Именем царя, знаменем царицы

– Уж больно дикой ты стала. Сперва до меня слухи доходят, что ты с Яном спелась и с ним в зароде[1] валяешься до поздней ночи.

Теперь дерзишь мне и про хозяев колкости пускаешь!

– Но ведь они вас обижают, а за вас обидно мне, как за сестрицу.

Марина напустилась на служанку, угрозой наступала на её заскорузлые тени, покуда Агнешка от страха не вжалась в угол комнаты. От пущего ужаса она присела, сжавшись под натиском хозяйки. Тогда Мнишек склонилась над ней совсем низко, опёршись о стену поверху плеча камеристки.

– Знай своё место, Агнешка. Ты мне не сестра и никогда ею не была.

– Простите!

Марина свободной рукой схватила Агнешку за подбородок. Пальцы её впились в побуревшие ланиты служанки.

– Ты думаешь, что освободилась, абие[2]матушка твоя почила?

Агнешка нахмурилась.

– Как кстати: душу свою раскрыла пришлому монаху, а тут в ночи и мать твоя померла.

– Я не желала ей смерти, – запротестовала служанка. – Только, чтобы отмучилась.

– Нет, ты желала, – отрезала Мнишек. – И теперь тебе придётся с этим жить. Зло ты изжелала на мать свою, и зло тебя услышало.

По щекам Агнешки заструились слёзы, и она запальчиво замотала головой, пытаясь высвободиться. Но Марина сильнее скрутила ей кожу.

– Теперь живи с этим, негодяйка! Давай, спи дальше с Яном и строй из себя свободную.

Да только душегубка ты и давно мечтала, чтобы мать твоя сдохла.

– Я не желала ей смерти, – прошептала Агнешка, всхлипывая. – Только свободы. Ей и себе.

– Ври дальше.

С этими словами Марина оттолкнула служанку, отчего та повалилась на пол. Гнусно сделалось ворожеи от своего гнева – глубоко жалела она Агнешку, но теперь, выходит, удавила её неконтролируемой злобой.

"Ничего, – одёрнула она сама себя. – Зато осадила".

– Убирайся, – холодно процедила Мнишек и, шагнув к трюмо, уселась обратно.

Камеристка наспех вытерла слёзы и исподлобья поглядела на хозяйку. Марина, поймав её взор в отражении, заливисто засмеялась.

– Изменились вы с приходом Дмитрия, – едва слышно пробормотала себе под нос Агнешка и двинулась к выходу.

– Стой! – выдала Марина. – Забери потир с собой и наполни его вином. Араку не доливай, не то братья учуют. Поняла меня? – Мнишек пристально осмотрела служанку, но когда та нехотя кивнула и взяла со столика кубок, добавила: – Если во мне почуют братья араку, то я скажу, что ты мне подливала. Убьют обеих.

– Когда я подлости против вас зачинала? – безжизненным голосом ответила Агнешка и ушла.

Марина поджала губы со злобой посмотрела на себя. Сделалось её отражение вдруг безобразным – обрезались скулы, увяла кожа. Глаза болезненно вытаращились с неприкрытой ненавистью. Ворона, гарпия, чудовище. Отпрыгнув от зеркала, она попутно схватила увесистый гребень и швырнула его в зеркало. Осколки окропили звоном комнату, и Мнишек в неприязни взглянула на обрывки своего лица, что ютились в каждом кусочке зеркального листа. Она прищурилась и, шагнув ближе, присела над одним осколком. Следили за ней изуродованные злобой лики Марины – лютые, полные гнева и отвращения. Мнишек прищурилась, заметив, как в каждом кусочке позади неё, почти под самым ушком, затаилось бледное лицо расстриги Дмитрия. Глядел он лукаво – прямо на неё. И взор его оказался хищным, с широкой тесьмой золотой радужки.

– Во что я ввязалась? – шепнула Марина.

– Увязла, – утробным голосом прорычали разом все Дмитрии из осколков, что прятались позади неё.

– Сгинь! – крикнула Мнишек, отшатнувшись. – Все сгиньте!

– Увязла. И в этой жизни, и в следующих.

Дверь неожиданно толкнули, и у порога выросла дородная фигура отца. Лицо его было скрыто в тенях, лишь холодный голос проскрежетал:

– Ты что такое учудила? – Юрий шагнул в комнату. Взор его припал к половицам. – Зачем зеркало разбила?!

– Я…

Марина поглядела на осколки. Лицо её в отражениях разгладилось, да и Дмитрий вдруг куда-то исчез.

– Ладно, неважно, – буркнул Юрий и искоса осмотрел дочь. – Ты бы хоть патлы собрала.

Марина вновь поглядела на осколки. "Косы

стягивают волю твою", – вспомнились ей материнские слова.

– Станислав и Стефан прибыли, – бросил Юрий у выхода. – Немедленно спускайся.

Они ждали во дворе. В тумане. У тропы, что вела от альтанки к амбару. Конюшие уводили за оглобли скакунов, за ними лениво скользил по насту возок. Погода стояла угрюмая, морозная. Снег не падал, зато заговорщически вокруг сыновей Мнишека грудился непроглядный морок. Он плотно застелил кряж; лишь там, вдали, в мистическом покое тянулся храмовый крест.

Тяжёлая напасть пала на Самбор. Сперва на стенах церкви оставил свои губительные знаки монстр. Не признали охотники в глубоких рытвинах когти аркуды[3], не водилось достаточно крупных самцов в здешних скудных лесах. Но на сем беды не кончились. Негаданно в ночи почила матушка Агнешки. Померла старуха в агонии, а поутру отыскала дочь её изувеченное тело скрюченным. Немощная и слепая – она, будучи в признанном бесспамятстве, сумела выползти во двор и помереть у прикалитка. Поразило всех в округе то, в сколь благоговейном ужасе она распахнула свои набрякшие глаза, устремив полный отчаяния взор в сторону церкви. Все усмотрели в этом недобрый знак. Никто не брался хоронить старуху. Юрий тоже отказался и мольбам дочери не внимал. Отомстил за позор. За убитого козла. На уговоры Агнешки поддался лишь пастырь Аполинарий. Самолично откопал могилу, провёл заупокойную мессу.

А к следующей ночи почил сам в своей келье. Запрокинув голову и очи, скрючившись в стане и иссохнув в плоти. Он смотрел на ту исполосованную когтями стену, на исцарапанный крест. Марина не слышала, чтобы несчастного Аполинария отпевали. Ждали, пока прибудут члены епархии.

И теперь, высматривая в зловещей мгле крест, Мнишек силилась набрать полную грудь воздуха и не стушеваться перед двумя угрюмыми фигурами. Станислав, старший брат Марины, тянулся над младшим своим дюжим станом. Он осматривал туман, как свои чертоги, алчным и до безобразия сухим взглядом, будто пожухлый ладан. Стефан же, младший, ютился под сенью брата. Его маленькие, но бесконечно прозорливые глаза носились по отцовскому чертогу. Лица Мнишеков оказались до безобразия одинаковы – плоские, точно блюдца, бурые в ланитах и с высоким лбом. Станислав понемногу начинал походить на отца, расплываясь в очертаниях пояса и шеи. Он первым заметил Марину у лестниц и грозно выдал:

– Спускайся!

Мнишек затаилась у сеней дранки. Кусала пальцы, тянула кожу с ногтей до красноты и ела. Прозрачная, мягкая, та ворочалась на языке солоноватым привкусом и обжигала глотку горечью. Безвольный лоскуток – прямо как сама ворогуша[4]. Поймав суровый взор старшего, она медленно спустилась во двор.

– Почему встречать не выходишь братьев, негодница? – проскрежетал Станислав. – Отец за тобой пошёл.

– А чего вы во дворе стоите? – тихо спросила Марина.

Станислав лишь повёл плечом и, водрузив на плечо запруженную мешицу, направился в дом. За ним последовали брат с сестрой.

– Мы слышали грохот, – начал Стефан, шагнув к сестре. – Из окна твоего доносился.

– Я зеркало случайно разбила.

– Случайно? – усмехнулся Станислав. —

Разумеется. Всё у тебя днесь будет случайно. Не твой ведь дом.

Марина помрачнела в лице. Пропустив вперёд братьев, она замерла у входа.

– Впрочем, – продолжал Станислав, – твоим этот дом никогда и не был.

Навстречу гостям выскочила старуха-ключница. Она затрепетала вокруг гостей, начала пестовать, приказала вынести поднос с аракой. Однако Станислав её остановил, всучил мешок, а затем и вовсе отмахнулся от штофа – отец наказал открывать в обедне. Стало быть, там семейство Мнишек и соберётся.

– Хорошая молва о тебе ходит. Говорят, ты будущего царя околдовала, – куражился Станислав, обернувшись к сестре. – Тетерилась с ним уже? Ай, можешь не отвечать.

– Я с ним не тетерилась, – отрезала Марина.

Стефан прыснул от смеха, просачиваясь вслед за старшим братом в обедню.

– А я не удивлён!

Отца внутри не было – он распоряжался слугами на кухне. Однако стол уже был полон яств. У стен теснились бочонки с элем, на столе блестели штофы, а прямо перед каждым стулом покорно лежали тарелки с фляками. Марина проглотила свою кожу.

Станислав, не уступающий в росте Дмитрию, согнулся, проходя под притолокой, и радостно хлопнул себя по стегну. Стефан уселся на ближайший стул и налил араки.

– Рассказывай, сестрица, – мягче начал Станислав, – скучала по нам?

– Да куда там? Она наверняка теперь только по расстриге этому и тоскует.

– Ну-ну. – Станислав кивнул и сел по правую сторону от отцовского седалища. Не дожидаясь хозяина, он отломил добротный ломоть хлеба и погрузил его в свой большой, непривлекательный рот. – А правильно делает. Пусть скучает. Папаша уже донёс, как эта сука зазналась после визита плута, – проследив за сестрой, он опустил локти. – А теперь представь, что с ней станется, если он не явится за ней.

– Или того хуже – помрёт на войне, – оскалился Стефан.

– Он не помрёт уж точно, – съязвила Марина, прислонившись к стене. – И непременно явится.

– Уж постарайся. Не то отец Багумил…

– Да, я знаю, – ответила ведьма. – Он заждался меня. Но я к нему больше не вернусь.

Станислав перестал смеяться и, помрачнев в лице, уткнулся в тарелку. Неуклюже рука его зачерпнула бульона ложкой. Марина старалась не смотреть на братьев. Знала: их, как зверей, мог разозлить перекрёстный взор. А потому воеводская дочь медленно побрела к окну и обняла себя за плечи, уставившись в стылый полдень.

– Ты права, не вернёшься, – вдруг заявил Станислав. Теперь голос его разил сильнее морозного дня. – Я тебя повешу. Или обрею. А затем отправлю к твоему Дмитрию Ивановичу. Будешь мужиков встречать во дворе постоялом ему на потеху. Или на границе Бонковицы брошу. Пусть и другие мужики узнают, как ты влагалищем своим Дмитрия околдовала.

– Поперёк у неё овое! – загорланил Стефан.

Марина продолжала ровно дышать, наблюдая за осевшим снегом. Мёртво всё было снаружи – таким же казалось внутри. Холодным голосом она начала:

– Я не вернусь к Багумилу, потому что в Москву царицею поеду. А если даже не поеду, то спалю дотла монастырь, да на сей раз убедившись, что ксёндз внутри остался с сёстрами. И дом этот – его я тоже сожгу со всеми нами внутри.

Стефан перестал смеяться. В обедне мучительно разлилась тишина. Она осела в отражениях злом, пропуская свист, доносившийся из-под половиц. Марина обернулась на братьев, судорожно вздохнув. Станислав побагровел в лице, туго стиснул свои кулаки и, опрокинув на спинку стул, рывком поднялся на ноги. Голос его сделался скрипучим, гулким, будто тоже доносился откуда-то снизу – из преисподней.

– Ах ты, сука, – прохрипел он. – Один раз дала удачно чернецу и теперь приняла себя

за царицу? Сжечь решила?! Я сожгу тебе… Я тебе сожгу!

Широким шагом он двинулся к сестре, попутно схватив ложку у тарелки с фляками. Марина попятилась к углу комнаты.

– Стефан! Тащи сюда свечу!

– Зачем? – смутился Стефан, встав с места. Не дожидаясь ответа, он всё же схватился за первый попавшийся шандал и шагнул к брату.

– Прижжём её поперечную. Ни Багумилу, ни Дмитрию, никому вообще тогда эта псина шелудивая не нужна будет, – прошипел Станислав. Глаза его темнели под тенями кустистых бровей. – Так прижгу, что мочиться через рот будет! А ну, иди сюда, дрянь!

Марина побледнела. Сердце её, испустив трепетный ритм, опустилось совсем низко,

куда-то к желудку. Она сглотнула, сжалась, во все глаза наблюдая, как с обоих проходов её зажимали братья. Тело её напружинилось, попыталось проскочить мимо неуклюжего Стефана, но тот схватил её за руку. Тогда старший брат нагнал Мнишек и повалил на стол.

– Задирай ей юбку!

Марина, высоко задрав колени, толкнула Станислава в грудь. Тогда на неё кинулся младший брат, повалился на стройные ноги, и она поморщилась, пытаясь сбросить с себя тушу. Жилы на её шее и ключице вздулись, она сипло вздохнула, как кобыла на растёле. Запрокинув голову, уловила взором отблеск столовых приборов и, пропустив расплывчатое чёрное пятно в отражении, схватила ближайшую вилку и оцарапала Стефану лицо.

Тот выронил шандал, схватившись за щёку, и жалобно заскулил. Огарок свалился с подсвечника прямиком на скатерть возле Марины. Она отскочила, слезла со стола, взявшись за нож для масла, устремив его кончик на замершего Станислава.

– Не приближайся ко мне, мразь, – низко окатила Марина. – Убью.

Станислав замер, растерянно поглядывая то на свернувшегося калачиком брата, то на стол. Наконец, в его бесконечно злых очах отразились языки пламени, и он обескураженно пролепетал:

– Ведьма… Ты дом спалила! Спалила!

Мнишек, будто только сейчас припомнив про упавшую свечу, заметила, как скатерть жадно обгладывал огонь. Воспламенился стул, загораживающий её от братьев; с обратной стороны пламя перекинулось на тяжёлую гардину. Комната погрузилась в полумрак. Лишь пугающе жаркое зарево своим трепетом озаряло всё вокруг.

– Зови слуг, дура! Отец! – закричал Станислав. – Отец! Горим! Все сюда! – он обратился к Мнишек. – Зови скорее!

Марина испуганно поглядела на огонь. Щёки её воспылали, перед взором вылепилась пугающая фигура Багумила. Точно по наущению зла, в ушах у неё раздался набат, словно кто-то ударил в церковный колокол. Рука, удерживающая нож, вдруг потяжелела, покамест Мнишек не ощутила, как пальцы крепко удерживали рукоять потира.

Бросив непомерно коварный взор на братьев, она медленно направилась к дверям. Стефан отнял руку от лица, страх пуще окрасил багрянцем лицо Станислава. Будто предугадав намерения сестры, он воскликнул:

– Не смей бросать нас, тварь. Зови на помощь!

– Здислав умер. И вы канете!

Марина устремила фанатичный взор, уголки уст дрогнули в улыбке. Она замотала головой и выскочила в коридор, плотно закрыв за собой дверь. Здислав умер. Наконец, страдания и других братьев закончатся.

В голове у Марины плотно засело лицо, поражённое пеллагрой. Вытянутое, подобно кривому стволу, рассеченное морозобоинами с хворой корой. Оно выглядывало из-за каждого окна, тянуло изогнутые ветви, подгоняя воеводскую дочь всё дальше от огнища. Мнишек, задрав высоко юбку, помчала вверх по лестнице и скрылась в своей комнате. Вокруг разлился удушливый смрад, и невольно память её заволокло минувшим кошмаром.

Просторно раскинула свою мёртвую волю зима. Мороз облепил церковь со всех сторон, прильнул к окнам, вдыхая смерть в поражённые сыростью комнаты. Ксёндз почти безостановочно переписывал тексты, потому как все бревиарии покрывались плесенью за неделю, и никакими усилиями не удавалось их спасти. Марина, иссушенная в теле, с надломленными плечами, припавшими к груди, крутилась на коленях вокруг ног Багумила в скриптории[5]. Она мыла пол, но руки её в заледенелой воде плохо слушались. Да и в прохудившейся сорочке тело одеревенело, неуклюже ворочалось, путаясь в складках. Мнишек склонилась и протянула руку, пытаясь протереть половицы между стопами Багумила. Силилась мыть бесшумно, дабы не отвлекать его. Натянула ветошь на пальцы и аккуратно провела вдоль старых башмаков, не тревожа ксёндза. Внезапно на голову её легла прохладная ладонь. Наладонный палец принялся водить по щетинистой макушке, отчего Марина вздрогнула.

– Дует ведь. Где твой чепец? – спросил Багумил.

Мнишек молчала, замерев, точно кукла, под его большой рукой. Тогда пастор продолжил:

– Я скучаю по твоим волосам. Ныне уж больно на мальчишку похожа.

Марина взглянула на него исподлобья. Молчала. Багумил опустил мягкий, но скользкий взор. Держался за свою сановитость, восседал перед ней величаво, удерживая маленькую головку, точно державу. На столе напротив возлежали освещённые огарком свитки, под локтем священника опасливо пряталась чернильница. А подле неё – серебряный потир с крестом из халцедона.

– Твой отец хочет тебя оставить здесь, ты знаешь?

Женский лик вдруг исказила судорога – от страха. Глаза Марины округлились, и жалобно тонкие бровки наползли на нос.

– Он был здесь, – продолжал Багумил. – Тебе не сказали сестры?

Ноздри Мнишек встрепенулись, дыхание осеклось, будто она была готова вот-вот разрыдаться. Не ведала воеводская дочь, говорил ли правду ксёндз или глумился над ней. Наверняка отец и братья, прознав, что здесь с ней делали, и кто угрожал её благодетели, приняли бы обратно.

Наверняка ведь.

Им стоило только узнать. Однако сестры заперли её в келье, заставили убирать хлам до самой ночи. Видимо, неспроста. Но что же отец? Почему Юрий не потребовал увидеть дочь, аже прибыл?

– Отец беспокоится. Ты уже стара для брака, давно не девка. Зато я рассказал Юрию, какая дочь у него – умница, – прохрипел Багумил, отложив заточённое перо в чернильницу. – Мне то казалось, что ты здесь ненадолго. Что достойна лишь этого, – он кивнул на ветошь в её руках. – Но теперь… Ты ведь и грамоте обучена? Да?

Тяжёлая рука Багумила спустилась по лицу сандомирской дочери и улеглась на челюсти. Марина ощутила заскорузлую кожу на своей шее, и невольно к горлу подкатила тошнота. Она не поняла, кивнула ли сама, либо рука священника склонила её голову.

– Тогда ты можешь переписывать тексты за меня. Не возиться в морозе и грязи. – Багумил склонился, заглядывая Марине в лицо. – Тебе по душе такое?

Мнишек ощутила во рту солоноватый привкус чужой кожи. Лицо невольно сморщилось, когда Багумил протиснул наладонный палец ей в рот. Плотно сжатые уста не смогли помешать, и Марина содрогнулась в рвотном позыве. Перст ксёндза залёг ей на язык и лез дальше в глотку. В ушах приговором прозвенели слова:

– Ты здесь навсегда. Теперь ты моя.

Внезапно Марина распахнула глаза и уставилась на отвратительное лицо Багумила. Он навис над ней совсем низко, от него разило потом и похотью. Лицо его, извечно румяное из-за отслаивающейся кожи, пыхнуло смрадом, и Мнишек в ужасе признала ужасную истину.

Она не нужна отцу. Не нужна братьям и дому. Никому. Её оставили на растерзание Багумилу. Навсегда.

Дотоле слабое тело налилось отчаянием. Марина бросила на ксёндза полный ярости взор и, схватив того за кисть, крепко впилась зубами в кривой палец. Священник закричал, едва не рухнув со стула, потянул руку на себя, но тогда Мнишек намертво вцепилась в узловатую длань и сильнее сжала челюсти. От тяжести священника она повалилась вперёд, перст выскользнул изо рта, и Марину тут же вывернуло, стоило языку ощутить во рту кусочек плоти.

Багумил завыл от ужаса, прижав кисть к груди. По шуйце его текла кровь, окрасив широкий рукав. Он с трудом поднялся на ноги и со всей силы пнул Марину по утробе. Мнишек вскрикнула, повалившись на бок.

– Мерзкая сука! Верно про тебя братья твердили! Душегубка!

Инстинктивно пастырь попытался схватить ведьму за волосы здоровой рукой, но персты его соскользнули с почти голого черепа. Тогда Марина ударила священника по колену и отползла по другую сторону стола.

– Тварь! – Багумил поспешил к выходу. – Она меня съесть пыталась! Всё-таки молва правду говорит! Брата своего пожрала, и меня решила!

Священник выскочил в кулуар и скрылся за проёмом. Его вопли Марина едва различала, даже слова о братьях пропустила мимо ушей. Поначалу из страха она бросилась вперёд, но случайно задела плечом стол, отчего тот пошатнулся. Она остановилась, заметив, как с подсвечника упал огарок, да прямиком на тексты. Начался пожар.

Марина, исступленно наблюдая за ещё слабым огнём, почему-то первым делом схватилась за потир и крепко прижала кубок к чреву. Следом поспешила к ведру с водой и уже хотела было потушить пламя, как вдруг остановилась. Смерть возгоралась, но в языках её Мнишек усмотрела спасение. Оно струилось через алые пики, вилась змеёй через охру, бросая на стены тени лютой ненависти. Ко всему. К Багумилу. К сёстрам. К отцу и братьям. К самой себе.

И тогда Марина, стиснув кубок, начала смеяться. Она смеялась, запрокинув голову, громко и вызывающе. Хохотала истерически, выбравшись в притвор и расталкивавши сестёр, а затем и на паперть. К тому времени огонь поглотил всё западное крыло церкви. На Марину никто не обращал внимание, монахини её толкали, бросаясь с вёдрами к огнищу. А Мнишек, наголо остриженная, в рваной сорочке и кровью на устах, всё заливалась смехом, пряча за передником потир. На память.

Так она и кружилась в мороке. Её ведовскую фигуру зловеще освещало зарево, а дикий гогот разносился на всю округу. Марина медленно двинулась в туман, продолжая раскатисто смеяться, пока из-за спины не раздался надорванный голос Багумила:

– Иди-иди! Ты всё равно придёшь ко мне! Тебя вернут!

Марина, умолкнув, обернулась. Она лукаво поглядела на всклокоченного священника. Ксёндз повторил:

– Ты придёшь ко мне!

А затем его поглотила хмарь.

Марина вздрогнула, вновь очутившись в своей комнате. Она услышала гомон снаружи и тотчас ощутила брыд. Разило смертью. Невольно перед взором всплыл чарующий образ Дмитрия, но Мнишек в нетерпении махнула рукой и выглянула в кулуар. Дюже ворожея надеялась, что братцам не хватит ума выбраться наружу через окно.

Увы, они выбрались.

Да и пожар к тому же потушили.

Братья уже было учинили самосуд. Стефан едва не потерял глаз, и Станислав, – помимо того, что Марина едва не сожгла весь дом, – не отпустил этого сестре. Однако вовремя вмешался Юрий. Дочурку запер в комнате, а сыновьям наказал: днесь Марину трогать нельзя – Дмитрия она, а тот, в свою очередь, основательно осел в Туле, отправив своих послов в Москву. После загадочной гибели Годунова, восставшие бояре поквитались с сыном умерщвлённого царя – пустили во дворец весь поднявшийся московский люд, буквально растерзавших сына и супругу Бориса.

Дмитрий Иванович теперь шествовал в Москву аки истинный царь. Разумеется, мнение Юрия на его счёт переменилось – он вновь начал почитать будущего зятя, а потому пестовал Маринку так, как не делал этого никогда прежде. Мнишек трепетала. Сидела за одним столом с братьями, вальяжно на них поглядывала и раздавала приказы. Травить не стала – унижать их доставляло ей пущее удовольствие.

А вскоре пришла делегация из самой Москвы – от нового царя. Дюжина саней вела сандомирской невесте украшения и одежду, ларцы с дарами, а ещё извещение, что в приданое Марине отдал Дмитрий Новгород да Псков.

Это был триумф. Рулоны аскамита и порчи, виссона и муара. Фунты камней и неприлично много золота. Мнишек догадывалась, что Дмитрий бессовестно взялся за казну, но дела пока что ей до этого не имелось. Ретиво, почти отчаянно Марина намеревалась стать царицей. Будущее её обескураживало, местами пугало. Это была самая смелая, сказочная и развратная мечта – и вдруг она решила сбыться. Случалось, как Мнишек просыпалась в поту, терзаемая страхами, до того непредсказуемо легла её судьба. Могла ли подумать Марина – та уставшая и злая Марина, что боялась шагов Багумила да братского гнева, – как сделается царицей? И весь мир будет лежать у её ног.

И всё же под ложечкой у неё сосало. Впереди простирался путь. Это был

неведомый край – сколь лютый, столь и гордый. Беспощадный в своём гневе, да праведный в вере. А она с Дмитрием вдруг учинила особливую авантюру – настолько опасливую, что конец у неё обязался сложиться печальным. Вздумал Дмитрий Иванович играть со смертью на людские души, и свою Мнишек ему продала. И только теперь она начала всерьёз задумываться.

Был ли Дмитрий Иванович исконным царём?

***

А между тем в келье Вознесенского монастыря, в тенях, пряталась монахиня. Персты её дрожали, сжимая чётки с малахитовым крестом, вдоль которого роком растянулась трещина. Бледный лик её утонул в полумраке, на том приметились следы приключившихся намедни пыток – под правым глазом тускнел небольшой ожог.

Несчастливая в верованиях Мария Фёдоровна, окрещённая в иночестве[6]Марфой, стояла в стороне, исподволь наблюдая за столичной депутацией через окно. В хмарный полдень воздух сделался зябким, сквозь туман, однако, отчётливо виднелась карета со свитой. Подле неё стояли думные дьяки да окольничие, явившиеся в сопровождении нового царя.

Мария слышала его. Вздрагивала всякий раз, как тяжёлые копыта опускались на ступени, трепетала от хриплого, гортанного дыхания. Она закусила губу, сомкнув вежды[7]. По щекам её заструились слёзы. Бессознательно вспомнился роковой день в Угличе, и вящий страх овладел сердцем Нагой, отчего та сильнее заплакала. Но голос всё равно не подавала, будто старалась выиграть тщетные мгновения до того, как он отыщет её среди множества комнат.

– Лукавство коварных будет руководить их, а непорочность прямодушных погубит их, —

отпустила она шёпотом.

На сем простилась с жизнью да с душой своей. Поначалу пришла ей в голову мысль помолиться, поутру она даже это делала. Но разве призывы к Николаю Чудотворцу сбудутся? Разве защита коснётся виновного?