Дело Уоллеса

«Уильям Герберт Уоллес. Я, инспектор Герберт Голдман из уголовного розыска Ливерпуля, арестовываю вас по подозрению в убийстве вашей жены, Джулии Уоллес, в ночь на 20 января сего года».Он сделал короткую паузу, его взгляд, острый как бритва, впился в Уоллеса:

«Основания: инсценировка ложного телефонного звонка с целью создания алиби, финансовый мотив, невозможность предоставить правдоподобное объяснение проникновению преступника в запертый дом и ваша неадекватная реакция на обнаружение тела супруги. Вы не обязаны ничего говорить, но любое ваше слово будет записано и может быть использовано против вас в суде».

Уоллес медленно поднялся. Его пальцы впились в спинку деревянного стула, костяшки побелели от напряжения. Губы дрогнули, но голос, когда он заговорил, был лишь хриплым шепотом, полным невероятного ужаса:

«Это… чудовищная ошибка, инспектор. Я… я не убивал Джулию. Клянусь Богом».Миссис Джонстон вскрикнула, прижав ладонь ко рту. За окном замелькали силуэты – соседи, привлеченные шумом. Шепот, как змеиный шелест, пополз по Кромвель-стрит.

Сержант Эдвардс сделал шаг вперед, его лицо было непроницаемо:

«Пожалуйте с нами, мистер Уоллес. Протяните руки, пожалуйста».Он достал стальные наручники. Резкий, громкий щелк-щекметалла прозвучал в тишине кухни, как выстрел. Уоллес вздрогнул всем телом, когда холодная сталь плотно сомкнулась вокруг его тонких запястий. Его дыхание участилось, прерывистые вздохи вырывались из груди. Он не сопротивлялся, лишь прошептал, глядя куда-то в пустоту:

«Вы ищете не там… Истинный убийца… он на свободе. Он смеется над вами».

Голдман кивнул констеблям. Те взяли Уоллеса под локти, их хватка была твердой, профессиональной. Пиджак арестованного съехал, обнажив помятую, несвежую рубашку под ним – свидетельство ночи в чужом кресле.

«Обыск вашего дома продолжится с удвоенной силой, – добавил Голдман, его взгляд скользнул к Эдвардсу. – Особое внимание – пропавшим частям решетки. Переверните каждый камень».Эдвардс отдал короткий, четкий кивок: «Так точно, сэр».

На пороге, перед тем как его вывели в серое, промозглое утро, Уоллес обернулся. Его глаза за толстыми стеклами очков казались огромными, абсолютно пустыми, лишенными всякой надежды.

«Джулия… – голос сорвался, превратившись в хрип. – Ей… ей нужны были лекарства. Я заботился… я…» Слова потерялись в беззвучном спазме горла.

Голдман оставался неумолим. Его фигура в дверном проеме была как гранитный монолит:

«Время заботы прошло, мистер Уоллес. Настало время отвечать. В путь».

Полицейские плотным кольцом вывели его на крыльцо, к черному полицейскому автомобилю, прозванному «вороном». Соседские шторы шевелились, в щелях виднелись испуганные лица. Миссис Джонстон, прислонившись к дверному косяку, тихо рыдала. Призрак «мистера Куалтро», о котором так много говорили, растворился в доме напротив. Для Голдмана он навсегда слился с силуэтом согбенного человека в стальных наручниках, которого грубо усаживали в машину. Железная логика следствия замкнулась: ключ к запертой комнате с ужасом внутри оказался в кармане того самого человека, который громче всех кричал о запертой двери.

Салон полицейского автомобиля – тесная, обитая потёртой кожей коробка. Запах старости, дешёвого табака и чего-то химического, отдававшего дезинфекцией. Уильям Уоллес втиснулся на жесткое заднее сиденье между двумя констеблями. Их тела, грузные и недвижимые, давили с обеих сторон. Металл наручников ледяным кольцом впивался в тонкую кожу запястий под рукавами пиджака. Каждое движение отзывалось болью.

Он повернул голову к запотевшему боковому окну. Мир за стеклом расплывался серыми, невнятными пятнами: промокшие стены домов, мелькающие фигуры прохожих, витрины лавок. Знакомый Ливерпуль превратился в чужой и враждебный пейзаж. Голдман сел напротив, в откидное сиденье. Его взгляд, тяжёлый и оценивающий, не отрывался от арестованного. Рев мотора, дребезжание кузова по булыжнику – всё сливалось в оглушительный гул.

Уоллес сглотнул ком в горле. Тишина в салоне была невыносимой, давящей сильнее тел констеблей. Он знал, что молчание – его враг. Его разум, скованный страхом и несправедливостью, лихорадочно искал точку опоры. Одно имя вертелось на языке с момента ареста. Рискованно? Да. Но другого выхода не было.

Он резко повернулся к Голдману, наручники звякнули о металлическую перегородку. Голос его, обычно тихий и ровный, прозвучал резко, почти срываясь, но громко в тесном пространстве:«Вы играете на руку настоящему убийце, инспектор. Вы упорно смотрите только на меня. Проверьте Ричарда Пэрри. Проверьте его!»

Голдман не моргнул. Только чуть приподнял бровь, вопросительно, холодно.

Уоллес продолжал, слова вырывались торопливо, словно он боялся, что его прервут или не дослушают:

«Он – казначей клуба. Он знал мое расписание в понедельник вечером досконально, как свои пять пальцев. Кто мог позвонить под видом "Куалтро"? Кто имел прямой доступ к информации о том, когда я приду? Он! Он мог!»

Он умолк, тяжело дыша. Глаза за стёклами очков горели лихорадочным блеском отчаяния и надежды. Это была первая, отчаянная попытка перенаправить подозрения, указать на хоть какую-то альтернативу.

Голдман медленно достал блокнот. Его перо скрипнуло по бумаге. Он записал имя: Ричард Пэрри.Затем посмотрел на Уоллеса. Его голос был ровным, лишённым эмоций, как чтение протокола:«Будет проверен, мистер Уоллес. Как и все остальные. Ваши предположения учтены.»

В его тоне не было ни тени веры, ни интереса. Была лишь формальная констатация. Он снова уставился в окно, демонстративно прекратив разговор. Надежда, вспыхнувшая в Уоллесе, погасла так же быстро, как и возникла. Холод салона, впивающиеся наручники и равнодушие человека напротив стали ещё ощутимее. Машина, подпрыгивая на колдобинах, везла его в каменный мешок участка, а его слова о Пэрри повисли в воздухе, как никчёмный дым.

Фойе встретило их эхом шагов по каменному полу и запахом хлорки, смешанным с потом. Констебли жестко повели Уоллеса к высокой деревянной стойке. За ней сидел дежурный сержант с лицом, как у выдохшегося боксера.

«Фамилия. Имя. Род занятий», – бубнил сержант, даже не глядя, заполняя журнал.

«Уильям Герберт Уоллес. Страховой агент», – ответил Уоллес монотонно. Наручники звякнули, когда он попытался поправить очки.

Этап 1: Обыск.Два офицера развернули его лицом к стене. Грубые руки прошлись по швам пиджака, брюк, залезли в карманы.

«Руки шире. Ноги расставить».Металлические ножницы блеснули – разрезали пуговицы жилета для проверки подкладки. Уоллес сглотнул, глядя в трещину на штукатурке.

Этап 2: Конфискация.

На стойку легли:

Карманные часы с цепочкой («Дела Кельвина, Лидс, 1898 г.»).Кожаный бумажник (3 фунта, фотография Джулии 1912 года).Очки в стальной оправе.Ключи от дома.

«Подпись здесь», – ткнул сержант в опись. Без очков мир расплылся. Уоллес подписал слепым росчерком.

Этап 3: Камера предварительного содержания.

Его толкнули в коридор. Решетчатые двери, крики из-за стен: «Отпустите, я невиновен!». Холодный сквозняк бил по ногам. Остановились у камеры №3. Ржавая табличка, глазок.

«Адвоката», – Уоллес резко повернулся к Голдману. Голос впервые зазвучал как сталь. – «Я требую присутствия моего поверенного. Сейчас же».

Голдман, перелистывавший папку, даже не поднял головы:

«Мистер Чарльз Горман будет уведомлен. Статья 18 Устава. Сначала – допрос».

Дверь камеры открылась с лязгом. Внутри: цементный пол, параша, деревянная лавка. Запах плесени и мочи.

«Всё, что скажете, записывается», – бросил сержант, выключая свет. – «Допрос через час».

Засов грохнул. Темнота. Уоллес нащупал лавку, сел. На запястьях, под манжетами, пульсировали багровые полосы от наручников. В кармане брюк, который не обыскали, жался скомканный листок – номер Гормана. Бесполезно. Правила игры диктовал Голдман.

Кабинет был тесным и душным. Стол завален папками, в пепельнице дымился окурок. Уоллеса усадили на жесткий стул напротив. Голдман откинулся в кресле, положив ладони на столешницу. Его перо лежало на чистом листе протокола.

«Начнем с ключевого несоответствия, мистер Уоллес, – голос Голдмана был ровным, как лезвие. – Таксофон у вокзала. Киоск А52. Вы знали этот район?»

«Конечно. Рядом с офисом „Пруденшиал“».

«Почему убийца выбрал именно его? Удобная близость к вашей работе? Или вы просто шли мимо?»Уоллес сжал кулаки на коленях:

«Я не звонил оттуда! И убийца не я!»

Голдман перебил, стукнув пальцем по столу:

«Следующий вопрос. Запертый дом. Двери заперты изнутри. Окна закрыты. Как убийца вошел? Вы забыли спрятать ключ под ковриком? Или Джулия сама впустила его?»

«Не знаю! – голос Уоллеса сорвался. – Может, черный ход не заперт был? Или…»

«Или вы вошли своим ключом, совершили убийство и вышли, имитируя взлом?»

Инспектор открыл синюю папку. Вынул страховой полис.

«Сто пятьдесят фунтов. Страховка Джулии. По нынешним временам – состояние. Выплата при… несчастном случае. Удобно».

Уоллес вскочил, с грохотом отодвинув стул. Его лицо исказилось яростью, глаза метали молнии.

«Это гнусно!» – закричал он, голос дрожал от гнева. «Лекарства стоили дороже! Я работал день и ночь, чтобы…»

Он оборвал себя, тяжело дыша, и обернулся к Голдману. Тот сидел, не поднимая глаз, делая вид, что записывает.

– «Зачем мне инсценировать звонок?!» – рявкнул Уоллес, сверкая глазами. – «Если бы я хотел алиби, сказал бы: „Был у клиентов на Менлав-авеню“. Без лишних звонков в клуб!»

Он замолчал, тяжело дыша, и вдруг перешел на крик, его голос сорвался на визг. Слезы гнева брызнули из-под очков, и он сжал кулаки.

– «Я любил Джулию! Двадцать восемь лет! Она болела – я покупал ей лекарства, а не смерть! Вы видели те счета?»

Он выхватил из кармана пиджака несколько исписанных листов и сунул их Голдману под нос. Тот быстро пробежал глазами по строчкам, но не проявил интереса.

«Проверьте! – взревел Уоллес, тыча пальцем в окно, где виднелись крыши домов. – Продавец Кремо! Он видел меня в своём магазине на Менлав-авеню в 18:30. Это в трёх милях от дома! Как я мог быть там и здесь одновременно?»

Голдман медленно кивнул, не отводя взгляда от бумаг.

– «Проверим. А сейчас сядьте, – сказал он спокойно, но с угрозой в голосе. – „Мы ещё вернёмся к вашим слезам у тела. Или их отсутствию“».

Он откинулся на спинку стула, а Уоллес, тяжело дыша, вернулся на свое место. Его лицо было пепельно-серым, в глазах читался страх, но челюсть сжалась, и он, не говоря ни слова, сел обратно, тяжело опустив голову на руки. Битва только начиналась.

Стальная дверь захлопнулась. Звук засова прокатился по каменному мешку, как похоронный звон. Уоллес остался один. Холод цементного пола проникал сквозь подошвы туфель. Он опустился на деревянную лавку, прикрепленную к стене цепью. Скрип железа отозвался в тишине. Где-то капала вода – тук… тук… тук… – методично, как метроном.

Он снял очки, протер пересохшие глаза. На запястьях под рубашкой горели красные полосы от наручников. Воздух был спертым, пахло хлоркой, плесенью и страхом. Его разум, отточенный годами расчетов и шахматных партий, начал холодный, отчаянный анализ.

Всё это казалось абсурдом. Следователи, как муравьи, копошились вокруг, но я знал, что они упускают что-то важное. Они искали улики, но их не было. Нигде.

Пропавшие части решетки. Это была ключевая улика, о которой кричал Голдман. Но где они? Как я мог их спрятать? С сумкой? На глазах у соседей? Это было невозможно. Их отсутствие доказывало лишь одно: убийца унес их. Не я.

Кровь. Они искали кровь на моей одежде, обуви, под ногтями. Но её не было. Они взяли весь мой гардероб, надеясь найти хоть что-то. Но ничего. Убийство было кровавой баней, но я был чист. Как можно было избежать брызг? Я носил макинтош на голове, чтобы сдержать фонтан. Но убийца должен был быть в крови. А я – нет. Я был чист. Факт.

Свидетели. Кромвель-стрит. Вечер. Кто-то всегда был у окна. Миссис Джонстон. Старик Паркер напротив. Никто не видел меня возле дома с 15:00 до 20:45. Никто! Голдман пытался подтасовать показания, как с той Гловер, но ложь была видна. Где хоть один свидетель, видевший меня в окрестностях дома между 18:00 и 19:00? Нет таких.

Уоллес чувствовал, как время ускользает сквозь пальцы. Следователи были уверены в моей виновности, но он знал правду. Был невиновен. Но как доказать это? Как убедить их? Должен быть способ.

Он встал, зашагал по камере. Три шага вперед. Поворот. Три шага назад. Цемент пылил под каблуками. Мысли текли с холодной ясностью:

«Голдман ищет простое решение. Удобное. Я – муж. Есть страховка. Есть странное алиби. Он вбил себе в голову: „Это он“. И гнет свою линию, игнорируя всё, что в нее не вписывается. Пропавшие части решетки? Неважно! Отсутствие крови? Мелочи! Отсутствие свидетелей? Несущественно! Главное – его теория о звонке».

Он остановился у стены, уперся лбом в шершавый, холодный камень. Голос шепота сорвался в пустоту камеры:«Он не хочет сложной правды. Ему нужен виновный. Я подхожу».

Тупик. Но не для него. Для следствия. Его невиновность была очевидна любому, кто взглянет на факты без предвзятости. Но Голдман был слеп. Тук… тук… тук… – капли воды отсчитывали секунды до следующего допроса. Уоллес сжал кулаки. Факты были на его стороне. Оставалось заставить кого-то их увидеть.

________________

Комната была крошечной: стол, два стула, решётка на замурованном окне. Запах дезинфекции въелся в стены. Уоллес впился взглядом в дверь. Она открылась – вошел молодой человек в безупречном костюме, с кожаным портфелем. Хьюго Мортон. Его взгляд был острым, оценивающим, но без тепла.

«Мистер Уоллес. Хьюго Мортон, ваш защитник по назначению суда», – отрывисто представился он, садясь. Портфель щелкнул, извлеклись папка, блокнот. – «Расскажите всё. Без эмоций. Только факты и вашу версию».

Уоллес выдохнул. Голос был хриплым от напряжения:

«Я невиновен. Это подстава. Кто-то знал мое расписание…»

Мортон поднял руку, останавливая поток:

«Стратегия, мистер Уоллес, а не исповедь. Слушайте». Он раскрыл папку.

«Первое. Ваше алиби. Магазин Кремо на Менлав-авеню. 18:30. Он вас видел. Это в трех милях от дома. Физически вы не могли быть в двух местах. Это наш главный козырь. Свидетели в трамвае? Ищем».

«В трамвае №5 были люди! – вырвалось у Уоллеса. – Женщина с сумками… Пожилой господин у окна… Найдите их!»

«Пытаемся», – сухо ответил Мортон, делая пометку.

Он ткнул пальцем в список имен в папке:

«Второе. Ричард Пэрри. Вы указали на него Голдману. Почему?»

«Он казначей клуба. Знал, что я буду там в понедельник. Завидует мне – я выиграл у него пост в комитете в прошлом году. Он мог…»Мортон перебил:

«Слабо. Мотива убивать вашу жену у него нет. Но мы потребуем его повторного допроса. Давление. Пусть Голдман копает и в эту сторону».

Адвокат достал копию злополучной записки Грина:

«Третье. Записка „Куалтро“. Мы настаиваем на срочной экспертизе почерка. Сравним с вашими образцами, с почерком Пэрри, других членов клуба. Если это не ваш почерк – сильный удар по обвинению».Уоллес жадно кивнул:

«Он другой! Я видел! Угловатый, нажим иной…»

Мортон закрыл папку. Его взгляд стал жестче:

«Теперь ваша версия. Кто и зачем?»Уоллес сжал виски:

«Не знаю! Грабитель? Маньяк? Кто-то, кто меня ненавидит? Но Джулия… Зачем её?» Его голос дрогнул.

«Эмоции – не доказательство, – холодно парировал Мортон. – Держитесь фактов: алиби, отсутствие крови, пропавшие части решетки. Ищите свидетелей по трамваю. Назовите хоть одну примету».

«Женщина… в синей шали! Мужчина… в кепке-восьмиклинке! Выходили на Принсес-роуд!» – выпалил Уоллес, цепляясь за призраки памяти.

Мортон встал. Время вышло.

«Экспертиза почерка – в работу. Свидетелей трамвая – ищем. Пэрри – потревожим. Не надейтесь на чудо. Надейтесь на факты». Он постучал в дверь. Констебль открыл.

«И найдите того, кто видел меня! – крикнул ему вдогонку Уоллес. – Трамвай №5, 18:10 от Северного вокзала! Синяя шаль! Кепка-восьмиклинка!»

Дверь закрылась. Уоллес остался один. Эхо его крика затихло в каменных стенах. Стратегия была. Но факты уплывали сквозь пальцы, как вода. Надежда теперь носила синюю шаль и кепку-восьмиклинку.

_________

Кабинет Голдмана погрузился в сумерки. Включили настольную лампу – желтый круг света выхватил лицо Уоллеса, осунувшееся за день. Голдман положил на стол новый лист. Его голос звучал устало, но жестко:

«Обновим картину, мистер Уоллес. Свидетельские показания. Миссис Агата Гловер, ваш сосед через два дома. Она дала письменные показания сегодня днем».Он протолкнул листок через стол. Уоллес натянул очки. Чернильные строчки плясали:*«Примерно в 18:00 видела Уильяма Уоллеса у его парадной двери. Он что-то поправлял в кармане пальто, выглядел взволнованным. Быстро ушел в сторону трамвайной остановки».*

Уоллес вскочил. Стул с грохотом упал.

«Ложь! Гнусная ложь! – его голос взорвался хриплой яростью. – Миссис Гловер слепа, как крот! Ее окна выходят в глухой задний двор! Оттуда парадную дверь моего дома НЕ ВИДНО! Физически невозможно! Проверьте план улицы!»Он ударил кулаком по столу. Лампа задрожала.

Голдман не дрогнул. Спокойно поднял упавший стул:

«Сядьте. Ее показания зафиксированы. А теперь – главное. Ваше поведение при обнаружении тела».Он пристально посмотрел на Уоллеса:

«Вы нашли жену зверски убитой. Размозженная голова. Кровь. Но вы не закричали. Не разрыдались. Не упали в обморок. Вы… осмотрели замки. Спросили соседей о дверях. Это поведение виновного, мистер Уоллес. Невиновный муж сломался бы!»

Уоллес схватился за край стола. Кости пальцев побелели. Голос его упал до опасного шепота:

«Я был в шоке. В оцепенении. Мозг отказывался верить. Это… это защита. А потом – мысль: убийца мог быть еще в доме. В темноте. За дверью. С тем самым прутом. Я боялся за Джонстонов. За себя. Кричать? Привлечь его? Безумие! Я искал угрозу. А не… не рыдал».Он умолк, тяжело дыша. В его глазах стояла не ярость, а животный ужас при воспоминании.

Голдман медленно записывал. Его перо скрипело: «Объяснение: шок + страх присутствия убийцы».Он отложил ручку:

«Удобная версия. Нет свидетелей вашего „страха“. Есть только ваши слова. И записка „Куалтро“. Которую вы написали сами».

Тишина повисла, как нож над шеей. Уоллес смотрел на свет лампы, слепящий глаза. Его защита – шок, страх, слепота соседки – разбивалась о стену недоверия. Допросная стала клеткой. А Голдман – ее тюремщиком.

Тьма была абсолютной. Только скрип – где-то за стеной, под полом. Крысы. Громкий вопль из соседней камеры:

«Сволочи! Я ничо не брал!» – потом рыдания. Уоллес сидел на лавке, спина одеревенела. Холод пробирал до костей. Каждые полчаса – резкий луч фонаря в глазок. Щелк. Слепящий свет. Щелк. Тьма. Метроном надзора.

Он закрыл глаза. Картины вспыхивали в темноте:

Запертая парадная дверь на щеколду. Запертая черная дверь с задвижкой. Запертые окна. Тело Джулии. Кровь.

Макинтош. Исчезнувшие части решетки.

Теперь – запертая камера. Стальная дверь. Засов. Глазок.

Голос его, шепотом, прорезал камерную тишь:

«Запертый дом… Запертая камера. Ирония? Или… план „Куалтро“ был идеален? Он не просто убил Джулию. Он запер меня здесь».

Мысли кружились, как листья в воронке:

Пропавшие части решетки? Не найдены. Кровь? Отсутствует. Свидетели у дома? Нет. Алиби Кремо? Подтверждено, но

Голдман шельмует: „Продавец мог ошибиться во времени!“ Соседка Гловер? Лгунья, но ее показания в протоколе.

Записка? Экспертиза почерка затягивается…

Внезапно, как удар током, его осенило. Он выпрямился во тьме, глаза широко открылись, невидящие:

«Не в фактах дело… Голдману нужен виновный. Любой ценой. Раскрытое „идеальное убийство“ – звёзды на погоны. А моя невиновность… – горькая усмешка исказила губы, – она разрушит его карьеру. Позор. Он не может этого допустить».

Холодное осознание стекало по позвоночнику. Это была не борьба правды с ложью. Это была борьба его жизни против карьеры следователя. Система выбрала жертву. Логика бессильна против слепоты системы.

7:00. Дверь камеры открывается.

Серый утренний свет бьет в глаза. Констебль:

«Подъем! Допрос через полчаса».

Уоллес медленно встает. Суставы скрипят. Он поправляет помятую рубашку. В глазах – не ночной ужас, а ледяная решимость.

7:30. Допросная №1.

Голдман за столом. Лицо невыспавшееся, но глаза острые. На столе – свежий протокол.

«Продолжим, мистер Уоллес. Вчера вы говорили о страхе присутствия убийцы. Разверните…»

Уоллес не садится. Стоит прямо. Голос тихий, но каждый звук – как удар стального прута по камню:

«Нет».

Голдман нахмурился:

«Что „нет“?»

«Нет дальнейшим допросам. Без присутствия моего адвоката. Ни слова. Ни одного». Уоллес смотрит ему прямо в глаза, не мигая.

Голдман откидывается в кресле, раздражённо:

«Это ваше право. Но затягивая, вы лишь усугубляете…»

Уоллес перебивает. Его финальная реплика падает в тишину комнаты, четкая, обжигающе-холодная:

«Вы ищете улики там, где их нет, инспектор. Настоящий убийца оставил вам меня вместо ответов. И вы… вы купились. Игра окончена. Жду адвоката».

Он поворачивается к констеблю у двери:

«В камеру».

Голдман замер. Лицо его стало каменным. Слова Уоллеса, как иглы, впились в фасад его уверенности. Борьба рациональности против системы уперлась в глухую стену. Уоллес выбрал молчание. Последнее оружие невиновного в мире, где логику игнорируют, а факты топят в удобных для системы домыслах. Чувство бессилия, тяжелое и горькое, повисло в комнате, пока дверь за арестованным закрывалась с глухим стуком.

Глава Девятая Человек из Честера

Холодный ливень хлестал по закопченным стенам вокзала Ливерпуль Лайм Стрит. Пара от прибывшего поезда из Честера смешивалась с дождем, окутывая платформу грязноватым туманом. В толпе, вываливающейся из вагонов – рабочие с узлами, торговцы, заплаканные женщины, встречающие родню – он выделялся сразу.

Джозеф Торнли. Брат Джулии.

Он стоял неподвижно, пока поток людей обтекал его. Высокий, подтянутый, в добротном, но не новом темно-сером костюме, отглаженном до стрелок. Пальто – такого же строгого покроя, без излишеств, наглухо застегнутое. В руке – небольшой, но явно тяжелый кожаный чемодан с тусклыми латунными застежками.

Его лицо было бледным и резким. Холодные, светло-серые глаза медленно скользили по перрону, цепляясь за грязь под ногами, за кричащего ребенка на руках у изможденной матери, за копоть на высоких арочных окнах вокзала. Губы были сжаты в тонкую, неодобрительную линию. Ни тени растерянности приезжего, только сдержанная, но отчетливая неприязнь ко всему, что его окружало. Неприязнь к этому шумному, грязному городу, к этому дождю, к самой причине его визита.

Он не спешил. Дождь усиливался, стуча по крыше платформы. Люди, пригнув головы, бежали к выходу. Джозеф Торнли лишь слегка втянул голову в плечи, поправил чемодан в руке – движение было экономным, точным. Его осанка, прямая, почти по-военному, излучала не просто сдержанность, а отчуждение. Он был здесь чужаком, и ему здесь все было чуждо. Правильность его облика, его манер казалась инородным телом в этой ливерпульской сутолоке и серости.

Наконец, решив, что выстоял достаточно, чтобы продемонстрировать свое пренебрежение к непогоде и обстоятельствам, он сделал первый шаг. Каблуки его начищенных туфель четко стукнули по мокрым плитам. Он двинулся сквозь толпу, не ускоряя шага, не уворачиваясь, заставляя людей посторониться перед его молчаливой, ледяной решимостью. Его взгляд, скользнув вверх по грязно-желтому кирпичу вокзальной башни, выразил без слов все, что он думал о Ливерпуле. Осуждение. Глубокое и безоговорочное.

Дождь стучал по мутному стеклу единственного окна в крошечной комнате для свиданий городской тюрьмы. Воздух пах дезинфекцией, плесенью и отчаянием. Дверь открылась с лязгом.

Уильям Уоллес вошел под конвоем. Он шагнул неуверенно, лицо землисто-серое, глаза запавшие, с темными кругами. Одежда – та же, что и на допросе, помятая, воротник рубашки загнут. Он казался выжатым, сломленным ходом событий и бессонной ночью в камере. Увидев Джозефа, он едва заметно вздрогнул, остановился, упершись взглядом в стол, разделявший их.

Джозеф Торнли поднялся. Безупречно. Вежливый полупоклон. Ни тени сочувствия в его холодных глазах. Он не протянул руки. Просто окинул зятя долгим, оценивающим взглядом – от грязных ботинок до всклокоченных волос. Взглядом, в котором читалось лишь одно: "Вот до чего ты довел. Вот во что превратился".

«Уильям», – голос Джозефа был ровным, без интонаций, как диктор, зачитывающий сводку погоды. Он не сел обратно, оставаясь стоять в своём безукоризненном пальто, капли дождя ещё блестели на плечах. Чемодан стоял у его ног.