моя сумочка, а лицо выражает смесь удивления и лёгкой тревоги.

– Что ты?.. – начинаю я, поднимая глаза.

– Ты оставила её в саду. Святой Род… – он переводит взгляд на мой вид. – Ты собралась в Нижний город? Одна?

Я расправляю плечи.

– Разумеется, одна. Я там выросла, Лоренц. Я знаю эти улицы как свои пять пальцев.

– Всё понимаю. Но ты туда не поедешь одна, – говорит он твёрдо и резко вытягивает руку, загораживая путь. – И не на этой… карете благополучия.

Мы оба переводим взгляд на блестящий автомобиль у подъезда. Машина – как знак статуса. И в этом статусе я – пленница.

– Хорошо, – фыркаю я. – И как ты себе это представляешь?

Он довольно улыбается, делает шаг в сторону и взглядом указывает за угол.

Я иду следом – и вижу.

– Электровелосипед? – недоверчиво спрашиваю я, чуть подтрунивая над баронским сыном.

– Мотоцикл, Офелия, – с преувеличенной усталостью закатывает глаза Лоренц. Он уверенно подходит к этой махине и легко перекидывает ногу, садится и оборачивается ко мне, подзывая глазами.

Со скепсисом я смотрю на молодого человека, вздыхаю… и забираюсь за ним.

– Обними меня. Не бойся, держись крепче.

Руки мягко обвивают его талию, стараясь держаться в рамках приличия. Тело напрягается, но стоит мотору зарычать, как всё меняется. Я вжимаюсь в него – крепко, как будто он и правда защита – и не отпускаю до конца поездки.

Забавно – нет, горько – наблюдать, как пейзажи меняются буквально за считанные минуты. Дома, окна, вывески, даже свет в воздухе – всё становится другим. В Верхнем городе фасады сияют отблесками новизны и газового света, а здесь, внизу, краска облезла, углы домов закруглились от времени, а из окон тянет кухонным дымом и печной гарью.

Мы съезжаем по извилистому серпантину, мотоцикл гудит, как нетерпеливый зверь, и я замечаю, как взгляды прохожих меняются. Стоит только приблизиться к мосту через реку, отделяющему Верхний город от Нижнего, как люди начинают смотреть иначе. Словно вниз смотрят не только по топографии, но и по сути – сквозь нас, поверх, мимо. И всё же, здесь, среди пыли, есть лица, в которых столько человеческого света, что становится стыдно за наши люстры наверху.

Если бы это было в моих силах, я бы сгладила эту границу. Стерла бы эту линию между «лучше» и «хуже», между «заслуживает» и «не положено».

Сколько талантливых, добрых людей проживают здесь свои лучшие годы, и никто никогда не узнает, кем бы они могли стать. Сколько великих умов рождаются в этих закоулках – и умирают там же, не получив ни шанса, ни возможности. Ни даже простого школьного наставника, который бы увидел в них искру.

– Лоренц, – бросаю я резко, как только мы останавливаемся у нижнегородской ратуши, – у тебя есть связи в школе Нижнего города?

Я спрыгиваю с мотоцикла, и ботинок с хрустом касается камня. Земля под ногами кажется непривычно неподвижной после дороги, и я на миг теряю равновесие, заваливаясь в сторону. Лоренц – с тёплой усмешкой – легко придерживает меня за локоть.

– Смотря какие тебе нужны связи, – морщит лоб, чуть щурится на солнце, сползающее между карнизами. – Что за дело?

– Я хочу помочь одному ребёнку, – я подхожу ближе, почти на вдохе. – Одному из тех, кто заслуживает другого будущего, который блестяще учится, но у него нет ни протекции, ни денег.

Лоренц кивает, и его пальцы привычно убирают выбившуюся прядь за ухо. Смотрит на свои ботинки, будто вспоминает.

– Ну, вообще, можем заехать в школу в Заводском районе и, если я не ошибаюсь, выпуск довольно скоро. Оттуда – либо в верхние университеты, либо… – он пожимает плечами, – либо в пабы. Или на склад.

Я поджимаю губы. Пабы или кафедра. Печь или лаборатория. Как всё решается на перекрёстке.

– А почему бы не построить университет прямо здесь? В Нижнем городе?

Он усмехается, словно уже слышал это.

– А ты готова платить зарплату верхнегородским преподавателям? Или знаешь, где найти нижнегородских, которые сойдут за докторов наук? – Лоренц склоняет голову. – Я и сам об этом думал. Спрашивал отца. Там, наверху, всё не так просто. У них свой академический мир, свои гильдии, свои правила.

Я вздыхаю, чувствуя, как лицо медленно наливается разочарованием. И всё же, не сдерживаю улыбки.

– Ну и прекрасно. Значит, пойдём по моей схеме.

Лоренц вскидывает брови.

– Ты что-то задумала?

– Ты даже не представляешь, насколько.

Лоренц смеётся и подходит ко мне. Его рука легко обвивает мою шею, он склоняется и начинает мягко взъерошивать мне волосы.

– Откуда столько идей в этой светлой головке! – шутит он, почти ласково, с тем особым теплом, что оставляют друзья детства.

– Прекрати! – смеюсь я, вырываясь из его хватки. В носу щекотно от кожи и табака, его запястье пахнет лимонадом и маслом для машины. Я игриво толкаю его в грудь – он делает шаг назад с театральным возмущением, а я отбегаю и вдруг срываюсь в лёгкий бег вниз по улице.

Я бегу – и впервые за долгое время ощущаю себя живой. Ветер играет с полами моего платья, каменная мостовая отзывается глухим эхом под подошвами. Поначалу оглядываюсь, проверяя расстояние между нами, но потом смотрю только вперёд. За спиной слышу, как Лоренц с напускной злостью бросает:

– Поймаю тебя, Офелия, – и тебе несдобровать! – и я почти слышу его смех, лёгкий, звонкий, словно праздник на площади.

Добегаю до мастерской – угловой домик с облупленными ставнями и вывеской «Обувная лавка Демьяна», знакомой мне с детства. Я, запыхавшись, распахиваю дверь, и тут же раздаётся звон колокольчика, цепляющий воздух медной нотой.

Помещение встречает меня знакомым уютом: запахи кожи, замши, старого дерева и немного клея. Полки по стенам увешаны обувью всех мастей: от дамских ботиночек с пуговками до крепких кирзовых сапог, натёртых до блеска. В центре – массивный дубовый стол, устланный кусками шкуры, шилом, нитками и картонными лекалами.

Из-за стола выглядывает седая голова – очки съехали на нос, глаза прищурены, но в следующее мгновение расплываются в доброй, почти отцовской улыбке.

– Офелия, дочка моя, – голос его охрипший, но тёплый, будто старый самовар. Он поднимается и идёт ко мне, разводя руки, – да где же ты пропадала? Я уж начал тревожиться.

Я бросаюсь ему навстречу, и его объятия пахнут мастикой и временем. Его ладони – тёплые, мозолистые, уверенные.

Следом заходит Лоренц. Он забывает пригнуться, и его макушка задевает колокольчик, заставляя тот пискнуть тонким испугом. Демьян отстраняется, и в воздухе мгновенно возникает лёгкое напряжение. Он выпрямляется, словно военный на построении, и говорит уже иначе – ровнее, почтительнее:

– Граф Винтерхальтер… прошу простить, не знал, что вы… э-э… будете с визитом.

Лоренц отмахивается от церемоний с широкой улыбкой:

– Я не как граф, старина. Я с Офелией. Просто за компанию.

Мгновение – и всё разряжается. Демьян снова становится прежним: глаза смеются, плечи расслаблены. Он хлопает меня по плечу и говорит с привычной хрипотцой:

– У тебя, дочка, друзья знатные. Держись за таких. Я так понимаю, ты выбралась из Нижнего города? Верхний город может быть холодным, но если в нём у тебя есть такой человек – ты уже не одна.

Я киваю и, по-хозяйски проходя вглубь мастерской, кричу с кухонной зоны:

– Да, дядюшка, я выбралась. Может, и не навсегда, но хоть на время.

Ставлю пузатый чайник на старую керосинку. Мягкое пламя светится, будто согревает не только руки, но и память.

Небольшая кухонька дышала теплом и старым деревом. Стены, потемневшие от времени, были выложены тесом, а потолок – закопчен и прочерчен балками. В центре стоял большой стол, отполированный годами и руками, окружённый неровными стульями. Над ним висела кованая люстра с подсвечниками – свечи в ней чуть покачивались, будто дышали вместе с домом. У стены – старая печь, чугунная. Шкафы, местами скрипящие, хранили простую посуду и крупу в стеклянных банках. Всё это не казалось бедным – скорее, настоящим, живым, как фото из старого альбома.

Я вернулась из кухни в основную мастерскую, сжимая заваренный чай в ладонях, который тотчас поставила на стол, но сразу же заговорила, как будто надеялась, что слова помогут облегчить ту вину, которая горела во мне:

– Прости, что не сообщила сразу. Всё получилось внезапно. Я… я принесла тебе немного денег. Ты сможешь сделать ремонт, купить новый станок, и…