Дороже жизни. Сага Иного мира. Книга первая. Часть I

Проследила, как пишет смотритель и объявила громко:

– Госпожа Видьянагги согласна стать свободной сахтаръёлой. Сочтёт за счастье ею быть.

Развела руками, как бы обнимая сход:

– Она никогда не видела столько прекрасных и добрых людей.

В огромной толпе прочувствованно всхлипывали женщины.

– И сколько же ты отдал за такую смачную девку, пацан? – с ухмылкой выкрикнули с края площади, где развалисто стояли нахального обличья парни, крепкие и широкоплечие, явно из удачливых плотников.

– Что значит «сколько»?! – оскорбился Дъярр. – Видьянагги не корова, чтобы цену на неё, понимаешь ли, обсуждать! Купец Грой вам сказал: чистая условность. Ну, чтобы ритуал Гильдии соблюсти. Вот так.

– Нет, а всё-таки? Чего внесли в купчий пергамент? – неожиданно спросил молодой красавец в серебряной кольчуге, спутник Тинсирьялы.

– Тебе-то зачем знать? – усмехнулась та.

– Да разве только мне? – засмеялся красавец. – Глянь, как всем интересно, почём эдаких дев торгуют! Что толку про синяки и зубы судачить? Синяки заживут, а зубы сами выпадут к старости. А тут… в коем-то веке пацан «девку купил». За живое берёт такое событие, самые недра души народной волнует. Эвон, сколько зевак прибавилось на площади! Скоро и мелкому яблоку негде будет упасть.

Воин говорил легко и гладко, вокруг хохотали.

– В купчей означена тысяча золотых, – заглянув в пергамент, объявил смотритель. – Ошибки нет, купец?

– Совершенно никакой, – слегка поклонился смотрителю Грой.

Стало тихо-тихо.

– Ёлы-палы… – произнёс кто-то. – За такие деньжищи можно пару кораблей снарядить за море, битком набить трюмы пушным товаром дорогущим, соболями всякими, мехами редкостными…

Дъярр хотел что-то сказать, но закашлялся, и купец неприметным взглядом указал рабыне на чашку, а затем на Дъярра. Видьянагги быстро подхватила чашку с помоста, наполнила её из кувшина и, пока Дъярр в растерянности пил поднесённую воду, Грой продолжил с неторопливым достоинством:

– Я уже говорил присутствующему обществу, что плата сия совершена условно, таковы наши купеческие обычаи, когда товар меняют на товар. Господин Дъярр уступил мне принадлежащую ему вещь, которая оценена мною в тысячу золотых монет, отчеканенных в Гильдии. Вместо денег – по обоюдному согласию, разумеется! – господином Дъярром получена от меня в дар девушка-рабыня, которая оценена мною же в тысячу золотых. Эта условная сумма и внесена в купчую, которую я обязан предъявить в Гильдии для уплаты налога. Там сидят ужасные буквоеды, они не признают ничего, кроме золота. Пришлось оценить наш обмен золотом, а не честью. На деле же состоялось взаимное дарение, но никак не купля-продажа. Так ведь обстояло дело, друг мой?

– Ну да… – Дъярр едва не поперхнулся в чашу. – Вроде. Во, оказывается, чего можно на тысячу-то закупить…

– Что за драгоценная вещь имелась у этого охламона, которую ты, купец, выменял обманом? – сурово повысил голос смотритель. – Неужто самоцветный камень с куриное яйцо, из бабушкиного курятника? Ты откуда взял драгоценность, паразит? Волшебная курочка снесла? И не смей брехать сходу про бабушкино наследство. В Аръяварте даже стен приличных нет, там отродясь не видали никаких брильянтов. Ежели нашёл где случайно, предъяви сходу. Рассудим, чья вещь.

– Моя, сам сделал… – обиделся Дъярр. – Нечего честного человека «паразитом» ругать!

Купец Грой приблизился к столику, раскрыл перед смотрителем шкатулку, извлёк кинжал. Сверкнули прозрачные ножны.

– Игрушка… – удивился смотритель. – Стеклянная, что ли? Купец, да таким штуковинам на базаре цена пять медяшек, да и то к вечеру, когда напьются. Днём и трёх не дадут. Хотя красиво выточена… Да, на пятак потянет.

– Извини, уважаемый судья, – твёрдо возразил купец. – О цене вещи решают продавец и покупатель. Не ты. И не они.

Обвёл рукою взволнованную толпу перед помостом, продолжая:

– Торговую пошлину вашему князю и налог Гильдии в сто монет я честно уплачу с означенной в купчем пергаменте суммы.

– За игрушку стеклянную отдал купец заморский девку-рабыню… – зашелестело по рядам с удивлением. – Ерунда какая-то творится на свете, народ… Человека на стекляшку-игрушку меняют, а налогом отдают сотню золотых…

– Может, больная девка-то? Всучил парню больную, она и помрёт со дня на день.

– Сама ты кулёма больная. Вишь, купец налог уплатить намерен. Из своего кармана выложит сотню золотых налога! Вот это деньжищи так деньжищи… Улицу можно замостить дубовыми плахами. Здоровенный табун лошадей купить.

– Значит, купец больной. На голову. Обманул парень больного купца.

– В чём обман, балбес? Парень на сход привёл её честно, из рабынь в сахтаръёлы определять. В чём ему прибыль? В чём честному человеку вообще может быть прибыль?!

– Да в этом дивном деле куда ни глянь, одна убыль. И купцу, и парню. Оба о девке хлопочут, себе в ужасный убыток. Только девке прибыль.

– Мы чего тут судим, люди? Признать заморскую рабыню вольной сахтаръёлой? Или почём девок нынче торгуют?! Признать, и дело с концом! Развели тут хрень какую-то словесную… «Прибыль-убыль»…

– А красива, зараза.

– Я понял, люди! – оглушительно заорал долговязый парень с большим синяком под глазом, лохматый, в поношенном кафтане и драных сапогах, по виду из ремесленников. Забрался на пустую бочку, которых виднелось несколько, разбросанных по площади для удобства высказываний. – Всем слушать! Купец нарочно ту стеклянную безделицу в тысячу оценил, чтобы напоказ перед своей Гильдией оправдаться, уплатив огромный налог! Мол, я в Сахтаръёле выгодный торг веду и покупаю редкости с диковинами, а не устои рабства раскачиваю. С тайным умыслом купец рабыню привёз, как бы намеревался продать, а на деле замыслил волю ей подарить! Вот и сговорился с этим лопухом провернуть фокус купли-продажи. Вписали тысячу, чтоб и Гильдия была довольна прибылью, и девка свободна. Потому парень и несёт хрень какую-то про бабушкиных богинь. Норовит честного купца не выдать ненароком на заморское растерзание за благородный поступок!

– Отчего с «этим» парнем сговорился купец, а не с тобою или со мною, скажем? – ехидно заинтересовалась лысеющая личность, в суконном кафтане без рукавов и с огромными зрачками.

– Оттого, что я стеклянных диковин тачать не умею, – огрызнулся с бочки оратор. – А ты, морда хебадейская, сию девку купишь за стекляшку как бы понарошку, в чём купцу поклянёшься и наобещаешь освободить. Но взаправду упрячешь её в домашнюю темницу, голой, на цепь, беса лысого тешить. Слыхали мы про такое ваше паскудство. И тебе, морда, любую клятву нарушить, что пряник медовый съесть. Парень же пришлый и честный, из Лесных владений он. Это похлеще, чем из Древних, они там все полоумные, и десять тыщ настоящего золота отдадут, чтобы такую красотку из рабства вызволить, видов при том на неё не имеючи никаких. Бескорыстие там возведено в дурь полную.

– Верно говорит сапожник…

– Почему мне наносят обиду? – навзрыд заголосила лысеющая личность. – Почему ко всякому мельчайшему недоумению ругают «хебадейской мордой» и подозревают в нечестном насилии?

– Потому что «морда» ты и есть. Выгоду паскудную везде ищешь.

Купец Грой слушал гвалт очень внимательно.

– Признавайся, купец, нарочно девку сговорились освободить? Ежели в таких делах у вашей Гильдии запрет, ты молчком нам знак подай какой-нибудь неприметный, но обществу знакомый.

Грой, улыбаясь, широко развёл руками, подражая жесту Тинсирьялы:

– Друзья мои! Я намерен учинить медный торг в ваших Лесных владениях и сочту за честь доставить госпожу Видьнагги туда, к родичам этого благородного юноши, если мною будет получено её на то согласие. Обещаю досточтимому сходу заботиться в пути о госпоже Видьянагги, как о названой дочери многоуважаемой госпожи Тинсирьялы.

В речи своей купец налегал на слово «госпожа», что вызывало бури восторга. На другую бочку вспрыгнул удалого вида молодец:

– Народ! Неужто рука у нас поднимется содрать пошлину со столь замечательного события?! Присудим купцу Грою беспошлинную торговлю по всей Госпоже Великой Сахтаръёле! За честность и благородный умысел, раскудык его! И чтоб везде с почестями, с почестями принимали! Выдать в том пергамент с печатью!

Сход ликовал. Купец благодарно раскланивался, пряча беспошлинный пергамент с печатью, госпожа Тинсирьяла что-то объясняла бывшей рабыне тихим голосом, обняв её за плечи и поворотя спиною к толпе. Обе колдовали с пальчиками Видьянагги, та кивала и даже смеялась, звонко-звонко.

Она лишь немного задумалась перед лестницей с помоста, осторожно попробовала ступеньку носком башмачка и… приподняла краешек платья, явно подражая жестам госпожи Тинсирьялы. Ступала осторожно-осторожно, не споткнулась ни разу и засмеялась Дъярру.

Снова начали всхлипывать женщины и утирать слёзы. Сход разомлел окончательно, и дальнейшее судилище о побоях отменили единогласным решением примирённых сторон. Грянуло массовое братание, которого Дъярр уже не видел, ибо шёл с Видьянагги в оружейную мастерскую, твёрдо решив поселить её – временно, на несколько дней! – в своей ученической каморке, а самому ночевать у горна. Оказывается, в Древние владения вот-вот должны были отплыть корабли с княжеской дружиной, о том купцу Грою сообщила госпожа Тинсирьяла. И Дъярр заручился её словом, что за Видьянагги пришлют.

Кто я и где я?

Дъярр совсем не занимался таким важным делом, как изготовление непроницаемых доспехов собственного замысла. И оставалась-то самая малость, но он, ругая себя, бездарно тратил драгоценное время на обучение бывшей рабыни языку новой родины. Вот-вот грянет несчетное нашествие невиданных врагов, которые неведомым колдовством обратились из чёрных пустынных скорпионов в диких всадников с огромными луками, а он, Дъярр, вместо того, чтобы защитить какого-нибудь доблестного княжеского дружинника бронёю от вражьих стрел, сюсюкается с девчонкой и картинки ей мазюкает! Да, на большом белом щите собственного изобретения, прибитом к стене кузни, он рисовал углем разные вещи и фигурки людей, совершающих действия: они бегали, ходили, прыгали. Рисовал лица: они хмурились, смеялись, зевали. И называл соответствующее действу слово. Видьянагги повторяла слово и произносила его на своём языке. Так Дъярр надеялся выучить девушку говорить.

– «Дъярр», – говорил он, указывая на себя.

– Д.. Д… Ял.. – старалась Видьянагги и мотала головой. – Агидаши!

– Ладно… – вздыхал Дъярр. – Агидаши так Агидаши.

Видьянагги смеялась.

– «Небо», – строго говорил Дъярр и указывая на небо, синеющее в проёме дверей.

– Не. Бо, – улыбалась Видьянагги. – «Олатоа».

– «Хлеб», – говорил он за обедом. – «Нож».

– Леб, – повторяла Видьянагги, – Нош.

Разводила руками: таких слов у неё не было. И закрывала глаза, шевеля губами. Запоминала.

К вечеру Дъярр вполне сносно заговорил на языке Видьянагги. И очень огорчался: чего сложного-то запомнить пару-тройку тысяч слов? У Дъярра ведь получается! Видьянагги только улыбалась виновато, но стала смотреть на Дъярра с опасливым восхищением, широко распахнув глаза.

– Пойми ты, чучело деревянное, – втолковывал ей Дъярр на языке Видьянагги, указывая на рисунок. – Этого зверя зовут «волк». Не морщи лоб, нет его в ваших лесах. Просто запомни: «волк». А то увидишь волка, и крикнуть не сможешь: «Волки!». Очень опасный зверь. Таких много возле города Аръяварта.

– Я видела очень опасного зверя, – доверительно сообщала Видьянагги. – Он стоял, когда ты удивлял людей. Зверь высовывал язык. Он не рычал. Надо было кричать? Или он был неопасный «волк»?

– Это был не «волк», а «пёс», – терпеливо разъяснял Дъярр. – «Собака». Запомни слово. Пёс слушает приказы хозяина и служит человеку. Волк никого не слушает. Только вожака стаи. У вас псы не водятся, погляжу.

– Волк как разбойник виданор? – задумчиво уточняла Видьянагги. – А пёс как раб?

– Волк как разбойник, да. Но пёс – хороший друг, а не раб! Он готов умереть за человека, которому он верный друг. Понимаешь?

– Понимаю, – вздыхала Видьянагги. – У красивой Мелахены был верный друг пёс. Бросился на виданоров с кулаками. Защищать Мелахену. Его прибили к дереву и отрубили руки. Он вытек кровью. Нас вязали длинной верёвкой, а он вытекал кровью. Смотрел и умирал. Я плакала, а разбойники смеялись. И жгли деревню факелами.

– Плохие люди, – нахмурился Дъярр.

– Очень плохие, – согласилась Видьянагги и всхлипнула.

– Не плачь, – приободрил её Дъярр. – Ты свободная сахтарьёла. Соответствуй.

И, видя, что толку от его советов никакого, решился польстить:

– Ты сказала «у красивой Мелахены». Не верю. Ты самая красивая.

– Самая, – улыбнулась Видьянагги, утирая слёзы. – Так говорили молодые мальчики. Старые мальчики так не говорили. Они смотрели на Мелахену и каждый был, как пёс. Высовывал язык и пускал слюну.

Видьянагги задумалась, подыскивая точные слова. Они не находились.

– Дай, – она решительно отобрала у Дъярра уголёк для рисования. – Гляди.

И быстро набросала на доске контуры нагой девушки. Она хорошо рисовала, Дъярр сразу узнал в рисунке саму Видьянагги.

– Это я. Мне семнадцать лет. Смотри на Мелахену. Ей двадцать пять.

Рядом с первым контуром возник второй.

– Выдающаяся женщина… – только и пробормотал Дъярр. – Язык высунешь до колен.

Видьянагги засмеялась:

– Очень выдающаяся. Два раза она выдаётся очень далеко. Тут и тут. Даже разбойники становятся, как собаки! Нас заперли в грязном и деревянном корабле, а Мелахену оставили в разбойной крепости. Плясать разбойникам. Разбойники смотрят и хлопают ладонями. И скулят. Как рабы. Даже дрались топорами. Делили Мелахену. Вожак победил всех.

– И она не убивалась по верному псу? – нахмурился Дъярр.

– Забыла, – вздохнула Видьянагги. – Зачем помнить? Верный пёс ждал праздника. Он хотел достать самый крупный орех, поймать самую большую рыбу и поднять Камень Силы много раз. Больше, чем все. Думал так: Мелахена заметит и объявит его верным псом. Она смеялась и не замечала его шесть раз. Он злился. Шесть раз другие мужчины кормили Мелахену жареной рыбой и гладили выдающееся тело. Потом приплыли виданоры. Вожак угостил Мелахену жареным мясом и постелил мягкую шкуру. Вожак не достал орех, не поймал рыбу и не поднял камень. Он убил самого смелого в деревне пса. И понравился Мелахене. Виданоры велели ей держать конец длинной верёвки. Она вела нас на корабль за верёвку. Они очень сильно и больно вяжут локти! Но ей не вязали локти. Ей дали плеть, для послушания нас, кто связан на верёвке. Меня Мелахена ударила пять раз. Больше, чем других.

– Плохая девушка, – поморщился Дъярр.

– У нас все девушки такие, – пожала плечами Видьянагги. – Одинаковые, как рыбы. Про меня говорили: «ты как ракушка». Все девушки горячие и тёмные, как жареные рыбы. Вкусные. А я ужасная ракушка. Холодная и светлая. Я «тьфу». Понимаешь? Дразнили.

– Почему? – удивился Дъярр.

– Юноша любит всех девушек, – вздохнула Видбянагги. – Девушка любит всех юношей. Так заведено. Я не хотела любить всех. Я хотела любить одного. Только одного.

– Молодец девка, – с уважением одобрил Дъярр, по-сахтаръёльски.

– А? – встрепенулась Видьянагги.

– Тебе нравился тот смельчак? – вдруг спросил Дъярр. – Которого убили виданоры?

Видьянагги опустила голову и тихо-тихо кивнула: да.

– С пользой отрубили руки охламону близорукому, – мрачно произнёс Дъярр, опять по-сахтарьёльски, не выдержав такой несправедливости по отношению к Видьянагги. – Авось в другой жизни ума-разума добавится балбесу! Ладно, давай поедим. Но сперва мыть руки!

И полез за полотенцем для Видьянагги, в сундучок, где держал чистые вещи. Но сперва вытащил свою новую рубаху, длинную. Купил на вырост, чтобы стала впору к следующему лету. Он надеялся основательно подрасти и летом побывать у бабушки, а то и вернуться в Лесные навсегда.

Расправил рубаху, встряхнул, задумался:

– Переодеть бы тебя… Испачкаешь платье-то. Коротковата, наверное…

Но Видьянагги уже вытянула перед собою руки, трепеща пальчиками и торопливо кивая: не-не, то что надо, ногам свободно будет.

– Ладно, снимай платье. Уступаю тебе свою рубаху. Я отвернусь.

Вскоре Видьянагги захныкала у него за спиной:

– Агидаши, я застряла… Очень крепко… В шнурах.

– Ну что ты будешь делать! – озлился Дъярр. – Ладно, помогу. Ёлы-палы, я уже привык смотреть на тебя голую. Ну и дела! Вот он, разврат заморский. И ошейник твой я сниму-таки. Не отбивайся! Ты не собака, понимаешь ли, в ошейнике расхаживать!

Он повесил платье на стену и почему-то засмущался показывать девушке, где надо мыть руки и совершать прочие дела. Уже давно Дъярр разгородил свою каморку пополам, устроив за стенкой умывальню и отхожее место. Краснея, отворил дверцу:

– Если тебе надо, то…

Но Видьянагги не слушала. Она радостно взвизгнула и, отшвырнув рубаху, бросилась в лохань для купаний: изобретение Дъярра, которым он гордился. Ловко потянула цепочку, зацепила её кольцо за крюк на стене и поставила лицо под горячий дождь, который хлынул сверху.

– Во как… – только и нашёлся сказать Дъярр. – Вот тебе и «дикарка». Сразу сообразила про купальню.

И закрыл дверцу. Пусть купается.

После обеда Дъярр сочинял письмо бабушке. Пергамент был очень дорог, записи в мастерской велись на бересте, а самые важные вырезали на дощечках. Но Дъярр находил то и другое неудобным. В свободное время он научился варить из старых тряпок и липового лыка некое подобие пергамента. Возни было много, но дело того стоило. Хозяин мастерской был вне себя от радости и велел Дъярру переплести весь полученный «древесный пергамент» в толстенную книгу, намереваясь только в ней вести учёт заказов. Из обрезков «древесного пергамента» Дъярр соорудил пару маленьких книжечек для себя, чтобы записывать всяческие мудрые мысли, услышанные на рынке. Одна из книжечек ещё оставалась чистой, из неё-то Дъярр и вырвал листок.

– Что ты делаешь? – интересовалась Видьянагги, когда Дъярр макал гусиное перо в изобретенную им же чёрную краску и выводил удивительные для девушки знаки.

– Это «буквы», – хмурился Дъярр. – Ими «пишут», то есть рисуют слова. Звуки я обращаю этими буквами в «запись». Завтра или послезавтра я погляжу на запись, прочитаю вслух буквы, и произнесу слово. Бабушка тоже прочтёт запись и произнесёт мои слова. И научит буквам тебя. Ты быстро научишься.

– Я никогда не научусь, – вздыхала Видьянагги. – Это очень хитро.

– Всё! – объявил Дъярр и отложил перо. – Продолжаем учить язык.

Но далеко за полночь Видьянагги заплакала:

– Агидаши, моя голова лопнет. Я ничего-ничего не запоминаю!

– Хорошо, – сжалился Дъярр.

Поглядел на изрисованную доску:

– Будем отдыхать. Ты спишь там, где всегда спал я. На кровати. Уступаю тебе своё место. Видишь огонь? Он горит в «очаге». Я устроюсь у очага. На полу.

– Я боюсь! – Видьянагги со страхом глядела на кровать, та виднелась в полуоткрытую дверь каморки. – Это высоко! Я засну, упаду и разобью нос.

– У вас кроватей нету, что ли? – удивился Дъярр. – На чём же вы спите?

– На песке.

– Железные люди, – с уважением произнёс Дъярр. – А зимой? Слово «зима» означает время года, когда холодно. Запомни это важное слово.

Видьянагги задумалась.

– Не помню «холодно». Всегда тепло на песке.

– Н-да, – озадачился Дъярр. – Ладно, я тебе у огня постелю. На тёплой шкуре. И от огня тепло будет. Хотя… Если войдёт кто?! Подумают, я тебя за собаку держу.

– Как верного друга?! – восхитилась Видьянагги.

– Да, – вздохнул Дъярр. – Как верную подругу.

…Когда измученный уроками Дъярр видел уже третий сон, шевельнулась возле тлеющего очага Видьянагги. Рывком села на старой медвежьей шкуре, быстро оглядела тёмные стены из могучих брёвен, скудную обстановку, старую скамью и стол из грубых досок, заваленный простецкими, изношенными инструментами. Свет Дневной звезды падал сквозь широкий проём в стене на утоптанный, многократно политый горячим маслом пол. Охапка неокрашенных копий в углу, колоды-чучела с панцирями на них. Молоты, кувалды и клещи возле наковальни. Шлемы с забралами и щиты, развешанные на бревенчатых стенах, покрытых многолетней копотью. Большой квадрат из белых досок, изрисованный углем, изображения животных и деревьев. Видьянагги удивлённо рассматривала рисунки и шевелила губами, будто вспоминая что-то. Выбралась из-под одеяла, сплетённого из мягких верёвок, поёжилась, осторожно приотворила дверь в каморку Дъярра. Тот спал одетым, но всё равно свернулся калачиком на кровати: как-никак, начало осени, а своё одеяло он отдал девушке.

Видьянагги всмотрелась в лицо спящего и ахнула:

– Силы небесные! Дъярр! Это ты?!

Быстро закрыла рот ладонью, испуганно огляделась по сторонам:

– Это сон. Надо ущипнуться.

И принялась щипать себя за руку.

– Больно! Я не сплю.

Долго-долго смотрела на спящего Дъярра, оглядела ещё раз кузню. И произнесла по-сахтаръёльски, вслух и с большим огорчением:

– Я умерла. Погибла. Ну конечно! Я в Ином мире. Там, где мама, брат, дедушка и Дъярр. Они же умерли? Значит, Иные миры всё-таки есть… Ну и ладно. Будем обитать в мире мёртвых. Вдруг увижу Умаялу?! Интересно, Дъярр знает, что умер? Надо схитрить и сперва выведать. Если не знает, то умер он, а я в коме. Было такое кино.

Наклонилась, погладила Дъярра по волосам. Заплакала уже радостно, утирая слёзы на щеках ладонями. Выплакалась, улыбнулась, притащила верёвочное одеяло и бережно укрыла спящего. Подумала и залезла под одеяло сама.

* * *

– …Ты! – задыхался Дъярр от возмущения, бросаясь из угла в угол поутру. – А если бы вошёл кто?! Я сплю рядом с голой девкой!

От потрясения он позабыл, что девушка не понимает по-сахтаръёльски.

– Я в рубахе, – робко возразила Видьянагги на чистейшем сахтаръёльском. – В твоей, кстати. Скажет тоже: «с девкой»! Это слово звучит обидно. «С красивой девушкой»! Так говори. Тебе холодно было. Мне жалко. И нам стало жарко. Тебе стало жарко?

– Ещё бы! – взвыл Дъярр. – Аж взмок! Спал рядом с горячей голой девкой, к тому ж она в моей рубахе! Какая «рубаха»?! Она задралась на тебе до подмышек!

Сел на кровать, обхватил руками голову:

– Я опозорен навеки. Она не простит и высмеет. Как всегда.

– «Она»? – улыбнулась Видьянагги и положила свою ладошку на плечо Дъярра. – Красивая?

– Очень, – буркнул Дъярр, остывая: проговорился, дурак.

Дёрнул плечом недовольно и встал.

– Зря сердишься, – обиженным тоном произнесла Видьянагги ему в спину. – Тут болеют? Ты мог простудиться и кашлять. Мне пришлось бы лечить тебя горячим молоком и мёдом. Вот так.

Дъярр сердито засопел: не маленький. Какая-то девка будет мёдом его отпаивать!

Он гордо заложил руки за спину и, задрав нос, принялся изучать тёмные доски потолка, чтобы не смотреть на сидящую собеседницу.

– Ты и правда меня не узнаёшь? – робко спросила девушка. – Я Индарьяла. То есть Ин. То есть я Индавела Валдерес, переводчица из штаба Сил Обороны.

Выкрикнула с отчаянием:

– Дъярр, это же я! Напряги память. У тебя удивительная память.

– Напряг! – яростно бросил Дъярр в потолок. – И кроме как «Видьянагги» ничего не напрягается! Никаких «Ин», «Индавел» и «Валдересов»! «Индарьяла» ещё куда ни шло, однако и её не знаю.

– Кто такая «Видьянагги»? – испугалась девушка.

– Ты! – заорал ей Дъярр. – Ты, дочь морского разбойника и дикарки из племени Водопадов! Да одёрни рубаху, наконец, злыдня бесстыжая!

И снова отвернулся.

Девушка ойкнула. И принялась торопливо натягивать рубашку на голые ноги. Ей это не удавалось.

– Дъярр, она короткая… И раньше ты на меня не вопил! Даже на пляже. Плохо, что ты меня не помнишь. Я тебя помню, а ты меня нет. Значит, я в коме. И зови меня «Индарьялой», пожалуйста. Я Индарьяла, а не «Видьянагги» какая-то, да ещё из стародавнего «племени Водопадов». Хотя есть такие древние имена: «Маянагги», например. «Индарьяла» ведь сахтаръёльское имя?

– Да, – мрачно буркнул Дъярр.

– Вот. Оно вписано в мои документы. Я не хочу называться иностранным именем и «раскидывать понты», как говорит моя сестра Ат.

– Чего раскидывать? – заинтересовался Дъярр.

– «Понты». То есть выпендриваться, как дура последняя. Потому зови «Индарьялой». Можешь звать «Ин». Договорились?

– Договорились, – пожал плечами Дъярр. – «Ин» так «Ин», коротко и просто.

И замер. Медленно-медленно повернулся к девушке:

– Ёлы-палы… Да ты никак по-нашему заговорила?!

– Ой… – растерялась Индарьяла. – Я… Это…

Задумалась, придала лицу строгое выражение и ответила очень серьёзно:

– Это катастрофический результат перенапряжения моего ума. Да. Скажи, как я тут оказалась? Где я и кто я по специальности? Рассказывай подробности. Я не помню абсолютно ничего. Видишь, даже имя «Видьянагги» забыла.