Именем царя, знаменем царицы

Неспокойно сделалось в широкой груди, и он вновь перекрестился. Вот доберётся до дома, обнимет жену, вдыхая аромат курчавых волос, уложит ладони на тёплый живот, и всё встанет по местам. Всё станет ясно.

"Увидеть бы малютку до похода в Чернигов", – подумал Дмитрий и улыбнулся деннице.

Дом его встретил гвалтом. Ещё во дворе под копыта помещику бросилась челядь. Вокруг сновали бабы с лоханками. Никто, казалось бы, на прибывшего Шуйского внимание не обратил. Только он спрыгнул с коня и помчал в переднюю, как путь ему перегородила служанка Катерины. Добрая в бёдрах и низкая в стане, она раскрыла свои дебелые руки перед Шуйским. Её смуглое лицо побурело, глаза наискось осматривали потрёпанного хозяина.

– Дмитрий Иванович! Как же вы так негаданно?!

– Почему вокруг все носятся, аки угорелые?!

– Да нет, Дмитрий Иванович, я сейчас накажу слугам вам во флигельке накрыть, – затрепетала старуха.

– Почему во флигельке? Я хочу в доме откушать, – взбеленился Дмитрий. Взгляд его упал долу, и он заметил в дрожащих руках камеристки ветоши. А на тех мазками темнела кровь. Грозой заволокло его взор, и он исступлённо прорычал: – Что с Катькой?!

Не дожидаясь ответа, он оттолкнул старуху и ворвался в дом. Под ноги ему бросались комнатные слуги и привратник, перед носом выпрыгнула камеристка с неразборчивым лепетом, но Дмитрий, казалось, не замечал их. Он торкал, швырял и бранился, пробираясь в комнату к благоверной, пока, наконец, настежь не распахнул дверь и не обнаружил жену у окна. Она скулила, ёжилась, прижимая руки к животу. Изо всех сил кусала губы, стараясь не обронить стона. А под её белой сорочкой тягуче лилась кровь, окропляя дощатый пол жизнью их ребёнка. На мгновение Екатерина обернулась, и Дмитрий ужаснулся тому, как исказила боль лик его прекрасной жены. Бурая в ланитах, с впалыми глазами и иссохшими устами, её белёсые волосы липли ко лбу, покрытому испариной. Будто прочитав страх в глазах мужа, Катя, зажмурившись, отвернулась и бросила через плечо:

– Убирайся!

– Что с ребёнком?!

– Не приближайся ко мне! – завопила Катя.

Тогда Дмитрий широким шагом пересёк покои, припав к супруге, а затем с силой схватил её за кисти и развернул к себе. Она вскрикнула от боли, но Шуйский не слышал ничего. В ушах у него стучало, как и в висках, а очи неотрывно следили, как по стёгнам жены стекала жёлтая слизь, окроплённая кровавыми пятнами. Ему вспомнились очертания зловещей луны, и он невольно содрогнулся от подступающей тошноты.

– Его нет! – завыла Катя, когда по бледным щекам заструились слёзы. – И его теперь тоже нет! Как и остальных!

– Как же это…

Дмитрий увидел под тонкой сорочкой выступающую утробу. Сердце его прильнуло к рёбрам, и он потянулся к Кате, уложив её голову к себе на грудь. Мозолистые пальцы убрали слипшиеся пряди с высокого лба и принялись поглаживать ланиту.

– У тебя же он на месте! – непонимающе воскликнул он.

Катя вновь заскулила и, с силой прокусив руку мужа, вяще заплакала. Дмитрий шелохнулся, но не отпрянул. Вскоре он почувствовал чью-то десну на загривке. Его увела в сторону камеристка. Вслед за ней в комнату вбежали девки с тазами. Одна елозила, пытаясь не расплескать воду, от которой бурными потоками исходил пар. Вторая несла пустую лоханку. Дмитрий нахмурился, отличив в нём инструменты: большие иглы и щипцы. Его развернула к себе старуха:

– Это не первые мои роды, Дмитрий Иванович. Вы ведь знаете, что в нашем уезде я за повивальную бабку всегда была. Вам беспокоиться о Катерине не стоит. Только не мешайтесь под ногами, Ей Богу!

– А что с ребёнком? Почему Катюша плачет? – отрешённо спросил Шуйский, не отрывая взора от инструментов.

Старуха, закусив губу, перевела взор на развернувшийся беспорядок.

– Вы только не серчайте на Катеньку нашу. Это не её вина, – пролепетала служанка.

Катю сперва неуклюже подняли на ноги, а следом она опустилась на корточки при помощи девчушек. Взопревшее лицо её пуще покраснело, на лбу выступили жилы. Светлые глаза болезненно выпучились, взор, окутанный агонизирующим маревом, бездумно уставился на Дмитрия. Катерина захохотала:

– А я рожать буду! Я рожать буду! Мёртвого! – запрокинув голову, она пустилась в безумный хохот. – Он тут, в утробе. Спит сладко! Хочешь потрогать?!

Дмитрий раскрыл широко рот, но вздохнуть так и не сумел. Он ощутил, как обострились черты его, как натянулись шрамы. Даже левый глаз заплыл кровавыми пятнами, отчего Катя сильнее рассмеялась.

– Поглядите на него! Ха-ха, на беса похож! Как папенька мой, такой же ирод. А расплачиваюсь я. Рожать буду, – женский голос запнулся, и Катя в потугах рухнула на колени, поморщившись. Но затем вновь осклабилась сквозь боль. – А я рожу! Мёртвого!

– Заткнись! – крикнул Шуйский и шагнул к жене.

– Дмитрий Иванович, не сердитесь! Больно ей, вот и потеряла рассудок! – пожурила хозяина повитуха. – Уйдите отсюда! Немедленно уйдите!

– А я рожать буду, – запела Катя. – Мёртвого! Как и те другие! Все они у тебя, Дима, мёртвые!

Дмитрий ощутил пожар в груди. Пугала его Катерина – покосившееся лицо и безумный взгляд покрыли огрубелую кожу его мурашками. Некогда желанные уста Катеньки безобразно разрезали лицо, оголив покрытые кровью зубы. Вспоротые губы натягивались, оголяя плоть. Шуйскому захотелось броситься на жену, вцепиться скрюченными пальцами в лицо и содрать ногтями этот пугающий оскал, но в грудь его толкнули крепкие руки старухи, и он стремглав устремился наружу, пока не натворил дел. Ладони его прикрыли уши, пытаясь заглушить девичью руладу:

–Я буду рожать! Мёртвого! Мёртвого!

Шуйский выскочил на задний двор. Грудь его порывисто вздымалась от беспорядочных вздохов, что застревали где-то в глотке криком. И сколь же разительно отличалось от внутренних мук безмятежное зарево, накрывшее куполом хутор Шуйского. Проросшие бурьяном прогалины плотным покрывалом стлались на заднем дворе имения. Они тянулись к величавым стволами дубов, чьи раскидистые кроны нежно прятали под своими сенями всю западную часть двора. Торные тропки струились от высоких лестниц, разбегались в стороны, покуда одна из них, лукавая, не набредала на самый тенистый уголок сада. Там, за густой порослью душистой лапчатки, тянулся ряд могилок – восемь штук их числилось. Дмитрий хоронил всех, даже тех, у кого не развились тельца. Спрашивал за каждый плод со старухи-камеристки, собственноручно откапывал крохотные ямки и даже принуждал местного иерея отпевать умерших.

Прикрыв веки, Шуйский попытался унять оглушающий набат, исходивший из его груди, а затем отыскать лопату. На сей раз не вышло. Ноги его сами собой подкосились, и он безвольно рухнул на лестницу, погрузив пальцы глубоко в рыжие волосы.

Сомнений у рынды не оставалось – это кара Божественная. За безнравственную жизнь, за лютость. Но разве Дмитрий не был ласков с женой? Али бросался даже в самом страшном исступлении на неё с кулаками?

Но Катька страшилась его и ненавидела, видела в нём безумца, каким был отец несчастной. Дрожащие руки Дмитрия потянулись к щеке и ощутили под заскорузлыми пальцами бугристые шрамы. Он был противен ей. А эти знаки – так ведь Бог шельму метит.

Ему вдруг вспомнились слова брата – на сей раз про царевича московского. Быть может, всех их коснулось проклятие, ибо держат они на престоле того, кому в Успенский собор путь заказан. Не царь Годунов и вдобавок тяжкий грех, вероятно, совершил тогда в Угличе, поругав истинного царевича. Что-то сотворил он с невинным дитятком, а нынче Шуйский, выходит, поддерживал его, вот и сам терял детей одного за другим. Но вот если он поможет истинному царю на престол взойти…

Медленно спустившись наземь, Дмитрий снял кушак, отложил топор и, пытаясь унять дрожь в голосе, принялся приговаривать:

– Накажи меня, но Катеньку с малюткой не трогай, прошу. Испытай меня испытанием страшным и забери мою душу, аже не справлюсь. Проверь меня искушением губительным и забери мою душу, аже поддамся. Что угодно, только не это. Дай мне шанс исправиться на пути тернистом. За жену, – Дмитрий умолк, и его взор, затянутый скорбной пеленой, устремился в сторону буявы[4], – за детей.

Хозяин вздрагивал всякий раз, как слышал вопли Кати. Она уже не пела, зато истошно кричала, и от этих воплей в груди у Дмитрия всё леденело. Стиснув зубами кулак, рында сжал широкие плечи и принялся раскачиваться взад-вперёд. И так до самых сумерек. Никто из слуг его не тревожил, опасаясь разрушительного гнева, вот и просидел в беспамятстве Дмитрий, покуда его не тронула за плечо чья-то рука.

Шуйский вздрогнул и устремил влажное лицо в сторону. Над ним возвышалась повитуха. Лицо её, одёрнутые дымкой, казалось мрачнее тягучих осенних туч, и всякие надежды в сердце Дмитрия разом обессмыслились. Он уронил взгляд на кулёк в её руках.

– Как Катерина? – сипло спросил воевода.

– Спит. Может, и вам следует прилечь? С девочкой я сама разберусь.

– Это девочка? – жалобно прошептал Дмитрий, а затем поднялся. – Давай её сюда.

Старуха потопталась на месте, не решаясь вручить дитя хозяину, но всё же, опасаясь нравных перемен, всучила кулёк и поспешила в дом. На пороге она, не оборачивая головы, бросила:

– Как закончите, ступайте к Катерине Григорьевне.

Дмитрий замер, нежно удерживая тельце в своих огромных ладонях. Услышав имя жены, он помрачнел и насупил брови.

– Не пойду.

– Вы нужны ей.

– Сказал же, что не пойду, – прорычал Шуйский, а следом слабо добавил: – Боязно мне. Убью. Или её, или себя.

Старуха на это ничего не ответила и скрылась в доме. Тогда Дмитрий крепко прижал к себе крошечное тельце младенца и, закусив губу, раскрыл покрывало. Дыхание у него тотчас спёрло, и он, собрав всю имеющуюся нежность в своём суровом нраве, ласково провёл пальцами по тёмным щёчкам дочери. Заледенелая кожа спугнула его, но он, очертив взглядом мягкие очертания крохотной головки, судорожно вздохнул и прошептал:

– Настасья.

Настасью отпели той же ночью. Добрался до супруги уставший и вонючий Дмитрий лишь к следующему рассвету. Ничего в покойных хоромах не свидетельствовало о минувшей утрате. Лишь войдя в комнату Катерины, Шуйский обнаружил кровавые пятна на половицах. Их оттереть не смогли.

Катя лежала в постели, в чистой сорочке. Бледная, исшитая синими жилками и едва различимым дыханием. Чресла она скрутила, поджав колени к самому горлу и, завидев супруга, повернулась спиной к двери и лицом к окну. Её бесцветные ныне волосы, дотоле растрепавшиеся по подушке, беспорядочно полезли на лицо. Она их убирать не стала, будто пряталась за завесой длинных непослушных прядей. Дмитрий, прочистив горло, медленно вошёл и уселся на кровать. Перины под его внушительным весом прогнулись, отчего хрупкое тельце Кати скатилось к нему.

– Отпели? – слабым голосом спросила она.

– Отпели.

– Хорошо.

Шуйский кивнул. Затем легонько коснулся руки Катерины. Она отодвинулась.

– Ты ела?

– А зачем мне есть? Чтобы наполнять брюхо и снова исторгать из него мёртвых детей?

– Чтобы жить, – мягко произнёс Дмитрий. – Для меня.

Катерина фыркнула. Шуйский вновь потянулся рукой и уложил ладонь на бок супруге. На этот раз она противиться не стала. Спросила:

– Сильно я тебя укусила?

Воевода, опомнившись, поглядел на руку. Кисть его полностью окрасилась кровью, что застыла, будто вторая кожа. Он ответил:

– Нисколько.

– Надо было сильнее кусать, значит.

Дмитрий усмехнулся. Жена ему вторить не стала. Кто знает, возможно, она и не шутила вовсе. Тогда Дмитрий склонил голову и припал к рёбрам благоверной. Уста его прижались к угловатому плечу.

– Я знаю, как всё исправить. Это моя вина, Катюша, – сердечно прошептал он. – Но я всё исправлю.

Катя не ответила. Тогда он продолжил:

– Я служу не тому. Бесу с короной. Однако если побороть его и вернуть престолу нашему – истине в лице царевича подлинного…

– Ты о Лжедмитрии? – Катерина повернулась в сторону мужа. Голос её трепыхался в бессилии. – Как это поможет нам родить ребёнка?

– Господь наказывает нас. Из-за меня, – с горечью признался Шуйский. – Почему ты называешь его Лжедмитрием?

Катя вздохнула и вновь отвернулась.

– Не знаю. Не верю, что это истинный царевич.

– Отчего же? Многое указывает, что он может им быть.

– Я не верю. Да и не хочу, чтобы семя Ивана заняло престол.

– Но почему? Если он его по праву.

– Снова чудовище на троне? Вспомни россказни брата своего Василия. Каким царевич Дмитрий помнился в детстве? У него ещё тогда нрав был бесчеловечный. Ни одного живого кота и поползня в Угличе из-за этого урода не осталось…

– Следи за языком, Катерина!

Дмитрий оторвался от жены, выпрямившись. С трудом поднялась и супруга его, запальчиво высказывая:

– А кого ты ждёшь? Благородного мыслителя в сутане? Который лаской и умом города берёт? Ты веришь в эти слухи? Так если то правда, тогда к России движется не царевич исконный, а самозванец. И звать его Лжедмитрием!

– Тебе почём знать?

– А тебе?! Снова твой братец тебе напел хулу, а ты готов верить. Да Василий корону себе хочет заполучить и царю отомстить. А ты в его играх лишь пешка. Потребно станет, так он через твоё чело перейдёт и даже не шелохнётся.

– Катя, не зли меня, – проскрежетал Дмитрий, сжав кулаки. – Ты ничего не знаешь про пришлого! Да и как так о ребёнке отзываться можно?

– Я девятерых схоронила. На малом сроке и большом. И могу высказать: раз то чудо юродивое в Угличе сдохло, то, значит, поделом ему! На всё ведь причина есть!

– Заткнись немедленно! – вскричал Дмитрий и обогнул постель, угрожающе приближаясь к жене. – Не гневи Бога!

– А сегодня даже родила девчулю. Видел её? Видел! На её кончину ведь тоже причина найдётся! Так почему никто поверить не хочет, что царевич от падучей помер двадцать лет назад? Всё плетут из этого интриги. В смерти его якобы причин нет. А в кончине моей малютки есть!

Шуйский уже было замахнулся, дабы наградить жену первой в жизни оплеухой, но та вдруг вся сжалась, прикрыв руками лицо, и заплакала. Дмитрий замер, грудь его раздирали куцые вздохи. Он зажмурился и отвернулся. Низкий голос замогильным созвучием погрузил комнату во мрак:

– Я всё думал, как назову её. Уж очень желал, чтобы дочка была. А надо было желать, чтобы живым родилось дитё.

Катя, не переставая всхлипывать, спросила:

– Придумал?

Дмитрий помолчал, уронив руки вдоль туловища. Его голова низко упала на грудь.

– Настасья.

Катерина ладоней от лица не отнимала, но, услышав имя, вновь разрыдалась в голос. Шуйский потянулся к ней, но она отползла на другую сторону постели и, обняв себя за стёгна, уткнулась в подушку лицом. Уязвлённый супруг, нахмурившись, направился к двери. В проёме он замер и бросил через плечо:

– Я еду в Чернигов разбираться с этим, как ты назвала его, Лжедмитрием. Велели собирать войско.

– Когда? – Катя оторвала лицо от подушки.

– Немедленно.

– Так зачем ты сюда приехал тогда?

– Хотел тебя проведать. Хотел дочку перед войной увидеть.

Голос Кати вновь сорвался, но Дмитрий её плач слушать не смог. Он вышел из комнаты.

[1] устар. «почудился; показался»

[2] устар. «недостаток хлеба; голод»

[3] устар. «сильный»

[4] старин. «кладбище»

IV

– Ваше Святейшество, – угодливо начал Дмитрий; его сладостно-хриплый, почти вязкий голос умело смягчал черты прелата, – можете ли вы наречь мою войну священной?

– Зависит от того, что ты алкаешь на её конце, сын мой.

Павел V, облаченный в багряный фанон[1], восседал на стуле с высокой спинкой. Его платье ленивыми складками покоилось на брюхе, стекало по широким стёгнам[2]и путалось у сандалий. На стопах золочённой нитью вылеплялись креста, равно как и у подола рясы и, разумеется, самого фанона. Самый большой крест сиял у папы римского на груди.

– Давеча мне приснился сон, Ваше Святейшество, – задумчиво произнёс Дмитрий, сжав в кулаке нательный крест, – будто на дворе раскинулась стылая ночь. А я брожу по степи среди бурьяна. Блуждаю, казалось бы, бездумно, но точно знаю, что довлеет[3]мне реку настигнуть. А надо мной парит луна – громадная, поражённая желтизной и пятнами. Висит совсем низко, да освещает путь только до самой реки.

Дмитрий умолк. Его холодный взор блуждал по папскому лику. Вальяжный и порный[4]; с одутловатым лицом и глазами, глубоко поражёнными порчей лихвы – Павел сидел смирно, вольно вытянув стан на стуле. Склеры его блестели восковой сановитостью, но в червоточине зрачков гнездилось нечто особливо свирепое, отчего у Дмитрия на языке завертелся привкус гари.

– Продолжай, сын мой, – степенно изъявил епископ.

– Я иду к заводям, – холоднее продолжил Дмитрий Иванович, неотрывно наблюдая за папой римским. – Вода морозит суставы, но жилы обдаёт непомерным жаром. Река принимает меня вольно, разворачивает просторные объятия, а затем лик мой покрывает пелена.

Брови Павла дрогнули, насупились к самой переносице. Его одутловатые пальцы сплелись в тугие узлы, отчего Дмитрий, предвкушая конец их встречи, склонился, водрузив локти на колени. Голос его сделался тише, сами собой увязли в сиянии свечи, отчего комнату папы окутало зловещее таинство.

– Вот только стоило мне погрузиться в заводи, как топорные валы неожиданно оживают и застилают меня поверху, да так туго, что кажется, словно я погрузился в земляную могилу.

– Впервые ли ты видишь этот сон?

– Нет. Каждую ночь наблюдаю за ним. За собой. Как в потугах и агонии схоронили меня в реку.

Его ясные глаза устремляются в сторону, и Дмитрий вдруг замолкает, вглядевшись в мрачный лик Вара. До самого кончика горбатого носа грудятся на старческом лике хмарные тени, да лишь по тонким губам нетерпеливо ворочался язык, будто в покоях епископа Вару сделалось до невозможного неуютно. Но он сохранял тревожное молчание. Тогда Дмитрий продолжил:

– Каждую ночь вижу один и тот же сон, Ваше Святейшество. Вот только давеча конец его изменился. Прямо перед встречей с вами.

– И чем же он закончился на этот раз? И как кончался обычно?

– Обычно я засыпал. Но вот на сей раз волны вдруг расступились передо мной, и тело унесло высоко к небесам.

Павел сдержанно улыбнулся. Каёмка век его смягчилась в линии, когда он одобрительно кивнул.

– Всё правильно. Ты отринул ересь. Теперь ты католик.

– Но вы ведь даже не дослушали, чем кончился мой сон, – угрюмо присовокупил Дмитрий.

– Мне и не нужно. Ты принял истинную веру, веру подлинную, очищенную от шелухи язычников и раскольников.

– Моё войско состоит из овых.

– Теперь ты понял, что война твоя – священна, ибо потребно тебе их всех облачить в истину перед Господом. В веру единую, подлинную.

Бледное лицо Дмитрия затянуло угрозой, тени запрыгнули на некогда ясные глаза. Он поднялся и, сцепив руки за спиной, принялся вышагивать по комнате. Павел его резкой перемене заметно смутился, но всё же продолжал настаивать на своём:

– Тот край поразила ересь. Их земли хворые терзают стенания.

– Это не их земли, – замогильный голос раздался под ухом Павла, отчего тот вздрогнул. – Это мои земли.

Дмитрий обогнул стулья и принялся шаркать вдоль стен, пока путь его вдруг не замкнулся подле стеклянного шкапчика, внутри которого возлежала книга. На потрёпанной обложке аккуратным почерком тянулось заглавие: "Index Librorum Prohibitorum". Дмитрий обернулся к епископу.

– Это сборник запрещённых церковью публикаций.

– Всё верно.

– Занимательно. У вас в покоях я не сыскал миссала[5], зато имеется это, – царевич указал на шкапчик, – сборник цензуры.

– Миссалы, вместе с бревиариями[6]и сборниками стихов хранятся в местах богослужения. Я вас принял в личных покоях, – строго заметил папа.

– Да, но что здесь делает эдиция[7]цензуры? – вспыхнул Дмитрий, но, не дожидаясь ответа, прибавил: – А "Шестокрыл" здесь есть? Он входит в Индекс запрещённой церковью литературы?

– Разумеется. Это колдовская книга.

– Да, колдовская, – угрюмо согласился царевич. – Я ведь за ней к вам и прибыл. Невеста моя по ней заветы плетёт, а папаша её прислал к вам.

– Как же это? – встревожился епископ.

Он медленно поднялся с седалища и непонимающе уставился на Вара. Лицо того по-прежнему было скрыто, лишь нехотя заворочалась голова из стороны в сторону. Взопревший Павел поглядел на царевича.

Тот замер в изваянии, развернувшись к папе римскому тылом. Голову Дмитрий усадил глубоко на грудь, руки сложил на поясе, сердито подбоченясь. Из-за широкой спины его, наконец, раздалось:

– Занимательно. Нет, не занимательно – поразительно! Сколько увлекательных трудов собрано в этом сборнике. Сколько трудов прогрессивных и важных, открывающих узкому человеческому уму представление обо всём мироздании. Космогония и вращение небесных тел, труды Коперника и необъятность всего нашего мира. Кто мы в безграничной Божьей воле? – Дмитрий обернулся и исподлобья, испытующе поглядел на Павла. – Мы, как и вращающаяся вокруг Солнца Земля, лишь сосуд Божьего импетуса, то есть замысла.

– Земля вокруг Солнца? Что же ты такое говоришь, сын мой?! – возмутился епископ, стиснув в кулаках полы платья. – Не как в бреду ты?

– Давеча я видел сон, где меня приняла река. А после неё унесло моё тело высоко в облака, – мечтательно произнёс царевич. – Я видел Землю, видел сотканные соцветия звёзд и другие небесные тела. И все они, включая ту же Землю, в сказочной мистерии вращались вокруг величавого солнечного диска. Он озарял всё вокруг. Возводил своды дня и стачивал их до ночи. А Земля в дивном хорале вертелась вокруг своей оси, начиная в пляске год и в пляске год заканчивая.

– Это ересь! – воскликнул Павел. – Учения Коперника – ересь!

– Ересь – то, что ты застилаешь острые умы стращанием инквизиции, – проскрежетал Дмитрий. – А теперь послушай, как я растолкую тебе: отнюдь не сон, но истину. Твою истину. Будущее. Взял ты на поруку непосильно тяжкую ношу, злодей. Сделав навет и приговорив Галилео, ты на года оттолкнёшь науку, но страшнее то, что сделаешь ты это, прикрываясь именем Божьим.

– Да как ты… – стушевался Павел и вновь испуганно поглядел на Вара.

– Давеча я видел сон, – зычно прорычал Дмитрий, – как приняли меня заводи и погрузили в геенну.

Его крупная фигура тенями двинулась на папу римского, отчего тот в благоговейном ужасе попятился, пока спиной не нарвался на стену. Царевич настиг епископа и бросил прямиком в лицо:

– Знаешь, кого я там увидел?

– К-кого? – в бессознательном страхе шепнул Павел.

– Тебя. Плоть твоя стекала с костей, пил ты гной и исторгал его же. – Дмитрий осклабился. – Полыхало Его Святейшество вместе со мной.

Павел в ужасе отличил, как на стенах с бархатом и вензелями раскрылась стень[8]царевича – громадная, уродливая, с мордой вместо лица. Рога обрамляли венцом кривой череп, а вдоль широких рамён[9]раскинулись смертью два крыла.

– Боже Правый, – прошептал папа римский. – Господь Всемогущий! В бегство претвори всякое дьявольское нахождение! Убирайся прочь от меня, Мефистофель!

Дмитрий запустил когтистые лапы в Павла, стиснул его чело, и тот рухнул навзничь. В беспамятстве.

Внезапно тело царя содрогнулось, и минувшие события маревом рассеялись в закоулках сознания. Воля его, стужаемая угрюмыми мыслями, заметно покоробилась, и Дмитрий вновь очутился в действительности, восседая в царской палатке своего лагеря. Он осмотрелся, а затем поднялся со стула. Просторный шатёр его пустовал, скромные пожитки по-прежнему выдавали в нём беглого расстригу. Да и тяжёлый нательный крест он спрятал под тугой бригантиной.

В его скромности крылась лукавая затея. Временами кроткий царевич спал на сенях с солдатами, всегда ел с ними из одного котелка и никогда не кичился убранствами в военных походах. Впрочем, праздности Дмитрий не был лишён, однако намедни он издал грамоту, запрещающую всякому казаку и наёмнику пускаться в безудержный грабёж и насилие. Конницу его, разумеется, сие известие взбудоражило недобро, и даже состоящие из обнищавшей шляхты войска было пустились на самотёк, пока Дмитрий не пообещал каждого солдата наградить офицерским чином.

Деньги, выделенные отцом князя Вишневецкого, он почти все растратил на наёмничьих, коих привёл лукавый Юрий Мнишек. Константин, был уверен Дмитрий, папашу отговаривал от сомнительной авантюры лишь из ревности к Марине, однако, пусть Адам поначалу и не послушал нерадивого сына, всё же заметно сократил ране оговорённое ассигнование. Осталось щедрое содержание короля, да и то заметно редело: златыми Дмитрий восполнял бреши в своём неустойчивом войске; раздавал голодному люду Черниговской земли дары; а ещё щедро платил монахам из Чудового монастыря, с которыми когда-то состоял в богослужении, дабы те разносили известие о том, что чудом выживший в Угличе царевич Дмитрий явился забирать своё.