Именем царя, знаменем царицы

Мираниса

Именем царя, знаменем царицы

I

25 лет назад.

Дрожащие персты[1]Марии Фёдоровны сжимали чётки с малахитовым крестом. Бусины из ясписа тяжело ворочались меж костяшек, временами издавая звонкую трескотню. В хмарный полдень воздух сделался зябким, сквозь туман отчётливо доносились ребяческие возгласы. Мария следила за вертлявым силуэтом сына через высокое окно в горнице.

Она бесшумно шевелила губами, очевидно, молилась. Краем глаза заметила силуэт тучного бургомистра, что во главе всей столичной депутации пристально следил за Дмитрием. В вязкой мгле затаилось зло, это ясно ощущали все присутствующие: и мать царевича, и бояре, и земской староста, и даже дьякон Михаил, что затаился в маленькой ските на краю двора. Никто не отрывал взгляда от царевича, что беспечно носился по прогалине.

За спиной Марии Фёдоровны скрежетом разнеслось хриплое дыхание. Дощатый пол поскребли чем-то тяжёлым, будто копытом. Из темноты выплыла косматая и поганая[2]морда, а на ней – выпученное, словно виноград, око. Морда раскрылась бутоном и напустила на бледные ланиты[3]Марии смрад.

– С тебя недоимка[4], княжна, – прорычала морда у виска Марии.

Мария вздрогнула. На глаза её невольно напустились слёзы.

– Ты пришёл слишком рано.

– Давеча ты, когда плела с волхвами ков[5], о часах меня не уговаривала. Время мне чуждо.

– Я делала это не из прихоти, – всхлипнула Мария. Десница её сильнее сжала крест.

– Все так говорят,– протянула морда. – Поветрие[6]такое. Таким промышлял твой супруг и царевич Иван; тем же плетут и побеги Годуновы, как и тот, что престол алкал пуще твоего.

Позади нечто топнуло по дощатому полу копытом, и морда прильнула к Марии совсем близко. Она ощутила плечом его волотки поверху плеча и сильнее вздрогнула от отвращения.

– Я смогу вернуть его?

– Сможешь, – прохрипела морда. – А что отдашь мне, княжна? Дмитрия отдашь?

Нагая содрогнулась в потугах. Медленно голова её скатилась на впалую грудь, щёки сильнее зардели от слёз.

– Забирай его. Вон, во дворе. С крестом на груди.

Морда истово хрюкнула и топнула копытом. Да так сильно, что балки под мезонином затряслись, и кучно рухнул с дранки снег. Мария зажмурилась и прижала крест к губам. Утробно заурчала морда, всклокоченные тени вокруг пуще заострились.

– Так приведи мне Дмитрия. Настоящего приведи! Из той маленькой скиты вели дьякону вести ко мне.

Мария Фёдоровна в ужасе распахнула глаза. Сквозь изморозь на стекле она заметила, что никто не видел зла за её спиной. Все по-прежнему пристально следили за дитятком во дворе. Тогда она предприняла попытку обернуться, но тут же помертвела лицом и уронила руки вдоль тела. Пальцы её, точно надломленные, выронили чётки на пол. Яспис треснул под натиском копыта.

– А, Нагая! – завопила морда. – Одурачить меня вздумала, аки[7]козла на репище[8]? Думала, я не узнаю?

Мария хотела упасть на колени, но длинные когти, стиснув ей плечо, не позволили.

– Пощади, молю!

– Не нужна тебе пощада! – зарычала морда. – Тебе нужен престол, и ты его получишь!

– А Дмитрий? Не тронь его душонку юную, молю тебя, как Господа никогда не молила, – пролепетала Нагая.

Морда выронила княжну на пол. Та поначалу распласталась на полу, но затем пуще скривилась в потугах.

– Слишком многие передали векселя мне, да все они подписаны его душой. Но только за твои ошибки царевич сторгуется со мной за свою. И сам же принесёт тебе престол. На сем проклинаю тебя, Нагая! И не принесёт корона ни тебе, ни Дмитрию ничего, кроме мук адовых.

– А сынишка мой?! Сынишка! – завопила Мария, решившись поднять взор.

Волоски на морде вдруг удлинились бурьяном в тени. Единственный глаз с треском выкатился и затерялся средь бусин из ясписа. На половицах остались царапины, но грузное копыто исчезло. Зло испарилось.

Тогда Мария, то и дело потирая багровое лицо и судорожно вздыхая, поднялась, наконец, на ноги и подошла к окну. А когда прижалась лбом к заледенелой тонкой слюде, завопила от ужаса.

***

Кости у Марины скручивало, особенно в тазу. Когда она задрала подол, то обнаружила, как стегно[9]окрасилось кровью, что лила непринуждённо и упрямо одновременно, мазалась сгустками тёмно-красными и липла к белоснежной коже алыми лоскутами. Камеристка принесла ей последнюю чистую марлю всего лишь полчаса назад, да и та уже вся перепачкалась.

Потому-то Марина и не выходила из своей комнаты. Боль сжимала в тисках её живот, стягивала бёдра и хребет, но Мнишек не собиралась опускаться на пятки. И пусть дотоле такой боли она не испытывала, но знала наверняка: покуда ворожба держала её на носках, зла бояться не стоило. Почти не стоило.

Марина замерла посреди покоев. Затем побрела от двустворчатых дверей к широкой кровати с балдахином, покрутилась вокруг письменного стола и вновь неуклюже зашагала к окну. Её комната была большой, больше всех в наделе, однако даже гостевая лачуга для обнищавшей шляхты[10], что стекалась в урожай со всех концов унии[11], оказалась обставлена лучше хозяйской. На подсвечниках местами догорали огарки, от тонких перин разило сыростью, а на потолке соцветием проросла плесень. Зато здесь Марина могла укрыться от нерадивого отца. А это она ценила выше любой роскоши. Схватившись за края столешницы, Марина натужно простонала, но неожиданно замерла. Будто лезвием, по коже прокатилась струя крови, а следом и пальцы ног захлюпали в крови. Мнишек поморщилась.

Дверь в комнату толкнули, и в проёме показалась малорослая камеристка с раскинутыми руками. Сдалека она походила на девочку лет десяти. Да и вблизи тоже: узкие, несформировавшиеся бёдра, вдавшаяся грудь. Лицо её, по-детски одутловатое в щеках, но с широким подбородком, было обрамлено рыжими косами. Короткими пальцами она крепко удерживала простыню.

– Сударыня, нет больше ветошей. Вот, возьмите простынь!

– Ты кровь от них вовек не отстираешь. Такую потом ни папеньке, ни гостям, ни в особенности мне не постелешь.

– Так это моя! – пролепетала Агнешка.

– Тем более! – пожурила Марина служанку. – И без того с тобой неприлично близки.

– Отчего же у вас так тяжко в этом месяца, милая моя? – с горечью заметила камеристка. – Опять батюшка ваш учинил чего злого? Покажите-ка мне крестец[12].

– Нет! – встрепенулась Марина. – Нет, ничего такого. Просто…

Камеристка выпрямилась, опустив взгляд долу.

– Что же с вами?

Мнишек не нашлась с ответом. Её крутило, плющило, гнуло во все стороны и внутрь разом, но не только в чреслах, а где-то в груди. Это было недоброе чувство, а в подобном Марина разбиралась наверняка. Ещё на зареве ворожбой она узнала причину.

Кто.

Причиной был кто. Это же подтвердил куда более обычного разговорчивый отец, от которого разило притворной сусальностью[13]. А во лжи Марина разбиралась ничуть не хуже опасного предзнаменования: от обманщика всегда разило невыносимой сладостью. Запах словно зенью[14]заполнял рот, отчего Марине казалось, будто она проглотила прогорклую карамель или древесную смолу. Горечь держалась до следующего дня.

Однако вороньи кости и кровь не дали ответа, с каким именно намерением явится зло в родное узилище. Немного думая, Марина сошлась со следующим: Юрий, нерадивый папаша, решился-таки отдать дочь в услужение князю Вишневецкому, который со свитой стряпчих и целой гурьбой духовников собрался навестить имение Мнишека. Очередной князь, что за стягами и золочённым хитоном прятал похоть и вероломство – притом вместе. Вот только от прочих подобных Марина таких болей не испытывала.

Так что же случилось на сей раз?

Всё крылось в самой госпоже. Ибо этой осенью она твёрдо решила покинуть родной каземат[15], который принято было называть домом. Да и с князем шутки могли закончиться плохо. Это не шляхтские прихлебалы и воеводы, кои тёрлись к призрачным денежкам папеньки – такие женихи, как правило, погибали от ведьмовской порчи, которую насылала сама Марина. Страдающие благодетелями уносили с собой хворь полегче. Но так и выходило, что Юрий от греха своего никак избавиться не мог, а потому истязал дочурку всё более изощрёнными способами. Пришла пора положить тому конец.

– Неужели вы-таки пойдёте в жёны князю? – с любопытством спросила камеристка, протирая господские ноги. – Говорят, он недурен собой. Ну, присаживайтесь.

– Меня его рожа мало волнует, – молвила Марина, усаживаясь на табурет.

– Батюшки, вы как скажете, конечно! – Катька развернула простынь. – И то верно. Не помер бы, как другие.

– Плох тот царевич, что путь до нас осилить не может. К чему мне слабак? Да только вот… – Мнишек задумалась, подбоченившись. – Дурно мне, Агнешка. Мутит сильнее обычного.

– Это от волнения. И голода.

– То измором берёт папенька, то откармливает, аки свинью…

– Это дабы вы хорошенькая были при гостях-то. Вон, какое вам красивое платье привёз. Чтобы персти у вас полные были, румяные.

– Аки свинью на убой.

Марина побледнела и зажмурилась, когда боль резким порывом толкнула в чресла. Кулаки невольно сжали простыни. Камеристка замерла, вскинув голову. Присев у ног госпожи, она положила руки ей на колени.

– Милая моя, а может, князь-то и окажется вашим спасением? Это не вояка какой иль зазнавшийся сын старосты. Вот вы у него богато смотрение и найдёте!

– Агнешка, – простонала Марина и схватила девушку за плечи. – Агнешенька, не понять тебе! Что-то злое несёт этот Вишневецкий. Подлость какую или ещё чего похуже.

Агнешка надула губы.

– Прежде чем меня укорите, признайтесь, что просто боитесь.

– Я чую! Всем нутром чую! Сегодня в сумерках заявится к нам чудище под княжеской кожей. И меня папенька собрался отдавать ему. – Марина выпрямилась тетивой в ужасе. – А вдруг я с ним совладать не сумею? Вдруг жизнь в отчей темнице покажется мне раем?!

Агнешка побурела лицом от страха, однако тотчас дёрнула плечами и широко раздвинула ноги госпожи. Голос её сделался низким и строгим.

– Полно, базланить[16]кончайте. Нет ничего такого, с чем бы вы не совладали. Вы слаба от кровопотери. И тем не менее собираться пора. Гости скоро явятся. – Агнешка заговорщически понизила голос и вытаращила глаза. – К тому же намедни мне довелось подслушать вашего отца и узнать кое-что интересное.

– Что же? Говори, не медли!

– Часть своей свиты Вишневецкий оставит в гостевом доме в Дембовице. Уне[17]встречу в уединении провести, так сказал Ян.

– К чему это?

Всклокоченная Марина оттолкнула камеристку и уже было поднялась с табурета, как вдруг услыхала во дворе топот копыт и ржание. Она с ужасом обернулась в сторону окна. Тотчас в дверь с силой раздался стук, и до её ушей донёсся строгий отцовский голос:

– Марина, гости прибыли. Чтобы через час ждала нас в зале.

Агнешка, дотоле побледневшая от страха, приложила десницу к груди и облегчённо выдохнула. Затем слабо улыбнулась.

– Ещё есть время вас собрать.

– Почему через час, когда гости уже прибыли? – полюбопытствовала Марина.

За окном доносились мужские возгласы, вскоре она услыхала и отцовский голос. Стоило Катьке вновь потянуться к господской юбке, как Марина резким порывом опустилась на четвереньки и поползла к окну. Край простыни тянулся за ней по полу.

– Вы что это удумали?

– Замолчи, – шикнула Мнишек.

Она тихонько привстала на колени и выглянула из-за рамы, вперив взгляд во двор. Солнце просторно озаряло лужайку на западе, однако мглистый туман, окутавший подъездную дорожку, старательно кутал силуэты прибывших. У альтанки[18]крутилась дебелая отцовская фигура, подле него стояло ещё трое мужчин. В золочённом вышитом камзоле Марина признала князя Вишневецкого.

– Только трое? На конях, без экипажа. А подарки где? Да и почему князь одет не по протоколу?

Рядышком из-за подоконника выплыла рыжая головка камеристки. Она во все глаза наблюдала за тенями у беседки.

– Как-то по-простому всё, – заметила Агнешка.

– Но почему?

Марина заметила, как голова одного из гостей повернулась в их сторону, а потому быстро нырнула вглубь комнаты, схватив с собой служанку. Прильнув к ковру, она вдруг ощутила невыносимый толчок боли и закусила до крови губу, чтобы не вскрикнуть. Но агония малость отступила, когда в голове у Мнишек прозвучал вопрос.

Почему? Почему всё так?

Ответ напросился сам. Это было не сватанье. Князь Вишневецкий прибыл к старосте по другому вопросу. И Марина оказалась ни при чём.

– Но мне же надо бежать, – шепнула она сама себе.

– О чём вы? – спросила Агнешка.

Марина, опомнившись, поднялась и высокого задрала глазетовую юбку, потуже перевязывая куском простыни чресла. Когда камеристка потянулась помочь, та хлопнула ей по рукам.

– Нет, я сама. Мне нужно успокоиться и подумать, иначе от боли с ума сойду. А потому для тебя у меня другое задание.

Завязав узелок на поясе, Марина опустила подол и, шагнув к кровати, выудила из-под подушки краденный потир[19]с потёртой каёмкой. Агнешка ахнула, но Мнишек тут же шлёпнула её по губам.

– Спускайся в погреб и наполни кубок вином. Буду пить его, чтобы в себя прийти.

– Прямо из этого кубка?

– Он за столовое серебро сойдёт.

– Гости учуют ведь.

– Отец наверняка отвёл их в курительную комнату, как всегда. А значит, кроме махорки, они ничего не учуют. Ступай! Да не попадись, иначе обеим худо будет.

Камеристка, чуть помешкав, нерешительно кивнула и спрятала потир под передник. Марина внимательно провожала её взглядом, а когда та покинула комнату, прижалась к двери и прислушивалась до тех пор, пока торопливые шажки не затихли. Тогда Мнишек, вновь задрав юбку, – благо, на этот раз только до колен – проскользнула в кулуар и аккуратно двинулась в сторону курительной комнаты. Самодельный кушак плотно стягивал боль в узелок, но и этого оказалось недостаточно. Марина про себя чертыхалась так, что, услыхав подобную брань, моряк завистливо бы присвистнул.

И всё же болью её не проймёшь. Она всё-таки не ошиблась. Чем ближе носочки тянулись к комнате, тем отчётливее Марине слышались мужские голоса. Дверь оказалась приоткрыта, и хозяйка, затаив дыхание, заглянула в щель.

Его-то боялась Марина?Подле тучного и низкорослого отца стояло трое гостей. Светлокудрый, румяный, но с абсолютно бестолковым выражением лица – рядом теснился князь Вишневецкий. Он, очевидно, старался вникнуть в суть разговора, заговорщически наматывая кончик усов на палец. Однако на деле маленькие глазёнки его то и дело кренились в сторону цигарки, которую он сжимал.

"Быть не может", – подумала она, прищурив глаз.

Возле князя сутулил плечи захирелого вида старец в шерстяной робе. Дёргая кривыми перстами бородку, он что-то старательно шептал старосте Юрию, а после потянул за рукав третьего гостя – резко, но вместе с тем почтительно, как бы приглашая его выступить вперёд. Меж двух мужей мелькнул третий профиль.

Марина узнала эту голову. Давеча именно она повернулась в её сторону там, во дворе. Она отличила чёрные волосы, вьющиеся за ушами и у основания челюстей. Гордый нос тоже узнала. Это был незнакомец странного вида: вроде внушительного и дикого, но вместе с тем навевающего какой-то мистический покой. Незнакомец был высоким, плечистым, но стройным, статного кроя, одним словом. Даже над дородным князем возвышался на четверть аршина[20]. Сутана из саржи сидела на его фигуре слишком хорошо для монаха.

Лицо гостя оказалось не менее особливым, чем недюжинная стать – неюное и нестарое, оно было бледно, с едва заметной россыпью веснушек и парой маленьких родинок. Под высоким лбом проглядывались угловатые брови, между ними – глубокая морщинка, а ниже – глаза. Глаза суровые, как смерть, и мягкие, как море в покойную годину[21].

"До чего же этому монаху к лицу чёрный цвет. Сутана, волосы… – подумала Марина. – Душа, должно быть, тоже чёрная".

Будто услыхав её мысли, гость, дотоле шептавший что-то сандомирскому воеводе, повернул голову в сторону двери. Мнишек в ужасе скрылась за проёмом и прижалась к стене. Дыхание её сделалось рваным, она едва не упала на пятки от неожиданности. Внезапно чресла её вновь поразила невыносимая боль, и Марина медленно сползла к полу. Грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, персты сжали волосы на голове. Внезапно она услыхала через дверь голос – хриплый, низкий, ей и гадать не пришлось, кому тот мог принадлежать.

Громогласно голос произнёс:

– Вы всё верно поняли, пан Мнишек. Царевич Дмитрий объявился, чтобы очистить и вознести попранный безбожниками российский престол.

Марина перестала дышать и, превозмогая боль, вновь приблизилась к двери. Заглянув в щель, она обнаружила, что никто из гостей её не заметил. Все благоговейно следили за гостем в сутане. Тот тише молвил:

– Я вернулся.

***

Марине нельзя было колдовать во время регулов[22]. И всё же она уложила в ряд батюшкину бутоньерку, ониксовую камею с ликом Богородицы и несколько атласных лент, которые она дерзко сорвала с нового корсажа. Всех их она тщательно обмазала живицей[23], перемешанной с подтаявшим воском. Пришлось для того сжечь одну из немногих оставшихся свечей, но оно того стоило. Корпя над столом, она тщательно вымазывала украшения косточкой гаврана[24]и приговаривала:

– Пусть вящее зло на воск и смолу липнет, но хозяев не тронет. Пусть колдовской фимиам сгонит зло за порог.

Кончив, она позвала Катеньку и велела той повязать ленты себе и всем стольникам, коим наказали князя обслуживать и прибывшую делегацию духовников. В довершение, Марина распорядилась снова спуститься в погреб и наполнить потир, который она уже опустошила.

– Да и капни туда самогона немного.

– Не буду, – вспыхнула Агнешка, с силой сжав кубок.

Марина прильнула к зеркальцу и стала повязывать ленту с камеей на шею. Лицо её оставалось столь же беспечным, что и минуту назад, только голос холоднее бросил:

– Ступай немедленно. Иначе поколочу.

– От вас нести будет!

– Не будет. Я слышу, как бьются лафитники. Мой папенька с гостями уже выпил достаточно.

– Один из гостей не пьёт. Он-то и учует.

Марина расправила плечи и вперила глаза в камеристку через зеркало.

– Кто?

– Монах. Тот, что моложе.

Марина криво осклабилась. Повязав, наконец, ожерелье, она поднялась с табурета и вальяжно – на носках – прошлась по комнате.

– Когда в последний раз у нас были столь породистые гости?

Камеристка задумалась, темнея лицом. Тоненькие бровки её наползли на переносицу.

– Месяца два назад.

– Неправильно. Настолько знатных не было никогда, – спокойно произнесла Марина. Следом лицо её озарила тревога. – Он пришёл за гамзой. Стало быть, потребно показать ему, что у меня она есть.

– А зачем князю деньги?

Мнишек, устало вздохнув, поглядела на себя в зеркало. Атласное платье с низким лифом показалось ей непростительно простым, а потому она достала из старого сундука пелерину с золотой оборкой и накинула на плечи. Когда-то та принадлежала матери. И на мгновение Марине почудилось, что вместе с накидкой она накинула на себя её обманчиво благочестивый образ ворогуши[25]. Она улыбнулась сама себе, а затем покосилась на служанку.

– Что смотришь? Бери ленты с потиром и возвращайся.

Агнешка надула губы, но всё-таки послушалась. Тогда Марина взяла брошь Юрия и, подойдя к окну, вняла голосам в саду.

Воздух стоял влажный. Лениво ворочались облака у зенита. Смеркалось густой синевой, что тянулась с лесистого кряжа и уверенно гнездилась над погостом. Его очертания отчётливо проглядывались через поля. Безупречные тени фимиамом кружили над могилами, зловеще скребли крест над церквушкой. Им подпевали зернистые блики у заводи. Опасливо пахло покоем.

Марина вдруг поняла, что её больше не крутит в чреслах. Да и не страшны оказались перемены. Хуже будет, аже[26]их не окажется. Вино из заговорённого ворожбой потира начало действовать, и захмелевшая Мнишек горделиво улыбнулась восходящему месяцу. Во что бы то ни стало, ей придётся сбежать из этих гиблых земель. Неважно, что гости явились не за сватовством. Кто-то из них непременно уйдёт с ведьмой в жёнах.

– Зачем мне князь, если можно заполучить царя? – шепнула Марина и поспешила во двор к отцу.

Поддатый воевода стоял во главе накрытого стола у альтанки. Рядом мирно сидели князь Вишневецкий и престарелый монашек. Все трое пили. Вокруг них клубами густился зловещий перешепот. Отцовское лицо, набрякшее и румяное, как у борова, плыло в отёках. Маленькие глазёнки неустанно двигались взад-вперёд, да и сам он временами принимался расшаркиваться перед князем, будто легавая после охоты.

Марина ещё у парадной заметила, что батюшка нарядился не хуже её самой: сюртук с вензелями, оборки на рукавах. Значит, она была права. Неясной природы сострадание вдруг тронуло сердце дочери, и она сильнее сжала бутоньерку. Не должна была эта встреча для батюшки закончиться плохо – не могла того позволить Марина. Нестерпимо больно оказалось наблюдать за раболепными стараниями отца. Цель у них могла оказаться общей.

– Поросёночек, – нежно шепнула Марина, а следом, уложив волосы на плечи, направилась к гостям.

Первым её заметил князь. Он неуклюже поднялся на ноги и схватил лафитник, улыбаясь Мнишек через весь двор. За ним лениво встал и духовник. За их взорами последовал Юрий и обернулся.

Марина улыбнулась – кротко и нежно. На столе она углядела скромные гостинцы и лишь один штоф. Но даже от такой скудной пищи у неё закружило в брюхе, после чего в потугах вновь затянуло чресла. Она стиснула зубы, приближаясь к столу. В полутьме не таким рассеянным ей показался Вишневецкий. Однако сие заключение тотчас обессмыслилось, когда тот горделиво поднял рюмку и махнул рукой в её сторону, отчего водка расплескалась во все стороны и даже маленько брызнула на монашка.

Марина в недоумении замерла, и – будто по знаку – на неё напустился опомнившийся отец. Он стремительно шагнул к ней и схватил за рукав, дёрнув в сторону от стола.

– Не понимаю, – пролепетала Мнишек. – А где же другой чернец?

– Ты вскую[27]сюда высунулась, дура?

– Батюшка, не серчай, – ласково ответила Марина и уложила ладони отцу на грудки. Персты её слегка дрожали и всё же старательно продевали бутоньерку в петлицу на вороте. – Сам же велел спускаться, когда соберусь.

– В обедне! – прорычал Юрий. – Не здесь же! Ты что вообще делаешь…

С этими словами он схватил дочь за руки, а следом сорвал брошь. Марина замерла на мгновение, но тут же бросилась к ногам отцовским, погрузив пальцы в рыхлую землю. Украшение исчезло, будто кануло в густую, как дёготь, тьму. Зря Марина свечи зажигала и воск на бутоньерку тратила!

Позади донёсся залихватский вопль князя:

– Пан Мнишек, ведите сюда свою дочь! Мы её даже не разглядели.

Юрий схватил Марину за плечо и потянул вверх, отчего она неуклюже закачалась. Волосы у неё растрепались, налегли на лицо, но батюшка с силой скрутил несколько прядей на кулак.

– Почему патлы не убрала? Они слишком короткие, – тихонько проскрежетал папенька. – Гости подумают всякое. Убери их. И сама убирайся.

С этими словами он деловито развернулся на каблуках и вновь направился к столу. Марина услышала, как отцовский голос объявил мужам, что дочурка будет ждать всех в обедне, когда подадут ужин.

Бросив украдкой взгляд под ноги, Мнишек сжала кулаки и послушно на цыпочках направилась в дом. Прежняя жалость уступила новой злобе, Марина даже захлебнулась ею. В груди всё пылало и жгло, нестерпимо хотелось поколотить, сломать, разрушить. Персты её потянулись к волосам, едва доходящим до лопаток, но тут же стиснулись в кулак. А ведь маменька всегда распускала волосы, косы никогда не плела. И Марине в детстве запрещала.

"Косы стягивают твою волю, – вспомнила она знаковые слова. – А для ворожбы нет ничего важнее той".

Марине вспомнились свои волосы, которыми она обладала когда-то – длинные, как грива, и чёрные, как ночь. Но блаженная мистерия длилась недолго. Тотчас в нос ударил запах гари, и перед взором всплыло подёрнутое дымкой лицо ксёндза. Грудь Мнишек стеснилась, отчаяние протолкнуло к языку желчь. Вспомнились другие слова – отцовские. Ежели он не сбагрит Марину через три года после того, как принял обратно, то снова отдаст в монастырь.

Внезапно домашние стены сделались сутулыми и тесными, они кольцом замкнулись вокруг Марины. Углы сбивчиво принялись поглощать свет, пока кулуар не утонул во мраке. Невыносимо вдруг стало разить потом и зловонным аббатским дыханием, аж не вздохнуть. Мнишек замерла, стоило ей услышать скрип.

Впереди медленно вылепилась дверь. А когда та открылась, то Марина обнаружила горящий погост. Прямо напротив огнища замерла фигура в рясе. Лица было не разглядеть, зато голос довелось отличить:

– Ты придёшь ко мне.