Именем царя, знаменем царицы

Мираниса

Именем царя, знаменем царицы

I

25 лет назад.

Дрожащие персты Марии Фёдоровны сжимали чётки с малахитовым крестом. Бусины из ясписа тяжело ворочались меж костяшек, временами издавая звонкую трескотню. В хмарный полдень воздух сделался зябким, сквозь туман отчётливо доносились ребяческие возгласы. Мария следила за вертлявым силуэтом сына через высокое окно в горнице.

Она бесшумно шевелила губами, очевидно, молилась. Краем глаза заметила силуэт тучного бургомистра, что во главе всей столичной депутации пристально следил за Дмитрием. В вязкой мгле затаилось зло, это ясно ощущали все присутствующие: и мать царевича, и бояре, и земской староста, и даже дьякон Михаил, что затаился в маленькой ските на краю двора. Никто не отрывал взгляда от царевича, что беспечно носился по прогалине.

За спиной Марии Фёдоровны скрежетом разнеслось хриплое дыхание. Дощатый пол поскребли чем-то тяжёлым, будто копытом. Из темноты выплыла косматая и поганая морда, а на ней – выпученное, словно виноград, око. Морда раскрылась бутоном и напустила на бледные ланиты Марии смрад.

– С тебя недоимка, княжна, – прорычала морда у виска Марии.

Мария вздрогнула. На глаза её невольно напустились слёзы.

– Ты пришёл слишком рано.

– Давеча ты, когда плела с волхвами ков, о часах меня не уговаривала. Время мне чуждо.

– Я делала это не из прихоти, – всхлипнула Мария. Десница её сильнее сжала крест.

– Все так говорят,– протянула морда. – Поветрие такое. Таким промышлял твой супруг и царевич Иван; тем же плетут и побеги Годуновы, как и тот, что престол алкал пуще твоего.

Позади нечто топнуло по дощатому полу копытом, и морда прильнула к Марии совсем близко. Она ощутила плечом его волотки поверху плеча и сильнее вздрогнула от отвращения.

– Я смогу вернуть его?

– Сможешь, – прохрипела морда. – А что отдашь мне, княжна? Дмитрия отдашь?

Нагая содрогнулась в потугах. Медленно голова её скатилась на впалую грудь, щёки сильнее зардели от слёз.

– Забирай его. Вон, во дворе. С крестом на груди.

Морда истово хрюкнула и топнула копытом. Да так сильно, что балки под мезонином затряслись, и кучно рухнул с дранки снег. Мария зажмурилась и прижала крест к губам. Утробно заурчала морда, всклокоченные тени вокруг пуще заострились.

– Так приведи мне Дмитрия. Настоящего приведи! Из той маленькой скиты вели дьякону вести ко мне.

Мария Фёдоровна в ужасе распахнула глаза. Сквозь изморозь на стекле она заметила, что никто не видел зла за её спиной. Все по-прежнему пристально следили за дитятком во дворе. Тогда она предприняла попытку обернуться, но тут же помертвела лицом и уронила руки вдоль тела. Пальцы её, точно надломленные, выронили чётки на пол. Яспис треснул под натиском копыта.

– А, Нагая! – завопила морда. – Одурачить меня вздумала, аки козла на репище? Думала, я не узнаю?

Мария хотела упасть на колени, но длинные когти, стиснув ей плечо, не позволили.

– Пощади, молю!

– Не нужна тебе пощада! – зарычала морда. – Тебе нужен престол, и ты его получишь!

– А Дмитрий? Не тронь его душонку юную, молю тебя, как Господа никогда не молила, – пролепетала Нагая.

Морда выронила княжну на пол. Та поначалу распласталась на полу, но затем пуще скривилась в потугах.

– Слишком многие передали векселя мне, да все они подписаны его душой. Но только за твои ошибки царевич сторгуется со мной за свою. И сам же принесёт тебе престол. На сем проклинаю тебя, Нагая! И не принесёт корона ни тебе, ни Дмитрию ничего, кроме мук адовых.

– А сынишка мой?! Сынишка! – завопила Мария, решившись поднять взор.

Волоски на морде вдруг удлинились бурьяном в тени. Единственный глаз с треском выкатился и затерялся средь бусин из ясписа. На половицах остались царапины, но грузное копыто исчезло. Зло испарилось.

Тогда Мария, то и дело потирая багровое лицо и судорожно вздыхая, поднялась, наконец, на ноги и подошла к окну. А когда прижалась лбом к заледенелой тонкой слюде, завопила от ужаса.

***

Кости у Марины скручивало, особенно в тазу. Когда она задрала подол, то обнаружила, как стегно окрасилось кровью, что лила непринуждённо и упрямо одновременно, мазалась сгустками тёмно-красными и липла к белоснежной коже алыми лоскутами. Камеристка принесла ей последнюю чистую марлю всего лишь полчаса назад, да и та уже вся перепачкалась.

Потому-то Марина и не выходила из своей комнаты. Боль сжимала в тисках её живот, стягивала бёдра и хребет, но Мнишек не собиралась опускаться на пятки. И пусть дотоле такой боли она не испытывала, но знала наверняка: покуда ворожба держала её на носках, зла бояться не стоило. Почти не стоило.

Марина замерла посреди покоев. Затем побрела от двустворчатых дверей к широкой кровати с балдахином, покрутилась вокруг письменного стола и вновь неуклюже зашагала к окну. Её комната была большой, больше всех в наделе, однако даже гостевая лачуга для обнищавшей шляхты, что стекалась в урожай со всех концов унии, оказалась обставлена лучше хозяйской. На подсвечниках местами догорали огарки, от тонких перин разило сыростью, а на потолке соцветием проросла плесень. Зато здесь Марина могла укрыться от нерадивого отца. А это она ценила выше любой роскоши. Схватившись за края столешницы, Марина натужно простонала, но неожиданно замерла. Будто лезвием, по коже прокатилась струя крови, а следом и пальцы ног захлюпали в крови. Мнишек поморщилась.

Дверь в комнату толкнули, и в проёме показалась малорослая камеристка с раскинутыми руками. Сдалека она походила на девочку лет десяти. Да и вблизи тоже: узкие, несформировавшиеся бёдра, вдавшаяся грудь. Лицо её, по-детски одутловатое в щеках, но с широким подбородком, было обрамлено рыжими косами. Короткими пальцами она крепко удерживала простыню.

– Сударыня, нет больше ветошей. Вот, возьмите простынь!

– Ты кровь от них вовек не отстираешь. Такую потом ни папеньке, ни гостям, ни в особенности мне не постелешь.

– Так это моя! – пролепетала Катенька.

– Тем более! – пожурила Марина служанку. – И без того с тобой неприлично близки.

– Отчего же у вас так тяжко в этом месяца, милая моя? – с горечью заметила камеристка. – Опять батюшка ваш учинил чего злого? Покажите-ка мне крестец.

– Нет! – встрепенулась Марина. – Нет, ничего такого. Просто…

Камеристка выпрямилась, опустив взгляд долу.

– Что же с вами?

Мнишек не нашлась с ответом. Её крутило, плющило, гнуло во все стороны и внутрь разом, но не только в чреслах, а где-то в груди. Это было недоброе чувство, а в подобном Марина разбиралась наверняка. Ещё на зареве ворожбой она узнала причину.

Кто.

Причиной был кто. Это же подтвердил куда более обычного разговорчивый отец, от которого разило притворной сусальностью. А во лжи Марина разбиралась ничуть не хуже опасного предзнаменования: от обманщика всегда разило невыносимой сладостью. Запах словно зенью заполнял рот, отчего Марине казалось, будто она проглотила прогорклую карамель или древесную смолу. Горечь держалась до следующего дня.

Однако вороньи кости и кровь не дали ответа, с каким именно намерением явится зло в родное узилище. Немного думая, Марина сошлась со следующим: Юрий, нерадивый папаша, решился-таки отдать дочь в услужение князю Вишневецкому, который со свитой стряпчих и целой гурьбой духовников собрался навестить имение Мнишека. Очередной князь, что за стягами и золочённым хитоном прятал похоть и вероломство – притом вместе. Вот только от прочих подобных Марина таких болей не испытывала.

Так что же случилось на сей раз?

Всё крылось в самой госпоже. Ибо этой осенью она твёрдо решила покинуть родной каземат, который принято было называть домом. Да и с князем шутки могли закончиться плохо. Это не шляхтские прихлебалы и воеводы, кои тёрлись к призрачным денежкам папеньки – такие женихи, как правило, погибали от ведьмовской порчи, которую насылала сама Марина. Страдающие благодетелями уносили с собой хворь полегче. Но так и выходило, что Юрий от греха своего никак избавиться не мог, а потому истязал дочурку всё более изощрёнными способами. Пришла пора положить тому конец.

– Неужели вы-таки пойдёте в жёны князю? – с любопытством спросила камеристка, протирая господские ноги. – Говорят, он недурен собой. Ну, присаживайтесь.

– Меня его рожа мало волнует, – молвила Марина, усаживаясь на табурет.

– Батюшки, вы как скажете, конечно! – Катька развернула простынь. – И то верно. Не помер бы, как другие.

– Плох тот царевич, что путь до нас осилить не может. К чему мне слабак? Да только вот… – Мнишек задумалась, подбоченившись. – Дурно мне, Катя. Мутит сильнее обычного.

– Это от волнения. И голода.

– То измором берёт папенька, то откармливает, аки свинью…

– Это дабы вы хорошенькая были при гостях-то. Вон, какое вам красивое платье привёз. Чтобы персти у вас полные были, румяные.

– Аки свинью на убой.

Марина побледнела и зажмурилась, когда боль резким порывом толкнула в чресла. Кулаки невольно сжали простыни. Камеристка замерла, вскинув голову. Присев у ног госпожи, она положила руки ей на колени.

– Милая моя, а может, князь-то и окажется вашим спасением? Это не вояка какой иль зазнавшийся сын старосты. Вот вы у него богато смотрение и найдёте!

– Катя, – простонала Марина и схватила девушку за плечи. – Катенька, не понять тебе! Что-то злое несёт этот Вишневецкий. Подлость какую или ещё чего похуже.

Катя надула губы.

– Прежде чем меня укорите, признайтесь, что просто боитесь.

– Я чую! Всем нутром чую! Сегодня в сумерках заявится к нам чудище под княжеской кожей. И меня папенька собрался отдавать ему. – Марина выпрямилась тетивой в ужасе. – А вдруг я с ним совладать не сумею? Вдруг жизнь в отчей темнице покажется мне раем?!

Катя побурела лицом от страха, однако тотчас дёрнула плечами и широко раздвинула ноги госпожи. Голос её сделался низким и строгим.

– Полно, базланить кончайте. Нет ничего такого, с чем бы вы не совладали. Вы слаба от кровопотери. И тем не менее собираться пора. Гости скоро явятся. – Катя заговорщически понизила голос и вытаращила глаза. – К тому же намедни мне довелось подслушать вашего отца и узнать кое-что интересное.

– Что же? Говори, не медли!

– Часть своей свиты Вишневецкий оставит в гостевом доме в Дембовице. Уне встречу в уединении провести, так сказал Ян.

– К чему это?

Всклокоченная Марина оттолкнула камеристку и уже было поднялась с табурета, как вдруг услыхала во дворе топот копыт и ржание. Она с ужасом обернулась в сторону окна. Тотчас в дверь с силой раздался стук, и до её ушей донёсся строгий отцовский голос:

– Марина, гости прибыли. Чтобы через час ждала нас в зале.

Катя, дотоле побледневшая от страха, приложила десницу к груди и облегчённо выдохнула. Затем слабо улыбнулась.

– Ещё есть время вас собрать.

– Почему через час, когда гости уже прибыли? – полюбопытствовала Марина.

За окном доносились мужские возгласы, вскоре она услыхала и отцовский голос. Стоило Катьке вновь потянуться к господской юбке, как Марина резким порывом опустилась на четвереньки и поползла к окну. Край простыни тянулся за ней по полу.

– Вы что это удумали?

– Замолчи, – шикнула Мнишек.

Она тихонько привстала на колени и выглянула из-за рамы, вперив взгляд во двор. Солнце просторно озаряло лужайку на западе, однако мглистый туман, окутавший подъездную дорожку, старательно кутал силуэты прибывших. У альтанки крутилась дебелая отцовская фигура, подле него стояло ещё трое мужчин. В золочённом вышитом камзоле Марина признала князя Вишневецкого.

– Только трое? На конях, без экипажа. А подарки где? Да и почему князь одет не по протоколу?

Рядышком из-за подоконника выплыла рыжая головка камеристки. Она во все глаза наблюдала за тенями у беседки.

– Как-то по-простому всё, – заметила Катенька.

– Но почему?

Марина заметила, как голова одного из гостей повернулась в их сторону, а потому быстро нырнула вглубь комнаты, схватив с собой служанку. Прильнув к ковру, она вдруг ощутила невыносимый толчок боли и закусила до крови губу, чтобы не вскрикнуть. Но агония малость отступила, когда в голове у Мнишек прозвучал вопрос.

Почему? Почему всё так?

Ответ напросился сам. Это было не сватанье. Князь Вишневецкий прибыл к старосте по другому вопросу. И Марина оказалась ни при чём.

– Но мне же надо бежать, – шепнула она сама себе.

– О чём вы? – спросила Катя.

Марина, опомнившись, поднялась и высокого задрала глазетовую юбку, потуже перевязывая куском простыни чресла. Когда камеристка потянулась помочь, та хлопнула ей по рукам.

– Нет, я сама. Мне нужно успокоиться и подумать, иначе от боли с ума сойду. А потому для тебя у меня другое задание.

Завязав узелок на поясе, Марина опустила подол и, шагнув к кровати, выудила из-под подушки краденный потир с потёртой каёмкой. Катя ахнула, но Мнишек тут же шлёпнула её по губам.

– Спускайся в погреб и наполни кубок вином. Буду пить его, чтобы в себя прийти.

– Прямо из этого кубка?

– Он за столовое серебро сойдёт.

– Гости учуют ведь.

– Отец наверняка отвёл их в курительную комнату, как всегда. А значит, кроме махорки, они ничего не учуют. Ступай! Да не попадись, иначе обеим худо будет.

Камеристка, чуть помешкав, нерешительно кивнула и спрятала потир под передник. Марина внимательно провожала её взглядом, а когда та покинула комнату, прижалась к двери и прислушивалась до тех пор, пока торопливые шажки не затихли. Тогда Мнишек, вновь задрав юбку, – благо, на этот раз только до колен – проскользнула в кулуар и аккуратно двинулась в сторону курительной комнаты. Самодельный кушак плотно стягивал боль в узелок, но и этого оказалось недостаточно. Марина про себя чертыхалась так, что, услыхав подобную брань, моряк завистливо бы присвистнул.

И всё же болью её не проймёшь. Она всё-таки не ошиблась. Чем ближе носочки тянулись к комнате, тем отчётливее Марине слышались мужские голоса. Дверь оказалась приоткрыта, и хозяйка, затаив дыхание, заглянула в щель.

Его-то боялась Марина?Подле тучного и низкорослого отца стояло трое гостей. Светлокудрый, румяный, но с абсолютно бестолковым выражением лица – рядом теснился князь Вишневецкий. Он, очевидно, старался вникнуть в суть разговора, заговорщически наматывая кончик усов на палец. Однако на деле маленькие глазёнки его то и дело кренились в сторону цигарки, которую он сжимал.

"Быть не может", – подумала она, прищурив глаз.

Возле князя сутулил плечи захирелого вида старец в шерстяной робе. Дёргая кривыми перстами бородку, он что-то старательно шептал старосте Юрию, а после потянул за рукав третьего гостя – резко, но вместе с тем почтительно, как бы приглашая его выступить вперёд. Меж двух мужей мелькнул третий профиль.

Марина узнала эту голову. Давеча именно она повернулась в её сторону там, во дворе. Она отличила чёрные волосы, вьющиеся за ушами и у основания челюстей. Гордый нос тоже узнала. Это был незнакомец странного вида: вроде внушительного и дикого, но вместе с тем навевающего какой-то мистический покой. Незнакомец был высоким, плечистым, но стройным, статного кроя, одним словом. Даже над дородным князем возвышался на четверть аршина. Сутана из саржи сидела на его фигуре слишком хорошо для монаха.

Лицо гостя оказалось не менее особливым, чем недюжинная стать – неюное и нестарое, оно было бледно, с едва заметной россыпью веснушек и парой маленьких родинок. Под высоким лбом проглядывались угловатые брови, между ними – глубокая морщинка, а ниже – глаза. Глаза суровые, как смерть, и мягкие, как море в покойную годину.

"До чего же этому монаху к лицу чёрный цвет. Сутана, волосы… – подумала Марина. – Душа, должно быть, тоже чёрная".

Будто услыхав её мысли, гость, дотоле шептавший что-то сандомирскому воеводе, повернул голову в сторону двери. Мнишек в ужасе скрылась за проёмом и прижалась к стене. Дыхание её сделалось рваным, она едва не упала на пятки от неожиданности. Внезапно чресла её вновь поразила невыносимая боль, и Марина медленно сползла к полу. Грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, персты сжали волосы на голове. Внезапно она услыхала через дверь голос – хриплый, низкий, ей и гадать не пришлось, кому тот мог принадлежать.

Громогласно голос произнёс:

– Вы всё верно поняли, пан Мнишек. Царевич Дмитрий объявился, чтобы очистить и вознести попранный безбожниками российский престол.

Марина перестала дышать и, превозмогая боль, вновь приблизилась к двери. Заглянув в щель, она обнаружила, что никто из гостей её не заметил. Все благоговейно следили за гостем в сутане. Тот тише молвил:

– Я вернулся.

***

Марине нельзя было колдовать во время регулов. И всё же она уложила в ряд батюшкину бутоньерку, ониксовую камею с ликом Богородицы и несколько атласных лент, которые она дерзко сорвала с нового корсажа. Всех их она тщательно обмазала живицей, перемешанной с подтаявшим воском. Пришлось для того сжечь одну из немногих оставшихся свечей, но оно того стоило. Корпя над столом, она тщательно вымазывала украшения косточкой гаврана и приговаривала:

– Пусть вящее зло на воск и смолу липнет, но хозяев не тронет. Пусть колдовской фимиам сгонит зло за порог.

Кончив, она позвала Катеньку и велела той повязать ленты себе и всем стольникам, коим наказали князя обслуживать и прибывшую делегацию духовников. В довершение, Марина распорядилась снова спуститься в погреб и наполнить потир, который она уже опустошила.

– Да и капни туда самогона немного.

– Не буду, – вспыхнула Катя, с силой сжав кубок.

Марина прильнула к зеркальцу и стала повязывать ленту с камеей на шею. Лицо её оставалось столь же беспечным, что и минуту назад, только голос холоднее бросил:

– Ступай немедленно. Иначе поколочу.

– От вас нести будет!

– Не будет. Я слышу, как бьются лафитники. Мой папенька с гостями уже выпил достаточно.

– Один из гостей не пьёт. Он-то и учует.

Марина расправила плечи и вперила глаза в камеристку через зеркало.

– Кто?

– Монах. Тот, что моложе.

Марина криво осклабилась. Повязав, наконец, ожерелье, она поднялась с табурета и вальяжно – на носках – прошлась по комнате.

– Когда в последний раз у нас были столь породистые гости?

Камеристка задумалась, темнея лицом. Тоненькие бровки её наползли на переносицу.

– Месяца два назад.

– Неправильно. Настолько знатных не было никогда, – спокойно произнесла Марина. Следом лицо её озарила тревога. – Он пришёл за гамзой. Стало быть, потребно показать ему, что у меня она есть.

– А зачем князю деньги?

Мнишек, устало вздохнув, поглядела на себя в зеркало. Атласное платье с низким лифом показалось ей непростительно простым, а потому она достала из старого сундука пелерину с золотой оборкой и накинула на плечи. Когда-то та принадлежала матери. И на мгновение Марине почудилось, что вместе с накидкой она накинула на себя её обманчиво благочестивый образ ворогуши. Она улыбнулась сама себе, а затем покосилась на служанку.

– Что смотришь? Бери ленты с потиром и возвращайся.

Катенька надула губы, но всё-таки послушалась. Тогда Марина взяла брошь Юрия и, подойдя к окну, вняла голосам в саду.

Воздух стоял влажный. Лениво ворочались облака у зенита. Смеркалось густой синевой, что тянулась с лесистого кряжа и уверенно гнездилась над погостом. Его очертания отчётливо проглядывались через поля. Безупречные тени фимиамом кружили над могилами, зловеще скребли крест над церквушкой. Им подпевали зернистые блики у заводи. Опасливо пахло покоем.

Марина вдруг поняла, что её больше не крутит в чреслах. Да и не страшны оказались перемены. Хуже будет, аже их не окажется. Вино из заговорённого ворожбой потира начало действовать, и захмелевшая Мнишек горделиво улыбнулась восходящему месяцу. Во что бы то ни стало, ей придётся сбежать из этих гиблых земель. Неважно, что гости явились не за сватовством. Кто-то из них непременно уйдёт с ведьмой в жёнах.

– Зачем мне князь, если можно заполучить царя? – шепнула Марина и поспешила во двор к отцу.

Поддатый воевода стоял во главе накрытого стола у альтанки. Рядом мирно сидели князь Вишневецкий и престарелый монашек. Все трое пили. Вокруг них клубами густился зловещий перешепот. Отцовское лицо, набрякшее и румяное, как у борова, плыло в отёках. Маленькие глазёнки неустанно двигались взад-вперёд, да и сам он временами принимался расшаркиваться перед князем, будто легавая после охоты.

Марина ещё у парадной заметила, что батюшка нарядился не хуже её самой: сюртук с вензелями, оборки на рукавах. Значит, она была права. Неясной природы сострадание вдруг тронуло сердце дочери, и она сильнее сжала бутоньерку. Не должна была эта встреча для батюшки закончиться плохо – не могла того позволить Марина. Нестерпимо больно оказалось наблюдать за раболепными стараниями отца. Цель у них могла оказаться общей.

– Поросёночек, – нежно шепнула Марина, а следом, уложив волосы на плечи, направилась к гостям.

Первым её заметил князь. Он неуклюже поднялся на ноги и схватил лафитник, улыбаясь Мнишек через весь двор. За ним лениво встал и духовник. За их взорами последовал Юрий и обернулся.

Марина улыбнулась – кротко и нежно. На столе она углядела скромные гостинцы и лишь один штоф. Но даже от такой скудной пищи у неё закружило в брюхе, после чего в потугах вновь затянуло чресла. Она стиснула зубы, приближаясь к столу. В полутьме не таким рассеянным ей показался Вишневецкий. Однако сие заключение тотчас обессмыслилось, когда тот горделиво поднял рюмку и махнул рукой в её сторону, отчего водка расплескалась во все стороны и даже маленько брызнула на монашка.

Марина в недоумении замерла, и – будто по знаку – на неё напустился опомнившийся отец. Он стремительно шагнул к ней и схватил за рукав, дёрнув в сторону от стола.

– Не понимаю, – пролепетала Мнишек. – А где же другой чернец?

– Ты вскую сюда высунулась, дура?

– Батюшка, не серчай, – ласково ответила Марина и уложила ладони отцу на грудки. Персты её слегка дрожали и всё же старательно продевали бутоньерку в петлицу на вороте. – Сам же велел спускаться, когда соберусь.

– В обедне! – прорычал Юрий. – Не здесь же! Ты что вообще делаешь…

С этими словами он схватил дочь за руки, а следом сорвал брошь. Марина замерла на мгновение, но тут же бросилась к ногам отцовским, погрузив пальцы в рыхлую землю. Украшение исчезло, будто кануло в густую, как дёготь, тьму. Зря Марина свечи зажигала и воск на бутоньерку тратила!

Позади донёсся залихватский вопль князя:

– Пан Мнишек, ведите сюда свою дочь! Мы её даже не разглядели.

Юрий схватил Марину за плечо и потянул вверх, отчего она неуклюже закачалась. Волосы у неё растрепались, налегли на лицо, но батюшка с силой скрутил несколько прядей на кулак.

– Почему патлы не убрала? Они слишком короткие, – тихонько проскрежетал папенька. – Гости подумают всякое. Убери их. И сама убирайся.

С этими словами он деловито развернулся на каблуках и вновь направился к столу. Марина услышала, как отцовский голос объявил мужам, что дочурка будет ждать всех в обедне, когда подадут ужин.

Бросив украдкой взгляд под ноги, Мнишек сжала кулаки и послушно на цыпочках направилась в дом. Прежняя жалость уступила новой злобе, Марина даже захлебнулась ею. В груди всё пылало и жгло, нестерпимо хотелось поколотить, сломать, разрушить. Персты её потянулись к волосам, едва доходящим до лопаток, но тут же стиснулись в кулак. А ведь маменька всегда распускала волосы, косы никогда не плела. И Марине в детстве запрещала.

"Косы стягивают твою волю, – вспомнила она знаковые слова. – А для ворожбы нет ничего важнее той".

Марине вспомнились свои волосы, которыми она обладала когда-то – длинные, как грива, и чёрные, как ночь. Но блаженная мистерия длилась недолго. Тотчас в нос ударил запах гари, и перед взором всплыло подёрнутое дымкой лицо ксёндза. Грудь Мнишек стеснилась, отчаяние протолкнуло к языку желчь. Вспомнились другие слова – отцовские. Ежели он не сбагрит Марину через три года после того, как принял обратно, то снова отдаст в монастырь.

Внезапно домашние стены сделались сутулыми и тесными, они кольцом замкнулись вокруг Марины. Углы сбивчиво принялись поглощать свет, пока кулуар не утонул во мраке. Невыносимо вдруг стало разить потом и зловонным аббатским дыханием, аж не вздохнуть. Мнишек замерла, стоило ей услышать скрип.

Впереди медленно вылепилась дверь. А когда та открылась, то Марина обнаружила горящий погост. Прямо напротив огнища замерла фигура в рясе. Лица было не разглядеть, зато голос довелось отличить:

– Ты придёшь ко мне.

Всклокоченная Марина с трудом перевела дух. Шагнуть вперёд она не смела. Куда угодно, но только не в монастырь. Только не к настоятелю. Девичьи уста дрогнули. Мнишек опустила голову на грудь и посмотрела на церковь исподлобья. А желчь текла всё выше и выше – залила ей рот, начала течь из носа и ушей, заполонила очи. Этими самыми очами Марина ненавистно поглядела на ксёндза и улыбнулась.