Именем царя, знаменем царицы

Растраты эти, впрочем, возымели положительный результат. Многие города сдавались истинному царю добровольно. Встречали его с раскрытыми вратами и сердцами, проклиная всуе Бориса Годунова. Даже сам князь Вишневецкий, отправившийся покорять Путивль, был поражён, когда войну выиграл всего за один час – все сдались.

Бывал и иной исход. Со стороны Моравска подспудно тянулись пересуды о благоговеющем страхе, поразившем московские войска. Измученные лазутчики доносили, как армия расступалась, видя Божьи знаки в армии царевича Дмитрия. Под тьмой сабатонов утомлённая морозами земля исторгала из себя тени воинов, каждая из которых была наделена крыльями, и даже в самые хмурые ночи небесный отблеск сиял на забралах врагов, подобно нимбу. Этого было достаточно, чтобы сдались почти все жители Чернигова. И когда их воевода Татев Иван уже было приготовился сложить оружие, негаданно в поддержку его выступил с бесчисленной армией топорник Дмитрий Шуйский.

На него царь не рассчитывал. Ему предстояло как можно скорее добраться до Кромы, где ждал истинный друг, готовящийся открыть ему путь до самой Москвы.

Дмитрий, стоя у входа в шатёр, пристально оглядывал свою армию. Сгустились сумерки – вяжущие своей синевой на востоке и ещё белёсые у запада. Некогда белоснежная земля почернела от грязи и крови. Вокруг крутились конники, что принимали обоз для подкормки лошадей. Спали дремотным, редеющим сном копейщики. Все готовились к тому, как набатом небо озарят первые лучи солнца, абы снова пытаться взять крепость в Чернигове штурмом.

Царевич поднял голову и оглядел мглистое небо. Висело оно совсем низко, утробно пыхтело влажными парами, исторгая из своих прохудившихся перин мокрый снег. Тело Дмитрия озябло, ослабло в бесчисленных походах, отчего сделалось омерзительным ему. Безустанно в памяти всплывал баженый[10]образ Марины Мнишек, злобной ворогуши, что столь бессовестно с одной стороны и невинно с другой пыталась околдовать Дмитрия.

Но разве был он способен на человеческие чувства? Кого любил на этом свете? Никого. Даже себя не любил.

Но стоило ему шепнуть имя Марины, как в груди вновь начинало опасливо полыхать огнищем, спускаясь всё ниже и ниже. Он вспоминал её дикие, медовые глаза, как вдруг тело вновь наполнялось мистической силой, готовое броситься в полымя, но принести ей Москву.

"Потребно Марине во дворце сидеть царевной, а не в злых сенях родного хутора", – думалось ему.

Разумеется, Дмитрий сразу понял, как страшилась Марина своих братьев строптивых, а потому алкал как можно скорее выдернуть её из Самбора. А тут внезапно Юрий, утомившись от бесконечных осад, решил вернуться в родной уезд встречать сыновей, попутно собрав с собой добрую часть войска. И что же там станется с Мариной? С одной Мариночкой в стане недругов, что столь умело натянули на лики кожу родных?

Нет, Дмитрий обязался взять Чернигов и Корм как можно скорее, дабы направить скучающее войско прямиком на Москву. Разобраться бы с лютым воеводой Шуйским.

– Откуда его только принесло? – шепнул царевич в пустоту.

– В твоих предвидениях не видел ты его? – раздалось позади Дмитрия. Тот вздрогнул, обернулся, а затем протяжно выдохнул, обнаружив позади Вара.

Плюгавый монашек с сутулыми плечами и покатым станом выплыл из темноты. Под очами его зияла темнота, она же проступала на впалых щеках, поражённых прерывистой щетиной да крапивницей. Высокий лоб тянулся широким пробором до самой макушки, а жидкие пряди обрамляли вытянутое хворое лицо по вискам. Дмитрий, притягательный красавец, поглядел на жалкого Вара сверху вниз и отвернулся.

– Чувство у меня недоброе. Немалым досаждать будет этот Шуйский.

– И ты убьёшь его?

– При первой возможности. Лучше сейчас, на сечи, чем завтра в обедне. Многие из воевод, кто нарёк меня врагом и интервентом, скоро начнет угодливо есть из моих рук. Так с ними справиться будет гораздо сложнее.

Вар понимающе кивнул и приблизился к царевичу. Его одёрнутые дымкой глаза устремились на Дмитрия.

– Ты плохо спишь последние ночи.

– Я плохо сплю все ночи, – отрезал Дмитрий. – Ты это знаешь.

– Да, но последние – особенно. Тебя утомила любовь.

– Меня утомила война. А хуже неё даётся изображать из себя подобострастного[11]любовника для каждого сановитого ублюдка. Вот взойду на престол, тогда покажу им.

– Ты про Юрия Мнишека и сыновей его?

– Я про всех. Всех их.

– А с папой ты не расшаркивался, – с упрёком в голосе произнёс Вар, выудив из полов сутаны чётки.

– Он особливо разозлил.

– И что же? Запрёшься с Мариной во дворце и всё? Конец истории?

– Я исполняю посул[12], Вар, – буркнул Дмитрий. – Помню отлично его условия и на мгновение их не забываю. Да и первым делом давлеет маменьку найти. Как только войну выиграем.

– А мы выиграем? – испытующе поинтересовался Вар.

– Выиграем. Непременно.

Тогда Вар принялся перебирать скрюченными пальцами чётки. Уста его, однако, покоились. Взор заволокло покоем, и он глубоко вздохнул.

– Твоя армия редеет. Голодающих крестьян завлечь мало. Многие разочарованы тем, что ты грабить не даёшь.

– Всё равно не дам. Мы спасители, а там – губители. Не наоборот. Пусть бегут, если хотят.

– А здесь оборону строит Дмитрий Шуйский. Говорят, мало кто найдётся свирепее его.

– Однако ведёт он себя ниже так, а? – бросил Дмитрий, вскинув бровь. – Это меня и смущает. Он будто приглядывается. Много я наслышан пугающего об этом псе диком, да мало сходств нахожу со слухами. Ты знал, что Годунов его и брата в ссылке держал?

– Не знал, – ответил Вар. – Думаешь, предаст Годунова?

– А догадываешься ли, как он вышел из царской опалы и брата заодно из немилости вывел?

Вар не ответил. Лишь пристально всматривался в облака. Удивительно быстро напустилась на войско ночь, но обещала столь же быстро убраться. Дмитрий продолжал:

– Папаша Иван с Борисом решили изничтожить опричнину. Тяжело под контролем держать было бесов этих.

– Иван? – смутился Вар. – Сиречь… как это? Ты про царя?

– Про него. А диаволы эти, опричники то бишь, почитали Малюту Скуратова паче, чем самого Ивана Грозного. Это ты знал?

– Слышал о таком. Но Малюта разве не млел перед царём?

– Млел. Но даже так – он оставался безумцем. Тогда Годунов измыслил план – убить Малюту и – тем самым – распустить опричнину.

Вар усмехнулся.

– Кто бы рискнул убить Малюту Скуратова?

Дмитрий прищурил свои голубые глаза и проникнуто поглядел в сторону кряжа. На гладком поле, истоптанном редкими лафетами[13]и легионом копыт, недвижно затаилась тень массивной крепости, которую столь рьяно обороняли царские войска. Вар поначалу пристально следил за Дмитрием, но затем, уловив суть столь тонкого намёка, ахнул.

– Да он ведь на его дочери женат!

– Искусно убил тестя на бойне. Годунов, правда, за интриги брата старшего их в ссылку отправил, да за услугу Дмитрия спехом вызволил.

– Думаешь, она знает? Жена-то его.

– Возможно.

– А ты откуда знаешь про это? – полюбопытствовал Вар.

– От Петра Фёдоровича, Басманова.

– Что? – пуще смутился монашек. – Тот самый? Иже Кромы защищает от нас?

– Да. Он ждёт меня, – ответил Дмитрий и вновь с прищуром оглядел крепость. – Эх, Шуйский. Сбойливый[14], аки медведь. Да хитёр, как лиса. Только у меня нет времени играться с ним. Пусть Юрий возглавит войско на Чернигов. Я заберу наёмников малую часть для осады Кромы. Басманов подготовил вялую оборону, и через пару дней мы возьмём город.

– Мнишек не сможет.

– Почему это?

– Он покинул войска со своим отрядом.

Дмитрий ощутил, как внутри у него всё похолодело. Челюсти его крепко сжались, до боли в зубах; костяшки скрипнули на кулаках. Он опустил исступлённый взор долу.

– Уже? И даже меня не оповестил?! – рявкнул царевич.

– Пыл его охладел. Мы разбиваем лагеря, на морозах. Многие гибнут, иные же – не выдерживают. Как и сам пан Мнишек. Но он оставил это.

Вар шагнул ближе к царевичу и выудил из-за полов сутаны шелховый чехол. Раскрыв узел, из мешочка он выудил "Четьи-Минеи" в резной обложке и с витиеватой росписью из золочённой краски.

– Для маменьки, – скорбно заметил Вар.

Дмитрий уже было потянулся к книге, залюбовавшись узорами на обрезе, но тотчас одёрнул руку и поморщился.

– Убери пока. Не до маменьки сейчас.

– А что с войсками? Для чего торопишься в Кромы?

– А ты не понимаешь? Шуйский будет держать Чернигов, покамест сам не падёт. А он не падёт. Его армия – не наёмники, а отлично обученные воины. И хладнокровия в нём достаточно, дабы посадских перебежчиков аки предателей казнить, – запальчиво бросил Дмитрий. – Но вот если до него слухи дойдут, будто истинный царь в двух местах засел одновременно… На него и остальных это должно произвести должное впечатление.

– Ты вдругорядь[15]колдовать над войском хочешь, – холодно приметил монашек.

– Колдовать, – задумался Дмитрий, уложив подбородок на кулак. – Верно. Колдовать нужно.

Решительно он обернулся и бросился к иноку. Вар перед готовностью царевича растерялся, особенно когда Дмитрий схватил его за рукав и потянул в шатёр.

– Что ты делаешь?

– Тебе ведь всегда хотелось царевичем стать, а? Моё место занять? Так вот, тебе представится такой случай. Силу мою примешь да волей распорядишься.

– Прекрати, Дмитрий, – запротестовал Вар. – Грязно это всё!

– Заткнись и открой рот.

Царь непреклонно задвинул тяжёлую ткань палатки, а затем усадил Вара на колени прямиком на влажную землю. Монашек послушно опал, лишь в сторону отложил чётки и "Четьи-Минеи". Его слабые руки поразила тряска, глаза увлажнились, и беспокойно зеницы принялись следить за неуёмным Дмитрием. Лик того побледнел, но одновременно с тем затянул его ведовской мрак. Будто подыграв смутным желаниям, жилы раструбом пустились от уголков глаз по вискам, выступили на шее и руках. Тогда Дмитрий, стянув голицы и засучив рукав кожаной куртки, раскрыл пасть. Некогда ровные зубы заострились пиками, над дёснами выступили клыки, и царевич, подняв руку, прокусил своё запястье. Лопнула кожа, поддалась плоть, и под натиском тёмных сил расширились, аки у беса, зрачки его. На бледной коже выступила руда – тёмная, словно смола, и тягучая, точно гной. Вар дрожал от ужаса, и всё же, когда Дмитрий уложил здоровую руку ему на лицо и сжал, монашек послушно раскрыл рот.

Тогда царевич грудным, инфернальным голосом прорычал:

– Днесь[16]в тебе семя моё, а значит, и сила моя. Прими же её! Испей! Да не сплёвывай.

Вар прикрыл вежды[17]и раскрыл уста. Дмитрий поднял на ним израненную руку, и из укуса полилась кровь. Сперва блёклое лицо монашека окропила пара капель. Одна из них приземлилась на язык, отчего Вар дёрнулся в агонии и уже пожелал отодвинуться, но челюсть его раскрытой держал Дмитрий. Тогда кровь хлынула с новой силой, и Вар в ужасе зажмурился и скривился в стане. Трясущиеся руки его потянулись к лицу и ногтями принялись скоблить кожу до ран. Захлёбываясь, инок попытался испустить звериный вопль, но кровища продолжала обжигать глотку, покуда желчь не выступила на его глазах слезами.

Дмитрий изливал свою сущность в монашка, покамест не заметил, как начала натягиваться ряса на его раздавшейся груди. Плечи Вара вдруг потянулись вширь, окреп и выпрямился зельный[18]стан. Поражённая язвами кожа разгладилась и побелела, на плешивом черепе выросли курчавые волосы. И тогда, наконец, Вар распахнул свои голубые очи и хищно уставился на брата. Дмитрий, ощерившись, отнял руку.

– Вставай.

Потеряв опору, Вар припал на руки. Он тяжело дышал, с неподдельными изумлением разглядывал налитые мистической силой руки, а поднявшись, и вовсе качнулся, едва не рухнув наземь.

– Теперь ты – Дмитрий, – гордо резюмировал царевич. – Будешь вести войска на Чернигов.

– Но как же так? – смутился Вар, пытаясь перевести дыхание. – Силу свою мне отдал, но решимость осталась моя по-прежнему. Разве выстою я против зверя Шуйского?

– Вот. Тебе и нужно только – выстоять. Выиграть время.

– Раз Басманов отдаст Кромы тебе так, то лучше мне к нему направиться, а тебе бить Шуйского и Татева.

– Никто их бить не будет. Устрой осаду и жди, – несдержанно выдал царевич, схватив инока за плечи. – К Басманову волен явиться лично. – Дмитрий опустил голову, взгляд его потускнел. – Потребно мне расплатиться с ним. Но некогда об этом. Оставь гренадёров, а коннице вели направиться в Кромы. Я буду ждать их там.

С этими словами Дмитрий стянул с себя бригантину и протянул Вару, а сам, тихонько высунувшись из шатра, тотчас испарился в ночи. Вар остался один. И пуще всего страшила новая сущность его.

Конница покинула Чернигов немедленно. Заметно смутились приказам царя донские казаки, но всё же уступили. Оставшиеся отряды пустили пушки под покровом ночи вдоль посада, окружив крепость. Все жители добровольно сдались войскам истинного царевича, а некоторые даже и того – помогали его отрядам штурмом взять крепость. Верховые предприняли попытку сжечь Чернигов, однако ловкие стрельцы под командованием Дмитрия Шуйского умело отбивали всякого, кто приближался к крепости. Сквозь бойницы враги видели бесстрашного царя Дмитрия, что восседал на коне в первых рядах. Громогласно он читал молитвы, призывая самого Господа помочь им взять Чернигов – "Не за властею, но за истиной!".

Ситуацию усугубляли мелкие отряды лазутчиков, коих выпускал Шуйский исподволь под крепостью. Спускались они под пригорками в невидимости армии Дмитрия и нападали сзади, изводя и без того скудные отряды артиллеристов. Тогда командующие царя приняли решение окружить крепость со всех сторон, отчего ряды их заметно истончали. Конница держалась позади всех, спереди глухую, казалось бы, защиту укрепили копейщики со щитами. Тогда Шуйский раскрыл заставы и вывел на поляны град-обозы – деревянные укрепления на полозьях, укрывавшие стрельцов его. Повезло воеводе с погодой – на Чернигов гуще спустился мокрый снег, увлажнив деревянные преграды.

Когда крепость обросла вторыми стенами, Шуйский сумел отогнать захватчиков обратно за посад. Замогильные воспевания Дмитрия утихли, упали духом его воины. Два дня держал топорник их на расстоянии град-обозов, покамест лазутчики царя не доложили, что за деревянными стенами армия воеводы старательно копала ров против конницы.

Тогда Вар учуял своё поражение. Армия наёмников продолжала отступать, покамест Шуйский не отбросил их назад на несколько вёрст. Конница предприняла попытку сломить град-обозы, однако подверглась беспощадному обстрелу из бойниц крепости. Армия серчала на главнокомандующего, царя Дмитрия Ивановича, как на нерадивого стратега и воеводу. Поползли пересуды бросить его, аки Юрий Мнишек со своей отрядом, двинувшись обратно в Польшу.

Именно в самый тёмный день, когда разбитая армия царя проигрывала в каждой схватке и наконец потерпела окончательное поражение в Чернигове, благие известия прибыли из Кромы. Говорили, что бывалый вояка Пётр Басманов всё же уступил армии пришлого царя. В ходе кровопролитной битвы был дотла сожжён посад, однако воевода не только уступил врагу Кромы, но и присягнул на верность истинному царевичу.

План лукавого удался – порато[19]до всех дошли вести, что там, у стен Кромы, отважно вёл свои войска не кто иной, как сам Дмитрий Иванович, сын Ивана Грозного, что аки ангел разил армию предателя Годунова истиной. Твердили, что сам Господь вёл его и позволил оказаться в двух местах одновременно. Вар заметил, сколь разительно переменилось настроение у отрядов под Черниговым. Казаки и польские наёмники впредь относились к царевичу гораздо почтительнее, почти со страхом. И напротив, заметно увяла решительность Дмитрия Шуйского, что сразу же перестал бить войска пришлого и гнать их прочь от Чернигова. Вскоре рында и вовсе отступил, двинувшись обратно в Москву.

А ещё через два дня им в плен добровольно сдался Иван Татев. Чернигов был взят. Следом уступил и Брянск, а затем и Курск, и Орёл. Стряпчие да посадники, наместники Годунова, что развернули деспотию в отношении всех, кто тепло относился к истинному царевичу, вскоре сами посягнули тому на верность, оказавшись спорыми присными[20].

Только этого было мало. Сановники, что восседали в Сейме Речи Посполитой, холодно отнеслись к победам Дмитрия, приняв их за благосклонность мимолётной удачи. Рано или поздно суеверный страх подданных Годунова утихнет, и тогда рать возьмёт войска царевича на измор. Юрий Мнишек всё меньше верил в победу будущего зятя, однако более не желал отдавать Марину обратно в монастырь. Бояре, готовые уже предать царя Бориса, искоса поглядывали на войска Дмитрия, состоявшие из обнищавшей шляхты да польских наёмников. Но перед Годуновым трепетали по-прежнему, потому как пустил старый государь в расход всякого – даже самых близких – в ком подозревал лояльность к царевичу.

Это и следовало исправить Дмитрию. С Басмановым миндальничать ему время не нашлось – верный слуга пустил свою армию в Тулу, где ему предстояло встретиться с царём несколько позже. Вар в обличии крепкого молодца направил отряд в Путивль, а сам Дмитрий задержался в Кромы, разбив небольшой лагерь у притока Оки.

Недовольных запорожских казаков, надутых вельможей и испуганных бояр могло объединить одно. И именно это решился Дмитрий претворить, положившись на сей раз отнюдь не на свой ум и хитрость, но на нечто гораздо страшнее. Так, одной роковой ночью, он покинул свой лагерь и спустился прямиком к реке, да в полночь. Добирался пешком, блуждал петляя, убедившись, наконец, что никто из войска за ним не следил.

Надолго засел у Оки отряд Дмитрия. Но выжидал он нужной ночи. Грозно сточила луна свои острые концы, свернув их косо к брюху, да успела вновь располнеть и пожелтеть, низко опустившись над горизонтом. Исходил от неё восковой свет, покрывающий сукровицей омертвевшую от морозов землю. Плыла она в пятнах, крутила бока, насмехаясь над государем. Блестела от неё река, осыпала жемчугом тихие валы. Покрылась тонкой изморозью, но лишь у берегов. Однако потоки её всё равно замедлились от хлада, покоем улеглись перед взором Дмитрия. А вокруг зловеще раскинулась пустырь.

Взгляд царевича оставался угрюмым, почти злобным. До того неотрывно вглядывался он в реку, что поневоле перед памятью вылепилось сухопарое тельце юноши, с трудом пережившего свою тринадцатую зиму. Сутулый, хворый, с болезненно впалыми, но при том безмятежно голубыми глазами. Разила его падучая, кошмары, душа неприкаянная внутри.

Одержимый.

Его схоронила река.

Дмитрий мотнул головой, прогоняя марево. Затем аккуратно стянул бригантину, рубаху, снял нательный крест и аккуратно спрятал его в складках брони. Скинув весь армяк и сапоги, нагой, но без дрожи – спустился он к ледяным водам и медленно погрузился в них. Встретили те царевича просторными объятиями, но чем глубже Дмитрий погружался в реку, тем туже вокруг него сужалось кольцо смерти. И тогда, погрузившись в Оку по самые плечи, он осквернил ночь гибельными речами, тёмным колдовством:

– Abra-kedabra. Сказанному потребно сбыться.

С этими словами Дмитрий нырнул в реку, покойно принимая тяжесть стылых волн.

Покинутая ночь оставалась тихой, почти мёртвой. За горизонт поспешили облака. Полный диск луны возвысился над землёй. С мёртвых прогалин ветер раздувал мехами мороз, тревожил застывшие льды и насты. Густела река Ока, вода в ней окрасилась багрянцем.

Обывателю могла эта ночь показаться обычной. Слишком тихой для войны, слишком мирной для чумы. В такие ночи, как правило, стихают бойни; имеют свойство засыпать быстрее звёзды. Но именно за этой тишью, пугающе долгой, тягучей, крылось таинством зло.

Внезапно воды Оки встревожились, взбеленились в ярости, забурлили кровью и гноем, а после толщу их разорвало нечто из глубин, что тотчас вырвалось наружу и без промедления взметнуло к ясному небосводу. Похуже всяких туч небо омрачилось чернотой необъятных крыльев, и бесовский рёв пробудил воинов от крепкого сна.

Чудовище понеслось прямиком в Москву.

А наутро рынды сыскали в покоях мёртвого Бориса Годунова.

[1] «папское облачение»

[2]устар. «бёдра»

[3] устар. «надлежит»

[4] устар. «здоровый; взрослый»

[5] в Римско-католической церкви «Богослужебная книга с порядком Мессы и сопутствующими текстами»

[6] «Богослужебная книга с порядком ежедневных богослужений»

[7] прим.перевод «Научное издание»

[8] устар. «тень»

[9] устар. «плечи»

[10] устар. «обожаемый»

[11]«льстивый; угодливый»

[12] старин. «уговор»

[13] «станок артиллерийского орудия»

[14] устар. «крепкий»

[15] устар. «снова; повторно»

[16] устар. «отныне; теперь»

[17] устар. «веки»

[18] устар. «дюжий»

[19] устар. «быстро»

[20]«приспешники»

V

Рот Марины был заполнен прогорклым привкусом смолы. Под зубами ныло, будто в дёсна ей вбивали шпигори, язык покрылся язвами и обгорел на кончике. А ещё ей болезненно крутило в стане, будто зло так и норовило стянуть ворожею с носков. Она сидела, смертельно бледная, едва дышала, вбирая в лёгкие тяжело осевший смрад смерти.

В скорбном молчании её наряжала Агнешка, искоса поглядывая на хозяйку через отражение в зеркале. Взор Марины притупился – рассеялся в тревожной дымке, устремляясь в никуда. Лишь пальцы перебирали морозный, едва подвижный воздух, да уста безмолвно шептали заклинания защиты:

– Пусть вящее зло меня не тронет. Пусть братская злоба сломит их дух.

Намедни она гадала с костями гаврана. Предки её, матроны, перенявшие семя авгуров, занимались прорицанием по живым птицам. Даже мать её Ядвига по зовам кукушки могла предвидеть беду. Но Марина отличалась от ведьм своей семьи. Зачем ей знать будущее, когда она могла повлиять на него? Исподволь, вяло, но могла. Тогда жизни ей стало мало – Мнишек принялась колдовать со смертью: ухаживала за ней, заигрывала с вороньими косточками и окропляла рудой гавранов своих жертв. Их кровью она убила многих нерадивых женихов, но теперь вдруг решилась опоить ею своих братьев.

А ежели колдовства было недостаточно? Что ж, на такие случаи у Марины имелась воля и руки, а ещё удивительно хитрый ум.

Ланиты её гладкие обожгло пожаром, отчего та вскинула взор. В мутном отражении она вдруг уловила огнище, что заревом осветило всю комнату. Взопревшая спина выпрямилась, и злобный оскал украсил бледный лик Марины.

Да, славное было огнище. Красиво горел погост.

Батюшка Марины воротился с похода негаданно, да удивительно понурым. Ослабла его вера в царевича Дмитрия, да ков он решил заплести с сыновьями своими. На войну не спешил. И даже вести об удивительном расположении короля Сигизмунда к Дмитрию и внезапной смерти Годунова несильно переменили отцовского настроя. Марине думалось, что братья её разом двинутся на бойню в Чернигов, однако они выжидали и зачем-то решили прибыть в родное имение.

Мнишек устало поглядела на камеристку. Пальцы её сжались.

– Выпить охота.

– Не начинайте базланить снова, – возмутилась Агнешка. – Вы ведь знаете, как поступят ваши братья, аже учуют запах араки.

Марина скорбно кивнула. Склонив голову, она позволила свободным прядям упасть на лицо. С детства нравилось ей прятаться за червоточиной своих волос, покамест Багумил не принудил их отрезать. Теперь же они разбредались в стороны, оголяя курносый нос и один глаз.

– Дмитрий, должно быть, перед папашей не расшаркивался, вот тот и обиделся, – присовокупила Марина. – Не верит паче в расположение будущего царя.

– Но ведь царевич вас любит, – ласково отпустила Агнешка, собирая пряди с хозяйского лица.

– Разумеется. Я столько волос ему отдала, столько сил! – насупилась Мнишек, но затем вдруг осела и взволнованно поглядела на служанку. – А с чего ты взяла, что он любит?

– Так видела, как смотрит на вас, – камеристка захихикала. – Так бы и съел.

– Разве любовь это? – Марина задумалась. – Но ей потребно быть, если, конечно, он на такое вообще способен.

– А чем не любовь? Взор его всегда затуманенным был, но всё же отличался от того, коим награждал вас князь Вишневецкий.

Марина мотнула головой, поморщившись.

– Не порти мне аппетит.

– Простите, сударыня, – Агнешка нахмурилась.

– Думаешь, придёт за мной? А как скоро придёт? Боязно мне, что братья уговорят отца меня в монастырь сослать. Им противно, что я могу царицею стать.

– Они сами у вас противные, – тихо отпустила Агнешка.

Марина замерла. Бровь её взметнулась вверх, взгляд обожгло морозом. Она пристально поглядела на камеристку.

– Что ты сейчас сказала?

– Ничего, – встрепенулась Агнешка.

– Повтори, что ты сейчас сказала, – куцыми слогами отчеканила Мнишек, поднявшись с табурета. – Я гляжу, после смерти матушки твоей, обузы треклятой, ты совсем потеряла страх, а вместе с ней и совесть?

– Да я же… – смутилась служанка, попятившись.