Хризолит и Бирюза

Ольгард вел разговоры с воодушевлением, присущим людям, давно уверовавшим в силу собственного голоса. Его жестикуляция становилась всё шире, размашистей, движения напоминали крылья ветряной мельницы, застигнутой ураганом. Он говорил всё громче, властнее, словно под ним была сцена, а публика – заворожённые статисты, жадно впитывающие каждое слово. Вокруг него сгущалась толпа, преимущественно господа при галстуках и с часами на цепочке – по всей видимости, инвесторы, – внимавшие его ораторскому напору с тем особым выражением, какое бывает на лицах людей, чующих выгоду под личиной идей.

А моё тело, тем временем, отыгрывало трагедию без слов. Не спрашивая моего согласия.

Дыхание сделалось тяжёлым и резким, как у больной, поднимающейся на пятый этаж. Мне казалось, я буквально вижу, как грудь вздымается к самому подбородку, и настолько явно, что можно было бы и не смотреть. Перед глазами заплясали тёмные пятна, а очертания предметов вокруг начали терять ясность, словно мир погружался в водянистую дымку. Пространство стало зыбким, как сон перед пробуждением.

Пальцы судорожно вцепились в рукав Нивара, не от утончённого порыва, нет: скорее, как утопающий хватается за доску. Я ощущала, как изнутри стягивает позвоночник какой-то странной, холодной тяжестью, словно стыд и страх одновременно, вылитые в свинец.

Что это? Духота зала, насквозь пропитанного духами и неискренностью?

Или – он. Ольгард.

Человек, чьё имя я годами проносила сквозь зубы, как инквизиторскую иглу.

Каждая клетка, казалось, поднимала бунт. Сознание моё молчало, но тело знало. Оно помнило больше, чем я разрешала.

И вот – холодное прикосновение к моей спине.

Я медленно – предательски медленно – подняла затуманенный взгляд.

Черты лица Нивара заострились от напряжения, брови сошлись к переносице, взгляд обеспокоенно метался по залу.

Он осторожно обнял меня за плечи – с той сдержанной, почти королевской заботой, которую могут проявить только те, кто долгие годы привык контролировать эмоции и держать себя в рамках приличий, – и склонился, мягко извинившись перед присутствующими за нас двоих.

В этот момент взгляд Жизель, стоящей почти напротив, сжимая бокал в руке, неотрывно следил за каждым движением Нивара. Она чуть прищурилась, как будто пытаясь распознать истинные мотивы этого молчаливого прикосновения. Её глаза – холодные, как полированная сталь – говорили о глубокой настороженности, метаясь между мной и Ниваром, в их глубине читалась смесь подозрения и что-то вроде скрытой тревоги. Мне почему-то показалось, что ей не нравилась эта близость между нами.

Разве я не для этого тут?

Мы с Ниваром двинулись к выходу в императорский сад под взгляд Маркса, наблюдающего сбоку, – в его глазах мелькали тени сложных чувств: от раздражения до замешательства.

Но мне хотелось скорее вдохнуть свежий воздух.

Уйти от тяжести шёлковых шлейфов, всполохов люстр и чужого голоса, что вонзался в виски, как заноза под кожу.

Уйти от прошлого, которое, как оказалось, вовсе не осталось за дверью.

Нивар подвел меня к питьевому фонтану в начале сада, оттеняемого от света уличных фонарей небольшим цветущим деревом вишни. Ни о чем не спрашивая, он вытащил из моих дрожащих рук бокал и, вылив шампанское в кусты, наполнил его водой из маленького бронзового краника, журчавшего неторопливо, как будто и сам вечер никуда не спешил.

Я уже успела найти место на старинной каменной скамье неподалёку и, приняв поданный сосуд, благодарно кивнула.

Глоток холодной, почти ледяной воды, будто привёл в движение все остановившиеся во мне механизмы: в голове посветлело, мир начал распаковываться обратно в привычную форму, дыхание выровнялось.

– Спасибо тебе большое, – повторила я негромко, слегка фривольно, поёжившись от резкого порыва ветра, налетевшего из глубины сада.

Он молча снял пиджак и аккуратно опустил мне на плечи. Ткань была тёплой, ещё хранила запах. Мускус, сандал, немного ладана. Его пальцы чуть коснулись моей ключицы, легко, будто случайно, но я почувствовала в этом движении небрежную, едва различимую ласку. Или мне так хотелось в это верить? Он поправил край пиджака, чтобы не сполз, и задержался рукой у моего плеча, проверяя, не зябну ли. Не глядя в глаза, он всё же остался стоять рядом – близко, но не навязчиво, будто телом заслоняя меня от холодного ветра, который гулял между деревьев.

Внутренне я слабо понадеялась, что его жилетка из костюма тройки не слишком тонка, и ветер не заставит его стучать зубами перед важными господами.

– Мне необходимо вернуться к инвесторам. Наш разговор переносится в более спокойное место, – сказал он, не глядя на меня: одна рука его была в кармане, другая небрежно играла с серебристой зажигалкой, словно с сигнальным револьвером. – Полагаю, мы сегодня с тобой больше не увидимся. Мой шофёр отвезёт тебя в апартаменты, когда пожелаешь. Он будет ждать у центрального выхода – возле той самой машины, в которой ты приехала.

Нивар взглянул на меня – строго, сосредоточенно, тем самым своим хризолитовым взглядом, в котором угадывалась тревожная дисциплина, как в офицерской выправке. Он будто хотел сказать что-то еще, но вместо этого его челюсти сжались, делая линию подбородка ещё выразительнее, почти резьбовой. Я не скрывала, что смотрю – наоборот, надеялась уловить в лице хотя бы отблеск настоящей эмоции, намёк на внутренний тон.

Ветер, всё не унимаясь, боролся с его причёской – и, наконец, победил, выбив непокорную прядь, упавшую на левый глаз. Он поправил её длинными, тонкими пальцами, украшенными кольцами, – изящным движением, каким мог бы касаться дамского платка – и, не сказав больше ни слова, исчез за тяжёлыми дворцовыми дверьми, ведущими обратно в зал.

Следом за ним остался лишь запах одеколона, отзвуки вечера и немая мысль: да, Криста, пожалуй, не ошиблась. Ум у него и впрямь – весьма выпирающий.

Ещё некоторое время я сидела на мраморной скамье, уставившись в гравий у своих ног и медленно потягивая воду из бокала. Она уже успела потеплеть в моих ладонях – как всё в этом мире, что слишком долго держат при себе.

Ветер становился всё неистовей: с каждой минутой он расправлялся с моей причёской всё решительнее, будто нарочно желал её уничтожить. Пиджак Нивара служил мне если не щитом, то хотя бы временным укрытием от холода – я перестала дрожать, дыхание выровнялось, тело вновь стало мне подвластно.

И именно в этот момент – меня осенило.

В смысле сегодня больше не увидимся? То есть, мне заплатят деньги за то, что я просто была красивой девочкой рядом? Боже, а значит ли это, что потом с меня возьмут в два раза больше и я буду сильно жалеть?

Резко подскочив со скамьи, я хотела было пойти за Ниваром, но чья-то рука остановила меня, ухватив за запястье. Рывок не удался – я застыла, обернувшись на того, кто посмел.

Меня держал молодой человек – чуть старше меня, не более. Его ладонь, тёплая, даже обволакивающая, резко отличалась от привычной сдержанной прохлады спутника вечера. Я попыталась изобразить немой вопрос во взгляде – что вы себе позволяете, сударь? – и, надо признать, жест был понят. Рука тотчас же отпустила меня.

– Прошу прощения, – произнёс он ровно, без суеты, и голос его был на редкость… мягким, как весенний мёд, неторопливо стекающий по ложке. – Я не хотел, чтобы вы бежали за ним.

Он поправил пиджак и отвёл прядь каштановых волос за ухо – аккуратным жестом, не лишённым вальяжной светской грации.

– Лоренц, – добавил он, легко, будто представление не требовало ни титулов, ни орденов. – Лоренц Винтерхальтер.

Он слегка поклонился – галантно, но без преувеличений. При этом его волосы, словно обиженные вниманием, снова выбились из-за уха и упали ему на лоб.

– Очень приятно, – произнесла я сдержанно. – Офелия. Просто Офелия.

Я всё ещё была раздражена, пусть и не настолько, чтобы не признать: он проявил корректность. В голосе его не чувствовалось нажима, а в манерах – агрессии. Скорее уж, лёгкое изящество, присущее тем, кто ссориться попросту не привык.

– Вы, позвольте спросить, всех незнакомок за руки хватаете? – я потёрла запястье и свела брови к переносице, изобразив недовольство настолько красноречиво, насколько позволяла сложившаяся обстановка.

– Только если они бегут в пропасть.

Я нахмурилась еще сильнее и, казалось, впервые посмотрела на его.

– Искренне прошу прощения, – опешив, отозвался он с тем видом, будто извинялся за неудачно поданный бокал, – не рассчитал силы, и, видит Род, не имел дурного умысла. Просто… мне было невыносимо видеть, как вы бросаетесь вслед тому, кто не удостоен ни взгляда, ни шага.

Он слегка пожал плечами и, заведя руки за голову, небрежным жестом растрепал волосы на затылке, прежде чем оглянуться по сторонам, будто убедиться, что никто не слышит наших разговоров.

Я позволила себе не скрывать взгляд и с интересом рассмотрела своего ночного компаньона.

Кожа у него была тёплого, золотистого оттенка, будто слегка тронутая солнцем. Глаза – янтарные, не без озорства, но без высокомерия. Волосы – длинные, ровно до плеч, аккуратные. Клетчатый твидовый костюм придавал ему массивности, которой, быть может, в действительности не было. А вот ощущение от его прикосновения…

Мозоли.

На ладонях.

Для светского юноши – несколько неожиданная деталь.

– Это, – я сделала короткий вдох и выдох, – моя работа. Сопровождать тех, кто этого не заслуживает.

Он приподнял брови, будто от изумления, но промолчал. Затем, не торопясь, извлёк из заднего кармана портсигар, щёлкнул крышкой и вынул сигару. Одну. Другую предложил мне, чуть склонив голову в знак вежливости, но я отказалась.

– Значит… ты изэтих? – голос его был всё таким же ровным, мягким, без осуждения, он шустро перешел на «ты», но я даже не обратила внимания. – По тебе не скажешь. Взгляд ещё не стал… голодным.

Что, прости?

Что бы это вообще ни значило – звучало неоднозначно. Хотя, если вспомнить ту темноволосую девицу, чья одержимость Ниваром была столь навязчивой, становилось ясно: её интерес к нему основывался вовсе не на трепетных чувствах. Скорее на банковском счёте и влиянии.

Ну может быть еще на его «симпатичной мордашке».

– У меня сегодня первый день, – сказала я куда-то под ноги, но потом будто пришла в себя. – Почему ты не хотел, чтобы я шла за ним? И подожди – Винтерхальтер? – мои глаза расширились. – Ты как-то связан с Бароном?

Парень поднял на меня глаза и рассмеялся – совсем невинно, легко, как будто речь шла о какой-то забавной шутке, а не о семейных узах.

– Я – его сын.

Тело онемело от услышанной новости. Вечер потрясений определенно был равен той сумме, которую мне озвучила Криста по его завершению. Еще буквально вчера я сидела и думала, каким образом я буду отбиваться от сынков хозяйки и вымаливать отсрочку платежа за комнату, а сегодня я общаюсь с важными для империи людьми, способных перевернуть положение государства с ног на голову.

– Ох, прошу прощения… – выдохнула я и в тот же миг, точно поражённая током, поспешно присела в книксене.

Но Лоренц лишь добродушно рассмеялся и поднял ладонь, останавливая меня:

– Ради всего святого, не надо этих реверансов. Я ещё не настолько испортился от мэрских приёмов. Да и отец мой скорее назовёт реверанс «чертой классового упадка», чем примет его как знак почтения.

Я смутилась, вспыхнула, потом, чтобы скрыть это, заговорила слишком быстро:

– Я не знала, что у него есть сын. Я не хотела проявить неуважение.

– Всё в порядке, – улыбнулся он, – не у каждого в биографии прописано: «сын мэра Нижнего города, пугающий барышень в садах».

– А вы… ты не должен быть на собрании с инвесторами? – поморщилась я, намеренно утрируя интонацию Нивара на последнем слове и демонстративно закатив глаза.

– Отца там вполне достаточно, – он выдохнул дым от сигары и посмеялся от моих кривляний. – Думается мне, если я туда пойду – без драки не обойтись. Не могу я слушать, как эти толстосумы обсуждают будущее нашего города, где даже ни разу не были.

Я молчала, стараясь не высказывать свою точку зрения на этот счет, потому что не была до конца уверена, откровенен ли со мной Лоренц или пытается что-то вызнать. И, видимо, заметив некую неловкость с моей стороны, он замолчал и довольно улыбнулся:

– Ты прекрасно выглядишь, Офелия, – добрая улыбка окутала меня теплом с ног до головы, и я не смогла не улыбнуться в ответ, – Прогуляемся по саду, если ты не замерзла?

– Конечно. Впереди ещё вся ночь, – приняв его локоть, я быстро забыла о неприятном послевкусии общения с Ниваром и с лёгкостью нырнула в пучину его юмора, рассказов о морских путешествиях и безумных планов на Нижний город.

Особенно забавной показалась его идея построить в каждом квартале общественные бани – «не для бедных, а для тех, у кого совесть ещё не совсем отмылась». Я рассмеялась, хотя не смогла отделаться от мысли, что за всеми его шутками, пожалуй, пряталась куда более серьёзная задумка.

Глава V

Просыпаться в большой кровати, утопающей в перинах и шёлковых простынях, было куда приятнее, чем на жёстком матраце в убогой комнате в трущобах. Я даже не помню, как уснула, как приехала. Ванну я, разумеется, принять не успела – об этом мне деликатно напомнил холодный утренний воздух и собственная кожа, не привыкшая к таким изыскам без должного очищения. Но, лёжа под тёплым покрывалом, я позволила себе роскошь на несколько минут отдаться воспоминаниям о прошедшем вечере.

Лоренц показался мне человеком благородным и добросердечным – тем, кто, несмотря на фамилию, не живёт лишь в зеркальной зале отцовской славы. Он, как и барон, тревожится за будущее родного города – по-своему, молча, сдержанно. В разговоре я узнала, что он проживает вместе с отцом в поместье, расположенном в лесистой части Нижнего города, у самой границы с Верхним. Его мать, как он сказал, была архитектором и погибла при строительстве новой ратуши – трагический случай, о котором я некогда слышала, но не связывала с ним лично.

Я не стала расспрашивать, удержав в узде своё разрывающееся любопытство. Если захочет – сам расскажет. Иногда молчание красноречивее любого допроса.

Часть той ратуши, насколько мне известно, так и осталась незавершённой. Следствие, казалось, длится вечность, а в протоколах фигурирует всё та же формулировка – «возможная халатность строительной бригады». Слишком удобно. Слишком знакомо.

Лоренц говорил о случившемся с поразительной точностью – как будто всё произошло не три года назад, а вчера. Голос его временами сбивался, фразы прерывались – он будто шёл по краю внутреннего бездорожья, где каждое слово – шаг в пустоту. Было ясно: с матерью их связывало нечто куда большее, чем родство. И эта рана, невидимая, но ощутимая, всё ещё кровоточила под лакированной поверхностью его светской сдержанности.

Вчера я впервые побывала на Триозерье – так называл это место мой новоиспечённый гид по дворцовому саду. Озёра появились задолго до того, как на этом холме был возведён Императорский дворец; три гладкие зеркала воды лежали рядом, образуя форму, неуловимо напоминающую знак триединства – насколько вообще возможно, чтобы природа подчинялась символу.

Заприметив там лебедя, Лоренц быстро сбегал за куском багета в фуршетную часть внутреннего зала, и оставшееся время мы кормили одинокую и гордую птицу.

Лебедь даже подплыл к нам, подарив мне возможность погладить его мягкие перья. Я протянула руку и осторожно коснулась его головы. Он смотрел на меня своими умными, почти человеческими, глазами, как будто пытаясь понять, о чем я думаю. Затем он медленно опустил голову, позволяя мне гладить его вдоль шеи.

Это было… удивительно. Почти священно.

Мгновение, достойное быть сохранённым в памяти, как шелковый платок в ящике старинного комода.

Лоренц всё это время улыбался – после каждого моего слова, после каждого движения. Вначале эта мягкая, не соскальзывающая с лица улыбка вызывала у меня тревогу – я не доверяла ей. Но чем больше я его слушала, чем больше вникала в интонации и взгляд, тем явственнее ощущала: это не маска. Он искренен.

Я даже не заметила, как рассказала ему историю своей жизни и как попала в гарем к Жизель. Он слушал, не перебивая, не морщась, не строя выражений. Даже бровью не повёл. И в этом – в его молчаливом, человеческом принятии – было что-то бесконечно тёплое. Я почувствовала благодарность. Не внешнюю, вежливую. А настоящую, ту, что приходит из самых потаённых закоулков.

И вот мы уже стоим возле машины Нивара, будто два подростка – сблизившиеся, но не определившиеся. Всё было прекрасно, но непонятно: обняться? Кивнуть? Улыбнуться и исчезнуть в тишине ночи?

Лоренц снял с меня это бремя выбора. Он неспешно извлёк из внутреннего кармана пиджака кустовую розу, явно сорванную где-то по пути, когда я отвлеклась. Он молча протянул её мне.

И я, на удивление себе, – улыбнулась. Глупо, по-девичьи.

Жест был одновременно мил и тронул до глубины. Я взяла розу, поднесла к лицу и вдохнула её аромат – нежный, свежий, с оттенком чего-то совсем юного. Лоренц смотрел на меня с той самой улыбкой, в которой не было фальши.

Поправив на плечах пиджак, оставленный мне Ниваром, я медленно потянулась к щеке Лоренца и, не раздумывая, оставила на ней след своей губной помады. Он даже не притронулся, чтобы стереть – лишь чуть усмехнулся, сказав, что сохранит «на память».

Затем он усадил меня в машину, и я уехала в свои апартаменты – наполненная тем лёгким ощущением, которое столь долгое время было мне чуждо. Ощущением, будто кто-то бережно выдохнул из груди всю тяжесть и вложил туда воздух.

В комнате меня ожидала коробочка – аккуратно поставленная на прикроватный столик. Я не стала разглядывать, что в ней, и даже не задумывалась, каким образом она туда попала. Вероятно, Жизель имела ключи от всех дверей. Да и разве имело это значение сейчас?

Я просто сбросила туфли, не дойдя до кровати и пары шагов, и, не раздеваясь, опустилась в мягкие перины, которые так щедро приняли мою усталость.

Проснулась я уже поздним утром – выспавшаяся, будто впервые за долгие месяцы. Потянулась, устроившись глубже в объятиях одеяла, и вдруг уловила терпкий запах – местное средство для стирки, с неожиданно тёплым характером. Он напоминал густой сосновый лес, в самой глубине которого раскинулось поле под открытым небом, усеянное цветами. От гор, что выглядывали за кромкой деревьев, веяло прохладой и морозной свежестью.

Все это погрузило меня в ощущение дома, которого никогда не имела.

Ещё немного повозившись носом в подушке, я вдруг резко распахнула глаза – и в то же мгновение осознала, что спала всю ночь, укутавшись в пиджак Нивара.

– О, Род милосердный… – прошептала я, садясь на кровати с выражением такой паники, будто меня застали в казённой постели с графским титулом. Взгляд метался по комнате в абсурдной надежде, что никто этого не видел. Будто бы такое могло быть.

Выдохнув, я уверенно спрыгнула с высоких перин и подошла к столику с коробочкой.

Внутри аккуратно, почти с ювелирной точностью, лежала толстая пачка купюр. Подержав её в руке – на удивление тяжёлая – я бросила деньги обратно в коробку с небрежностью актрисы, которой аплодировали за роль, к которой она давно охладела.

Меня пробрало легкой дрожью, и я мысленно радовалась где-то на задворках сознания, что вечер ограничился только сопровождением.

Встав с постели, я подошла к окну, чтобы раздвинуть шторы и впустить свет в комнату. Но вместо этого я замерла на месте, любуясь открывшимся передо мной видом. За окном раскинулся городской пейзаж, который казался бесконечным. Вершины соседних крыш тянулись вверх, словно пытаясь достать до самых облаков. Вереница улиц распласталась, казалось, до самого горизонта. Внизу, среди домов, кипела жизнь: редкие машины мчались по дорогам, люди спешили по своим делам. Кто-то из них опаздывал на важное мероприятие, кто-то не спеша передвигали ногами, так же, как и я, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха.

Этот вид был одновременно завораживающим и пугающим.

Этот вид напоминал мне, насколько ничтожны наши судьбы по сравнению с безмерностью мира. И в то же время – как прекрасно быть его частью, хотя бы на мгновение.

Хотя бы на день.

Приоткрыв окно, я впустила в комнату свежий воздух сквозь небольшую щелку. Он прошел по пространству, словно чужая рука по обнажённой коже, и, не задерживаясь, скрылась в складках штор. Не оборачиваясь, я направилась в сторону ванной – раздеваясь на ходу, словно сбрасывая с себя не только одежду, но и остатки прошедшей ночи. На полу за мной осталась невольная дорожка: туфелька, платье, кружевное бельё – без порядка, но с некой изящной неряшливостью.

Ванна еще не налилась, но я уже села в нее и ждала, когда вода закроет меня полностью. Пар от горячей воды тонкими ручками тянулся к потолку. За пределами дома температура воздуха была достаточно комфортной, однако меня все равно пробрала еле заметная дрожь, от которой мне скорее хотелось скрыться во влаге разогретой воды.

Вытащив из волос украшение, я откинула их за пределы акрилового камня ванны, чтобы они не намокли, но, когда ванна налилась, я все равно не смогла бороться с желанием полностью оказаться под водой. Я задержала дыхание и целиком погрузилась в свои мысли.

Можно ли считать, что моя мечта осуществилась и я имею все то, чего так желала?

Ведь у меня теперь есть всё: просторные апартаменты, зеркала в золочёных рамах, мягкие ткани, платье на каждый вечер, и мужчина каждый вечер, который никогда не надоест, ведь каждый вечер он будет другой. Я могу позволить себе быть разной. Мне льстят, мне платят, меня провожают в автомобиль, будто я не я, а героиня какого-то лоснящегося романа.

Почему моя мать так рьяно отказывалась от этого всего – мне было не понятно. Ведь она могла иметь все, и я могла расти, не зная, что такое проблемы с деньгами, что такое грязная одежда и объедки с настоечных. Неужели всерьёз хотела доказать что-то людям, у которых в груди давно высохли сердца? Хотела, чтобы её «увидели», оценили, признали? Но ведь это всё иллюзия – что-то кому-то доказывать. В первую очередь надо волноваться о своем комфорте и своих близких. Пока дают – надо брать. Хорошее не предлагают дважды, почему она так и не поняла этого?

Я открыла глаза под водой. Свет ломался сквозь поверхность, искажая всё до неузнаваемости. Казалось, будто я сама – часть этого дрожащего мира, где правда и ложь различаются только по оттенку тишины.

Неожиданно чья-то рука резко схватила меня под локоть и выдернула из воды. В одно мгновение я потеряла контроль над телом – вдохнула вместо воздуха воду, что тут же обернулось хриплым, лающим кашлем.

– Пресвятые мученики! – раздалось над ухом. – Я думала, ты… всё…

Криста, перекрестившись так, словно пыталась отпугнуть саму смерть, осела на пол рядом с ванной и шумно выдохнула, прижав ладонь к груди.

– Не пугай меня так больше, подруга, – пробормотала она с дрожью в голосе.

Я, с трудом выкашляв остатки воды, приподнялась, опираясь на край ванны, и мрачно посмотрела на свою «спасительницу».

– А как же… постучаться?

– Я стучала! – взвилась она. – Долго, много раз! – её голос дрожал, как натянутая струна. – Я так перепугалась, что взломала замок!

– Ах, и на это у вас талант имеется? – криво усмехнулась я, откидывая прилипшие к лицу волосы и облокачиваясь о край ванны, будто на подиум.

Криста только натянуто улыбнулась, но ничего не ответила. Впрочем, никто и не сомневался, что девочки Жизель не только украшают собой клубы и салоны, но и куда умелее в вопросах, которые далеко выходят за рамки приличий.

– Сегодня чаепитие у господина Маркса, – заговорила она уже более деловым тоном. – Будет Барон с сыном, Нивар, ну и ещё те господа, что вчера подписались под финансированием заводской реформы. Машина подана через полчаса, – она бросила взгляд на часы над дверью в ванной.

Я вздохнула, уронив подбородок на край ванной, и прикрыла глаза.

Инвесторы, заводы, Маркс, сын Барона…Всё это снова звучало, как тяжёлое «продолжение вчера».

А ведь я только начала оттаивать.

Я протянула руку Кристане, и она, не скрывая довольства, помогла мне выбраться из ванны, накинув банный халат. Мы направились к массивному гардеробному шкафу, внутри которого ткани струились, переливались, цвели и мерцали, будто лоскуты сна, разложенного по полочкам.

Криста, между делом, бросила взгляд на открытую коробку с деньгами, всё ещё сиротливо стоявшую на прикроватном столике, и спросила с полувздохом:

– Ну и каково это – быть настолько богатой, чтобы даже не считать?

Я хмыкнула, отложила коробку и, не глядя, задвинула её в ящик.

– Ты не узнаешь, – с лёгкой усмешкой ответила я. Мы обе рассмеялись. Смех был звонкий, почти девичий, хотя ни я, ни она уже давно не верили в сказки.