Дело Уоллеса

Уоллес молчал. Казалось, он с трудом фокусирует взгляд.

«Я приехал,» – продолжил Джозеф, – «чтобы выразить соболезнования семье. И взять на себя организацию похорон Джулии».

Уоллес резко поднял голову. В его глазах мелькнуло что-то – боль, протест?

«Похороны…» – хрипло начал он.

«Я возьму организацию на себя», – Джозеф перебил его, не повышая тона, но с такой окончательностью, что любые возражения казались немыслимыми. – «Тебе сейчас… – он сделал микроскопическую паузу, – не до того».

Фраза повисла в сыром воздухе. Звучало как забота. На деле это был приговор. Лишение последнего права мужа, последней обязанности перед женой. Лишение возможности что-то исправить, проститься как подобает. Уоллес сглотнул, его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Костяшки побелели.

Джозеф наблюдал за этой реакцией. Холодно. Без участия. Затем он медленно обвел взглядом убогую комнату – голые стены, стол, два стула, решетку на окне. Его взгляд вернулся к Уоллесу, но уже не к лицу, а куда-то сквозь него, в пространство за его спиной. Голос его оставался ровным, почти бесстрастным, когда он произнес следующее:

«Джулия…» – он снова сделал эту микро-паузу, заставляя слушать, – «заслуживала лучшей участи». – Он перевёл взгляд прямо в глаза Уоллеса, – «И лучшего мужа».

Это был не упрек. Это был приговор. Точный, ледяной удар ниже пояса. Расчетливый и жестокий.

Тишина длилась долю секунды. Потом Уоллес рванулся вперед, как дикий зверь на цепи. Стул с грохотом опрокинулся назад. Он врезался грудью в край стола, его лицо, только что серое, побагровело от ярости и боли. Глаза дико блестели.

«Ты!» – он зарычал, слюна брызнула. – «Ты смеешь?! Ты… всегда ненавидел! Всегда считал её слишком хорошей для меня! А теперь… теперь…» – Голос сорвался на хрип. «Ты…» – попытался он снова, но слова не шли. Только бессильный стук кулака по столу.

Конвоир у двери напрягся, сделал шаг вперед. Джозеф Торнли не пошевелился. Ни мускула не дрогнуло на его лице. Он смотрел на бьющегося в истерике зятя с тем же холодным, аналитическим интересом, с каким энтомолог смотрит на пойманное насекомое. Этот взрыв ярости был для него лишь подтверждением – подтверждением правоты его слов, подтверждением несостоятельности Уоллеса, его виновности в глазах любого разумного человека. В глазах Голдмана, который, несомненно, узнает об этой сцене во всех подробностях.

«Успокойся, Уильям», – произнёс Джозеф с ледяным спокойствием, когда первый порыв Уоллеса начал стихать, сменившись судорожными всхлипами. – «Это не поможет Джулии. И тебе – тоже».

Он слегка кивнул конвоиру. Тот быстро подошел к Уоллесу, все еще трясшемуся и всхлипывающему у стола.

«Время», – коротко бросил Джозеф, поднимая свой тяжёлый чемодан. Он ещё раз окинул комнату и согбенную фигуру зятя тем же безучастным, осуждающим взглядом. – «Я позабочусь обо всём. О похоронах».

И, не прощаясь, не оборачиваясь, Джозеф Торнли вышел. Дверь захлопнулась за ним, оставив Уоллеса одного с конвоиром, со стуком собственного сердца и с ядовитыми словами, которые теперь навсегда будут звучать у него в голове: "Лучшего мужа".

Дождь перешел в моросящую изморось, затянувшую улицу Винслоу серой пеленой. Джозеф Торнли стоял у калитки дома №29. Желтая полицейская лента, порванная ветром, болталась на одной стойке. Занавески в окнах соседних домов чуть колыхнулись – за ним наблюдали.

Он не спешил заходить. Сначала обвел взглядом фасад: темные кирпичи, запертая парадная дверь, окна гостиной – там, где нашли Джулию. Его лицо оставалось непроницаемым. Затем он повернулся и направился к дому через дорогу – к миссис Агате Гловер.

Его стук в дверь был твердым, но не грубым. Миссис Гловер открыла не сразу, щелкнул глазок. Увидев строгую фигуру в хорошем пальто, отперла цепочку.

«Миссис Гловер?» – «голос Джозефа был тихим, учтивым, с оттенком скорби». – «Джозеф Торнли. Брат Джулии Уоллес. Примите мои глубочайшие соболезнования. Это ужасная трагедия для всех, кто знал мою сестру».

Он снял котелок, держа его перед собой. Женщина, сухопарая и с острым взглядом, смягчилась.

«Ох, мистер Торнли, проходите, проходите! Какое горе! Какое несчастье!» – она засуетилась, впуская его в крохотную, пропахшую капустой прихожую.

Джозеф вежливо отказался от чая. Он стоял посреди скромной гостиной, его присутствие казалось несоразмерно большим для этого пространства.

«Я приехал организовать… последние дела Джулии, – он чуть сдавленно произнёс её имя. – И хотел лично поблагодарить всех, кто пытался помочь, кто проявил участие в эти страшные дни. Полиция упомянула ваше имя, миссис Гловер. Вы оказались очень внимательны к происходящему».

Он видел, как расправляются ее плечи, как загораются глаза от сознания собственной важности.

«Ох, мистер Торнли, да я же просто… как соседка! Старалась чем могу. Страшно же, до ужаса! Такое рядом!»

«Именно, – мягко поддакнул Джозеф. – Такая бдительность – редкость. В наше время. Вы, несомненно, оказали неоценимую помощь следствию.– Он сделал паузу, давая комплименту усвоиться. – «Я собираю воспоминания о Джулии. Для поминальной речи. Чтобы почтить её светлую память. Может, вы поделитесь? Какая она была в последнее время? Казалась ли… озабоченной? Встревоженной?»Миссис Гловер наклонилась вперед, понизив голос до конфиденциального шепота:

«Знаете, мистер Торнли, если честно… Джулия всегда была тихоней. Милая. Но в последние недели… да, будто тень какая на неё легла. Будто чего-то опасалась. Я даже как-то подумала: не проблемы ли в доме?» – «Она» многозначительно подняла бровь.

Джозеф кивнул, лицо скорбное. Достал из внутреннего кармана пальто маленький блокнот и карандаш. Аккуратно записал что-то.

«А Уильям?» – спросил он, не поднимая глаз от блокнота, голос ровный, будто вопрос второстепенный. – «Он ведь много работал по вечерам? В клубе? Вы часто видели его уходящим? Он казался… рассеянным? Необычным?»

«О, вечерами – постоянно!» – воскликнула миссис Гловер, почуяв интерес. – «То поздно, то рано. А в тот вечер… – она осеклась, вспомнив свои показания. – "Я же полиции говорила! Видела его у двери, перед самым выходом. Суетился, в карманы лазил. И вид… ну, нездоровый. Взвинченный. Я так и сказала инспектору Голдману. Честное слово"».

Джозеф поднял на нее взгляд. Его серые глаза были внимательны, почти восхищены.

«Вы обладаете удивительной наблюдательностью, миссис Гловер. Это дар. Такие детали… они невероятно важны для восстановления картины. Полиция, уверен, очень ценит вашу точность». – «Он снова записал что-то в блокнот». – «А в округе? Что люди говорили о них? Как пара? Джулия заслуживала самого лучшего, самого заботливого мужа». – «Его голос дрогнул на последних словах, искренне скорбящий».

Миссис Гловер не заставила себя долго уговаривать. Сплетни, слухи, домыслы – все, что она слышала или вообразила о несостоятельности Уоллеса, о его странностях, о том, что Джулия «могла бы найти и получше», полилось рекой. Джозеф слушал внимательно, кивая, изредка задавая уточняющий вопрос мягким, поощряющим тоном: «Правда?», «И что же тогда произошло?», «А люди это замечали?». Его карандаш методично скользил по странице блокнота, фиксируя не факты, а яд общественного мнения.

Он поблагодарил ее еще раз, уже у двери, снова подчеркнув ее «неоценимую помощь и внимание». Его лицо было маской благодарной скорби. Только когда дверь закрылась за его спиной, а он остался один под моросящим дождем на тротуаре, в его глазах на мгновение мелькнуло что-то жесткое, удовлетворенное. Он снова открыл блокнот, бегло просмотрел записи, аккуратно сложил его и убрал во внутренний карман. Затем направился к следующему дому. Его шаги по мокрому асфальту были такими же размеренными и неумолимыми, как и его сбор «воспоминаний» – ядовитых кирпичиков в стене, возводимой вокруг Уильяма Уоллеса.

Дверь кабинета Голдмана распахнулась с такой силой, что стукнула о стену. Инспектор, с лицом, помятым бессонницей и вчерашним поражением (этот Уоллес, осмелившийся замолчать!), почти столкнулся с высокой, подтянутой фигурой, загораживающей проход в коридоре.

«Инспектор Голдман?» – Голос Джозефа Торнли был мягким, почти учтивым, но в нём не было вопросительной интонации. Он знал, с кем говорит. – «Мистер Торнли, – Голдман попытался обойти его, сухо кивнув. – «Прошу прощения, я спешу…» – Всего на минуту, инспектор, – Джозеф сделал крошечный, но недвусмысленный шаг вбок, снова блокируя путь. Его пальто было безупречно, на плече – тот самый тяжёлый кожаный чемодан. – «Как раз хотел выразить признательность за ваши… неустанные усилия. И поделиться кое-чем, что, возможно, прояснит общую картину. Со стороны.»

Голдман замер. Его терпение было на исходе. Этот холодный, как мрамор, родственник действовал ему на нервы. Но отказать в разговоре было нельзя – родной брат жертвы.

«Пожалуйста», – Голдман жестом указал обратно в кабинет, не скрывая раздражения. – «Но буквально минуту. Дела».

«Джозеф вошёл, не присаживаясь. Он стоял посреди небольшого кабинета, заваленного папками, его присутствие сразу сделало пространство тесным, напряжённым».

«Я общался с соседями, – начал Джозеф, не глядя на Голдмана, а будто разглядывая пыль на подоконнике. – Собирал светлые воспоминания о Джулии для поминальной службы. Люди добрые, отзывчивые. Искренне скорбят». – «Он сделал паузу, доставая из кармана тот же блокнот». – «Но… некоторые вещи невольно всплывают в разговорах. Настораживающие детали».

Он открыл блокнот, не спеша перелистнул страницу.

«Многие отмечают… необычную сдержанность Уильяма в последнее время. Даже до… » – он чуть кивнул, опуская страшные слова. – «Будто отстранённость. Погружённость в себя. Нехарактерную для него». – «Люди многое замечают», – пробурчал Голдман, машинально перекладывая папку на столе.

«Конечно,» – легко согласился Джозеф. – «И говорят. Например, о возможных… финансовых затруднениях в доме Уоллесов. Шепчутся. А Джулия…» – его голос слегка дрогнул, с искренней, казалось бы, болью, – «в последних письмах упоминала чувство одиночества. Тревоги. Будто что-то её гнетёт». – Он снова посмотрел в блокнот. – «Жаль, я не придал этому значения тогда. Считал женскими капризами. Теперь понимаю… может, она что-то предчувствовала? Боялась?»

Голдман молчал. Каждое слово Джозефа, произнесенное тихим, разумным тоном, ложилось на подготовленную почву его собственных подозрений. «Сдержанность» – это же подтверждение его теории о хладнокровном убийце! «Финансовые трудности» – классический мотив. «Страх Джулии» – свидетельство напряжения в доме. Это не улики, но фон, на котором версия обвинения выглядела… логичнее.

«Интересные наблюдения», – процедил Голдман, стараясь звучать нейтрально. – «Но следствие опирается на факты». – «Безусловно, инспектор», – Джозеф почтительно склонил голову. – «Факты – основа всего. Кстати, о фактах… – Он закрыл блокнот, спрятал его. – Надеюсь, экспертиза почерка по той злополучной записке… „Куальтро“?.. уже близка к завершению? Такой ключевой элемент».

Голдман нахмурился. Экспертиза тормозилась. Это было больное место.

«Идут процедуры», – отрезал он. – «А этот человек… Кремо, кажется? – Джозеф сделал вид, что вспоминает имя. – Продавец, подтвердивший алиби Уильяма на время звонка? Его показания тщательно перепроверены? Временные рамки такие узкие… Люди, особенно под давлением полиции, могли ошибиться на десять-пятнадцать минут». – Он сказал это легко, будто рассуждая вслух. Но фраза «под давлением полиции» прозвучала как тонкий укол.

Голдман почувствовал, как закипает. Этот Торнли лезет не в свое дело!

«Следствие знает, что делает, мистер Торнли», – прозвучало резко. – «О, я не сомневаюсь!» – Джозеф поднял руки в жесте миролюбия, но в его глазах не было ни тени извинения. – «Просто как брат… и как представитель семьи Торнли из Честера… – он чуть выделил название города, вкладывая в него вес репутации, – я глубоко заинтересован в справедливом и, по возможности, быстром разрешении этого кошмара. Для всех. Особенно для покоя души Джулии». – Он сделал шаг к двери, его миссия, казалось, была завершена. – «Общественность, родные… все ждут правосудия. Уверен, вы приложите все усилия, инспектор. До свидания».

Он вышел, бесшумно закрыв дверь. Голдман остался стоять посреди кабинета. Горечь и раздражение подступали к горлу. Назойливый, холодный тип! Лезет со своими «наблюдениями» и советами!

Но… отмахнуться не получалось. Слова Торнли, как назойливые мухи, кружили в голове: «странная сдержанность», «финансовые трудности», «Джулия боялась», «ошибка во времени Кремо», «экспертиза почерка», «быстрое разрешение», «репутация семьи», «общественность ждет».

Каждая фраза, поданная с ледяной вежливостью, была уколом в слабые места дела и одновременно подпиткой для его, Голдмана, уверенности в виновности Уоллеса. Этот Джозеф Торнли казался разумным, объективным человеком. И его «объективность» неумолимо вела к одному выводу: Уильям Уоллес – убийца. А давление «репутации семьи» и «общественности» означало одно: медлить нельзя. Нужны результаты. Быстрые.

Голдман тяжело опустился в кресло. Тень «человека из Честера» легла и на его стол. И эта тень работала против Уоллеса куда эффективнее, чем любой прямой нажим.

Комната в гостинице «Северная Звезда» была маленькой, пропахшей дешевым табаком и сыростью. За окном, затянутым грязноватой тюлевой занавеской, Ливерпуль тонул в вечерних сумерках и непрекращающемся дожде. Тусклый свет уличного фонаря рисовал на стене мокрые тени.

Джозеф Торнли сидел у стола, спиной к окну. Перед ним стоял открытый тяжелый кожаный чемодан. Не одежда занимала его место внутри. На столе лежала пачка писем, перевязанных темной лентой. Конверты – узнаваемый женский почерк. Джулия.

Он снял очки, аккуратно сложил их рядом. Его пальцы, обычно такие точные и уверенные, слегка дрогнули, когда он развязал ленту и достал верхний лист. Развернул. Не читал сразу. Сперва провел ладонью по бумаге, будто ощущая след чернил, след ее руки.

Затем начал читать. Медленно. Его лицо в тени комнаты оставалось каменным маской. Только мышцы челюсти чуть напряглись. Глаза, холодно-серые, скользили по строчкам. Письма были старыми, новые пришли недавно. Полные обыденных забот, жалоб на погоду, расспросов о Честере… И намеков. Тонких, как паутина, но для него – кричащих.

"…Уильям опять задержался в клубе. Говорит, дела. Но я чувствую, что-то не так. Он стал другим, Джозеф. Отстраненным. Будто живет в каком-то своем мире, куда мне хода нет…"

"…Деньги снова в обрез. Он не говорит, но я вижу. Хмурится, когда я прошу на хозяйство. Его страхования едва хватает, а уроки фортепиано приносят копейки. Иногда мне страшно, Джозеф. Просто страшно…"

"…Ты спрашивал, пишет ли он мне? Нет. Ни строки. Я словно воздух для него. Одиночество здесь, в этом доме, гложет по ночам. Если бы не музыка… Я не знаю, что со мной происходит…"

Джозеф дочитал последнее письмо. Датированное за две недели до смерти. Он не спеша сложил лист, положил его на стопку остальных. Поднял голову. Взгляд его упал на мокрое окно, на расплывчатые огни чужого города. На его лице, обычно таком непроницаемом, в тусклом свете настольной лампы промелькнула тень. Что это было? Глубокая, невыразимая скорбь, сжимающая сердце? Или… холодное удовлетворение от того, что слова сестры теперь стали оружием в его руках? Или и то, и другое, сплавленное воедино?

Он сидел неподвижно несколько минут. Дождь стучал по стеклу, как чьи-то нетерпеливые пальцы. Потом его рука потянулась к блокноту, лежавшему рядом с письмами. Тому самому, где аккуратным почерком были записаны "наблюдения" соседей: о странностях Уоллеса, о его сдержанности, о финансовых трудностях, о страхе Джулии. Он открыл блокнот, перелистал страницы с записями. Затем взял последнее письмо Джулии и положил его поверх записей. Словно подводя итог. Словно ставя печать.

Его губы, тонкие и бледные, шевельнулись. Шепот был настолько тихим, что его заглушал стук дождя по стеклу. Но слова прозвучали в полной тишине его сознания, отчетливо и неумолимо:

"Слишком много вопросов…"

Он резко захлопнул блокнот, положив сверху письмо. Потом аккуратно, методично сложил все письма обратно в чемодан. Закрыл его. Защелкнул тусклые латунные застежки. Звук был громким в тишине номера.

Встал. Подошел к окну. Отодвинул занавеску. Дождь заливал стекло, превращая огни Ливерпуля в расплывчатые желтые и оранжевые пятна. Его собственное отражение в стекле – высокий, темный силуэт с белым пятном лица – казалось, растворялось в этом мокром хаосе чужого города. Тень. Не просто скорбящий брат. Не просто родственник, требующий правосудия. А нечто большее. Игрок, сделавший свой ход. Источник скрытого давления, который уже запустил невидимые шестеренки механизма, увлекающего Уильяма Уоллеса в бездну.

Он стоял так долго, глядя сквозь дождь и свое отражение, в темноту. На его лице не было больше ни скорби, ни удовлетворения. Только абсолютная, ледяная непроницаемость. Вопрос висел в сыром воздухе комнаты, тяжелый и неразрешимый: Чей же он, этот человек из Честера? И какую цену заплатит Уильям Уоллес за его "помощь"?

Глава Десятая Мотив и Страховка

Дым дешевых сигар въелся в стены кабинета Голдмана намертво. Сам инспектор метался по комнате, как раненый зверь в клетке. Стук его каблуков по голому полу отдавался в такт стуку дождя по окну. Он швырнул папку на стол. Бумаги рассыпались веером.

"Молчун!" – Голдман ударил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть стакан с остывшим чаем. – "Ни слова! Ни полслова без своего адвоката! А этот… Торнли! Как тень! То там мелькнет, то здесь! Давит! А улики?" – Он сгреб со стола лист с показаниями миссис Гловер. – "Вот она, наша "надежда"! Слепая старуха, которая не могла видеть его дверь! И записка! Экспертиза топчется! Кремо – как камень! Алиби! Идеальное убийство… слишком идеальное!"

Он тяжело рухнул в кресло, проводя рукой по лицу. В дверь кабинета постучали. Тихо, но настойчиво.

"Войдите!" – рявкнул Голдман.

Дверь открылась. На пороге стоял инспектор Мэсси. Он был ниже и плотнее Голдмана, в таком же поношенном, но безукоризненно чистом костюме. Лицо – круглое, невозмутимое, с внимательными, чуть прищуренными глазами. В руках – аккуратный блокнот и карандаш. Он не суетился, не втягивал голову от крика начальника. Просто вошел и закрыл дверь за собой, оставия небольшую лужу от мокрого зонта на полу.

"Вы звали, сэр?" – спросил Мэсси. Голос у него был тихий, ровный, без эмоций.

Голдман ткнул пальцем в хаос на столе.

"Вот оно, Мэсси! Дело Уоллеса! Тупик. Стена. Он молчит. Улики рассыпаются как труха. А общественность… этот Торнли… они требуют голову! Виновного! А у нас – призрак!"

Мэсси молча подошел к столу. Его взгляд скользнул по разбросанным бумагам – протоколы допросов, план дома, записка "Куальтро". Он не стал ничего подбирать, просто наблюдал.

"Нужен мотив, Мэсси!" – Голдман встал, снова зашагал. – "Понимаешь? Зачем? Почему он это сделал? Деньги? Женщины? Ненависть? Что-то должно было толкнуть его! Что-то реальное! Не эти…" – он махнул рукой в сторону показаний Гловер, – "…домыслы!"

Он остановился прямо перед Мэсси, глядя на него сверху вниз.

"Я передаю тебе эту часть. Копни. Копни в их жизнь глубже, чем копали раньше. Деньги. Каждая копейка. Доходы, расходы, долги, страховки – все! Отношения. Не только с женой. С соседями, друзьями, в клубе. Прошлое. Особенно ее, Джулии. Что было до Честера? Кто она была? Мотив, Мэсси! Должен быть мотив! Найди его."

Мэсси кивнул. Один раз. Четко.

"Понял, сэр. Деньги. Отношения. Прошлое." – Он открыл свой блокнот, аккуратно записал что-то острием карандаша. Движения были экономными, точными. Ни лишнего жеста, ни лишней эмоции на лице. Контраст с кипящим Голдманом был разительным.

"Хорошо", – Голдман выдохнул, немного успокоившись. Он знал Мэсси. Не блестящий, не пробивной, но кропотливый, как муравей. Утонет в бумагах, но найдет иголку в стоге сена. – "Действуй. Отчитывайся. Каждый шаг. Нам нужен рычаг. Чтобы сломать его молчание."

Мэсси снова кивнул. Он подобрал с края стола папку с делом, которую Голдман швырнул ранее. Аккуратно сложил в нее выпирающие листы.

"Начну с финансов, сэр. Страховка, банковские выписки, если есть. Потом – соседи. Те, кто знал их давно."

"Да, да", – Голдман махнул рукой, уже отвернувшись к окну, к серой завесе дождя. – "Только не тяни. Время против нас."

"Понял", – тихо сказал Мэсси. Он взял папку под мышку, поправил блокнот. Его спокойный, почти отрешенный взгляд скользнул по обложке дела, где крупными буквами было выведено: "УОЛЛЕС". Он не строил громких планов, не клялся найти виновного. Он просто взял работу. Тяжелую, нудную, но необходимую. И вышел из кабинета так же тихо, как и вошел, оставив Голдмана биться в тисках его собственного бессилия и давления. Игрок сменился. Теперь на кону была сама жизнь Уильяма Уоллеса.

Дом на Винслоу-стрит замер. Полицейская лента у входа обвисла под дождем. Мэсси стоял в гостиной, где еще пахло меловым контуром тела и сладковатым душком смерти, смешанным с пылью. Он снял мокрое пальто, повесил на спинку стула. Его действия были медленными, методичными.

Он начал со стола Уоллеса в углу. Аккуратно выдвигал ящики один за другим. Банковские книжки (пустые страницы, редкие скромные записи о вкладах и снятиях), счета за электричество, газ. Мэсси складывал их в отдельную стопку. Потом нашел папку с надписью "Хоз. расчеты". Там лежали аккуратные записи Джулии: "Мясник – 1 фунт 7 шиллингов", "Бакалея – 15 шиллингов", "Уголь – 2 фунта". Рядом – несколько неоплаченных счетов с красными пометками "ПРОСРОЧЕНО". Мэсси аккуратно отделил их. Особенно выделялось письмо от домовладельца с сухой угрозой: "Уважаемый мистер Уоллес, напоминаем о просрочке квартплаты за ноябрь…".

Затем Мэсси поднялся в спальню. В комоде Джулии, под стопкой аккуратно сложенного белья, его пальцы наткнулись на жесткую папку. Он вытащил ее. "Liverpool & Globe Insurance Company". Мэсси открыл папку. Наверху, четким шрифтом: "Полис № 8742. Страхование жизни. Застрахованное лицо: Джулия Уоллес". Он пробежал глазами по тексту. Сумма: "Сто фунтов стерлингов". Выгодоприобретатель: "Уильям Герберт Уоллес (муж)". Срок действия – до 1935 года. Мэсси перечитал строчку о выгодоприобретателе еще раз. Сто фунтов. Не состояние, но сумма, способная закрыть долги, дать передышку. Он положил полис в папку с неоплаченными счетами.

Следующая остановка – шахматный клуб, где Уоллес работал агентом по сбору страховых премий. Мэсси предъявил свое удостоверение бухгалтеру, угрюмому мужчине в нарукавниках.

"Мне нужны данные по зарплате Уильяма Уоллеса. За последний год."

Бухгалтер покопался в толстых фолиантах, нашел нужную страницу.

"Вот, инспектор. Три фунта в неделю. Фиксированный оклад. Без бонусов, без сверхурочных. Аккуратный плательщик налогов, кстати."

Мэсси переписал цифры в свой блокнот. Три фунта в неделю. Сопоставил с расходами из записей Джулии: квартплата, еда, уголь, электричество, газ, одежда. Счет от мясника в 1 фунт 7 шиллингов выглядел особенно тяжелым на фоне недельного заработка. Он сложил цифры в столбик. Доходы – скудная река. Расходы – широкое, ненасытное устье. Разрыв был очевиден. Не нищета, но постоянная, изматывающая стесненность. Долги копились. Страховка в сто фунтов светила в конце тоннеля этого финансового тупика.

Мэсси вернулся в участок. На его столе легли три стопки:

Страховой полис. Жирная надпись "Уильям Герберт Уоллес".Неоплаченные счета и письмо с угрозой суда.Выписка о зарплате и его собственные расчеты расходов/доходов.

Он открыл блокнот. На чистой странице вывел заголовок: "Мотив: Финансы". Под ним пункты:

Значительная страховка на жизнь Джулии → выгодоприобретатель У. У. Систематические финансовые трудности (долги, просрочки).

Скромный, фиксированный доход У.У. (3 фунта/неделя).

Отсутствие иных источников дохода/сбережений.

Мэсси отложил карандаш. Он смотрел на полис. Сто фунтов. Не астрономия. Но для человека в тисках долгов – шанс. Шанс, который появился только после смерти жены. Финансовый след вел прямо к Уильяму Уоллесу. Мотив обретал четкие, документальные очертания.

Дождь сек по лицу Мэсси, когда он поднимался по ступеням дома напротив. Его стук в дверь миссис Харрисон был твердым, но не громким.

"Инспектор Мэсси. Хотел бы уточнить кое-что о мистере и миссис Уоллес. Для прояснения картины."Миссис Харрисон, полная женщина с озабоченным лицом, впустила его в тесную кухню.

"Ох, бедняжка Джулия… Ужас, что случилось!"

"Как они жили? В последнее время? Дружно?" – спросил Мэсси, открыв блокнот.Женщина замялась, вытирая руки о фартук.

"Дружно? Не знаю… Тихие оба. Как тени. Редко вместе видели. Он – в клуб или на сборы. Она – дома, за пианино. Даже по воскресеньям в церковь порознь ходили. Как соседи по квартире, а не муж с женой. Ни ссор, правда… но и тепла не видела."