Именем царя, знаменем царицы

Марина до боли, до руды закусила нижнюю губу и уложила голову на грудь. Персты её спрятали крест в ладони. За дверью раздалось звериное дыхание – утробное, землистое, словно из могилы. По полу, в местах, куда проникал свет, разлилась через порог тень с крыльями. И когтистая лапа потянулась к плечу Нагой.

Дверь толкнули с нечеловеческой силой. Едва та не слетела с петель. Мария, дёрнувшись на месте, обернулась. В проёме показалась пугающая своей червоточиной фигура Дмитрия, освещённая со спины. Наконец, он вошёл в келью. Неестественно пылали его лазоревые очи, заговорённый

лик исказил широкий – почти сердечный – оскал. За плечом царя прятался Вар. Дмитрий шагнул ближе и зычно объявил:

– Ну здравствуй, мама.

Мария уронила надломленные руки вдоль тела. Больше она не плакала. Только обречённо ответила:

– Здравствуй, Гриша.

[1] «продолговатый стог сена»

[2] старин. «в тот же момент; тотчас»

[3] устар. «медведь»

[4] устар. «ведьма; ворожея»

[5] «комната для переписки рукописей»

[6] «монашестве»

[7] старин. «веки»

VI

После битвы под Черниговым Шуйский очень плохо спал. Каждую ночь его одолевали кошмары, которые, однако, имели свойство рассеиваться к своему концу.

Вот и в тот день взопревший от тревоги Дмитрий Шуйский метался в постели, будто сражённый лихорадкой. Видел он во снах Бориса Годунова – как тот отдавал тайное распоряжение убить Малюту Скуратова. Лицо тестя тоже видел – бледное, с вытаращенными глазами и побуревшими устами. Малюта, стиснутый в могучих руках Шуйского, застав, наконец, своего губителя, на издыхании отпустил лишь:

– Ты…

Затем Шуйский видел себя, но со стороны, возлежавшего на безлюдном Пожаре. А плоть его, мясистую, сбитую, с тугими широкими мышцами, обгладывали точно быка на забое. И на теле его приметились следы человеческих зубов. Страждущие

лица кружили вокруг, впивались в шею и плечи, обсасывали пальцы до костей. А возвышался над всеми ими лик Катерины. Стояла недвижно. Смотрела холодно, будто сквозь. Лишь губами шевелила, неустанно повторяя:

– За отца. За Настасью.

И тогда, в самый тёмный миг, когда Дмитрий силился закричать, но не мог, Пожар озарялся сиянием благостных ездоков. Золочённые сани привозили с собой царевича, и стоило его божесвятному образу вступить в мор и голод, как мрак вокруг расступался. Иногда рында видел, как тело Годунова пожирала неведомая тварь в геенне; реже он мирился с Катенькой под бдением царя Дмитрия I. И следом наступал покой – тогда грудь Шуйского опадала в покое, а дыхание выравнивалось. Он вновь погружался в безмятежный сон.

Как после такого не считать Дмитрий

Ивановича мучеником? Но в тот день воеводу разбудила раньше положенного супруга, и блаженный конец не успел настигнуть горемыку. Шуйский вскрикнул, поднявшись в постели, и нехотя изумился, обнаружив себя в гостевой спальне. Следом ему пришла ясность, и он огорчился, уронив голову на руки, – с Катенькой после последних родов он в одну постель не ложился. По её воле.

Но она заявилась разнаряженная, разбудив мужа и с негодованием его рассматривая.

– Вставай. Уже ехать пора, а ты спишь.

– Как? – он удивлённо рассмотрел Катю. – Ты уже собралась?

Катерина в своём наряде блистала. Алый шушун, будто сплетённый из золочёных нитей, украшали подвески и брошь – тоже, разумеется, из золота; на рукавах и подоле тонкой тесьмой тянулись оборки. Слабое брюхо она туго обтянула кушаком. Но взгляда своего Шуйский не мог отвести от лика суженной. С толстыми косами до пояса, что покойно возлежали на раменах, – над её высоким лбом возвышалась кичка, исшитая жемчугом, а спину супруги прикрывал ситцевый волосник; болезненный вид она спрятала под толстым слоем белил, губки сладостно оттопырились под румяным блеском, будто кусала их Катя всю ночь. Дмитрий заворожённо вбирал в себя красоту супруги, и смутная печаль кольнула его в сердце. Это была молодая и красивая Катька – не изнеможденная хворью и браком, как ныне. Только вот глаза её оставались полными холодной ярости, отчего Шуйский понурился ещё сильнее. Он взглянул на её вежды.

– Ты раньше сурьму не мазала.

– Меня Марина научила, – ответила Катя.

Дмитрий широко распахнул глаза и приподнялся на ноги. Рука его крепко впилась в кисть жены.

– Мнишек эта? Я же сказал тебе не возиться с ней.

Катерина ревностно сжала губы и вырвалась из хватки, отскочив в сторону.

– С чего бы? Я её к свадьбе готовлю, мы, можно сказать, уже подругами заделались. Прелестная женщина.

– Она католичка! – крикнул Шуйский.

– И что? Мне с ней детей не крестить, – Катерина запнулась. Взгляд её сильнее помрачнел. – Я делаю это для нас. Тебе тоже стоит перестать чураться нового царя, четыре месяца он на престоле уже. Заметно, как сторонишься его, кроме обязательных поклонов. Поучись у брата своего.

– Он был вынужден, дабы от казни и ссылки спастись.

– Верно, твой брат умел в том, чтобы в опалу каждому царю попадать.

Шуйский обессиленно опал в постель. Окутанное маревом сознание сдержало привычный пыл его. В комнату вошла служанка, и супруги замолчали. Из рук той приняла Катерина Григорьевна кунтуш с поясом и бросила одежду на кровать, попутно кивнув челяди в приказе покинуть гостевые покои. Дмитрий вновь уронил голову на руки.

– Мне нехорошо от развернувшегося сумасбродства. Считай, намедни бил его войска, а теперь, аки остальные прихлебалы, приду подол целовать царский?

– Тебе всё равно придётся это сделать: сейчас – по желанию, или завтра – по принуждению.

– Как он оказался в двух местах одновременно? Почему посадские при виде него в неудержимый плач пускаются, аки блаженные? Даже Нагая, мать его, в буесть впала, но признала. Однако отчего до того молчала? Странно это всё. Мне потребно узнать, что в Угличе произошло.

– Для чего? – рассердилась Катя. – Василий, вон, копал напропалую, плёл заговор против Дмитрия Ивановича. И что с того? Едва головы не сносил.

– Брат это делал, дабы обвинить Дмитрия в лицемерии, дабы уличить, что не сын он Ивана, а самозванец. А я хочу разузнать истину.

– Не время, – отрезала Катерина. – Мы опаздываем. Помойся, оденься, да поскорее.

Катерина Григорьевна уже направилась к выходу, как её остановил муж:

– Марина – какая она?

Катя бросила, не поворачивая головы:

– Прелестная, ничего не скажешь.

– Я про Мнишеков ничего хорошего не слышал.

– И что же? – Катя обернулась. – Про моего отца, к примеру, тоже никто ничего хорошего не слыхал. Зато я его любила. Было в нём, как в отце, что-то сердечное.

– Как в тесте я в нём ничего сердечного не видел.

– Вот именно – в тесте, – грустно заметила она. – А отец – совсем другое. Представь, как тебя бы Настасья любила.

Дмитрий рассердился, вскочив с постели. Волосы его разметались по лицу, голова от

внезапного приступа ярости пошла кругом. Он запальчиво крикнул:

– Я не был бы отцом, как Скуратов! У меня сердце есть!

– И у него было.

– Врёшь! Настасья бы меня бажала[1] как хорошего отца, – голос Шуйского едва не сорвался. – Как я люблю её, так бы и она. Трепетно. Нежно.

– Но ведь не полюбит, – с горечью выдала Катерина. С белилами лицо её сделалось совсем бледным, брови колыхались, равно как и дыхание. Напоследок она заявила: – А вот я своего отца так любила.

На сем она вышла. Шуйский ещё долго силился прийти в себя. Тяжёлое дыхание раздувало мехами грудь, сбивало острый взор и ясность мысли. Ему помогли собраться, да с трудом Дмитрий удержался, дабы не напиться дома.

За что Шуйскому было ненавидеть нового царя? Сметливый Дмитрий ещё на подходе в столицу разгадал подлый план Василия, старшего брата рынды, да едва не казнил его по прибытию. И всё же вдруг пощадил. Многих простил, воротил из ссылок, земли от налогов освободил, даже к холопам милость проявил. Царь Дмитрий был близок к народу, в близкой и открытой связи с ними находился.

И всё же…

Спелся государь с католичкой, чтил тоже – католическое. Слухи о его тесной связи с прелатом Павлом V уже во всю расползались по стране. Он даже крестился иначе – слева направо. Да и вдруг возжелалось ему себя императором величать. Впрочем, справедливости ради, рында подмечал и то, сколь продолжительное время потерянный царевич проживал в зарубежье. Стало быть, от родных традиций отвык. Ему бы время только дать.

Шуйского заканчивали наряжать лакеи, и он пристально осмотрел своё лицо в отражении зеркала. Поблазнилось, что глаз, под которым приметился глубокий шрам, вдруг поменял свою форму. Но моргнув разок-другой, Дмитрий вновь отличил привычное лицо.

– Свят он, мученик, – буркнул воевода себе под нос. – А я душегуб, лжец и подлец. Вот и не даёт мне покоя Великий Князь.

Поселили Шуйских в усадьбе под Смоленском. Там же должно было пройти обручение Дмитрия I и Марины Мнишек. На слуху по-новому запело имя Петра Басманова, сына Фёдора, что аки отец в своё время сделался фаворитом нового царя и его личной рындой. Он трепетал вокруг Дмитрия Ивановича, принимал непосредственное участие в организации помолвки и даже, по исключительным догадкам, имел вход в императорскую тайную канцелярию, в которой, однако, ведали неизвестно кто неизвестно чем. Смущал наблюдательного воеводу таинственный монах Вар, что якобы нёс службу с царевичем в Чудовом монастыре в его далёком отрочестве и теперь опекал государя, аки сына. Он, как и Пётр Басманов, ни на шаг не отходил от наследника. Да слишком тесно вокруг себя царевич собирал иноземцев, поддержавших его в походе. Впрочем, этому Шуйский удивлялся меньше всего – разумеется, Дмитрию Ивановичу надобно было отплатить тем, чьей поддержкой он заручился во время войны.

Кровавая и промёрзлая зима, наконец, уступила весне. Миновал зябкий и снежный март, и понемногу снег начал таять, пропуская апрель в изумруде травы. Капель смывала проклятие Годунова, прикрывала в своей чистоте лихоимство нового царя, и просторно сумел вздохнуть народ под щедрой рукой истинного государя. Все отпустили мороз в сердце, жадно принимая теплоту оттепели, готовые праздновать и беспечно верить, что худшее осталось где-то там – позади.

Торжество проходило в деревянной усадьбе, у западного рукава Днепра. В огромных хоромах расположилось несколько сотен гостей, ещё большая ватага разместилась во дворе. С зарева улицы осветили песни и танцы, в проёмах мелькали стольники, распоряжавшиеся накрыть на улице самым верным сотникам да поручикам. Дмитрий Шуйский, прибыв с Катериной к полудню, вдруг ощутил себя на любимом Пожаре: разило солоноватым ароматом ветчины и кислым вином, вокруг сновали дьяки в камнях и золоте, а главное, что лица всех присутствующих плыли в тепле, румянце и улыбках. Это был покой, который Дмитрий давно не мог застать, радость – равная на лице бояр и толпившихся чуть поодаль

счастливых посадских. Толпа бурлила в приятном волнении, встречая гостей. А детвора неотрывно следила за окном на втором этаже, откуда должны были выглянуть царь и его красавица жена.

– Есть что-то особенное в этой Марине, – вдруг выдала Катерина в карете, когда Шуйские ещё только подъезжали к усадьбе. – Она и не красавица вовсе.

– Слышал о таком, – безучастно ответил Дмитрий, разглядывая растущую у кряжа толпу.

– Да и на первый взгляд кажется стервой.

Шуйский отстранился от окна и поглядел на супругу. Затем спросил:

– Дай угадаю: потому вы и сдружились?

Катя поглядела на него исподлобья.

– Я не стерва, а гораздо хуже, – пробормотала она, но тут же встрепенулась. – Впрочем, такой Марина кажется только поначалу. Стоит завести с ней разговор, как открывается самая лучезарная её сторона. Да, она держится сановито. Да, временами веет от неё холодом. Но всё же её прозорливость меня восхищает, – объяснилась Катерина и пристально поглядела на мужа. – Она и про тебя говорила.

– Что говорила? – Дмитрий подпёр кулаком подбородок.

– Что дюже любишь меня.

Рында устало вздохнул, откинувшись на спинку сидения.

– Для этого прозорливым быть не нужно. Оно и так видно.

– Да, но она-то тебя не видела.

– Не велика потеря. Тем паче, если не красавица.

Катя нахмурилась и силой нажала каблуком на стопу супругу. Дмитрий поджал колено к груди и шикнул на жену. Он улыбнулся, заметив, как уста благоверной дрогнули. Катерина хлопнула его по стегну и бросила сквозь тихий смешок:

– Негодяй ты, Шуйский!

– А ты дольше сторонись меня в постели, чтобы затем удивляться, чего я на других поглядываю.

Рында тотчас пожалел о сказанном. Катя перестала хихикать, умолкла. Черты её утекли куда-то вниз, безжизненно разгладились, и взор вновь прожгла привычная неприязнь. Но к кому? На мгновение Шуйскому показалось, будто отвращение это было направлено на саму

Катеньку. И тогда он понял: супруга его стала сама себе противна. Как женщина.

В неподходящий момент повозка, резко качнувшись, остановилась, и дверцу открыл лакей, объявив о прибытии. Дмитрий потянулся к супруге, но та оттолкнула его руку и выскочила наружу, едва не задев кичкой притолоку кареты. Шуйский чертыхнулся себе под нос.

Гостей сопроводили в дом через парадные врата. Дмитрий подивился убранству усадьбы, но пуще тому, что никогда в этом имении не бывал раньше. Вероятно, царевич отстроил её для свадьбы, а куда вероятнее и то, что отдал дворец в приданое своей невесте Марине. Вспомнилось Шуйскому, как Дмитрий Иванович первым делом приказал снести хоромы Годунова, а потому он усмехнулся. Другие гости растолковали далёкому от искусства рынде, что для постройки смоленской усадьбы царь предположительно пригласил резчиков из

Самарканда. Всякая колонна и потолочный плинтус ожили под тонкими узорами и вензелями – бугристыми в одних местах и вдавленными в других. Просторные окна вели на ристалище, а там резвились аргамаки, что, по слухам, были в упряжке саней, на которых прибыла Марина. На их чёрных, лоснящихся гривах мерцали удила из золота. У Шуйского дух захватило при виде скакунов: от их лоснившейся, почти шелковой шерсти и поджарых, величественных тел.

Катерину он почти сразу же потерял из виду, смекнув, что та помчала в покои невесты – наряжать Мнишек. Многие жёны бояр поспешили наверх, чему рында не мог не подивиться: вроде бабы взрослые, а по-прежнему стекаются на побрякушки. Зато, увы, среди гостей он не отыскал брата своего Василия, чему неприкрыто огорчился. Поздоровавшись с дьяками, Шуйский поспешил к столу и принялся за араку, желая скоротать грядущий день как можно скорее.

В просторной зале разместились три ряда столов: два параллельно друг другу, а последние поперёк им – за ним примостилось только два стула: оба с высокой спинкой и шелковой обивкой. На скатертях сияли золотом блюдца с ельцами[2], караваями да фруктами. Прочую закуску разносили стольники на широких подносах. Посреди залы треском танцевало пламя в жаровне, а прямо напротив неё, за главным столом, две широкие лестницы соединялись в одну и вели на второй этаж. С правой от них стороны гусельники с хором молодчиков заглушали редкие разговоры дьяков в ферязи и шляхов в слуцких поясах. Разумеется, первые сидели за одним столом, а вторые – за другим. И над всеми богатством нависало паникадило из бронзы.

Запомнились Шуйскому четыре фигуры – из шляхты. Двое рыцарей с понурыми лицами и одинаково плотоядными взорами теснились меж собой. У одного лицо было обезображено шрамом – не глубоким, как у воеводы, но заметным. Второй, тот, что повыше, гнетущими манерами пускался в перешёпот с разнаряженным низкорослым толстяком, что сопровождал их спереди. Позже рында признал в нём отца невесты, пана Юрия Мнишека. Подле них вальяжно держался князь Вишневецкий.

Внезапно среди толпы выплыла фигура – сухопарая, в чёрном. Она оставалась незамеченной всеми, скользя по зале подобно призраку. Силуэт замер напротив Шуйского, и за стол к нему подсел престарелого вида монашек. Шуйский, опрокинув лафитник, поморщился. Тогда Вар протянул ему тарелку с виноградом:

– Закусите, – мягко отпустил инок.

Дмитрий, сожмурив глаза, замотал головой. Рука его громко хлопнула стопкой по столу.

– Нет. Иначе не подействует.

– А тогда брюхо обожжёте, – воспротивился Вар.

Рында, распахнув, наконец, глаза, во всю поглядел на монаха. Тот сидел смирно, сложив руки под впалой грудью и склонив голову набок. Лицо его сияло чистотой, даже несмотря на захирелый вид. Тёплый взор ютился где-то в угольных зрачках, отчего невозможным оказалось предположить, куда именно Вар смотрел. Это был лик увядающей зимы и бесконечной мудрости. Даже податливый монашеский голос умело располагал к себе. Шуйский, запрокинув голову под ещё одной рюмкой, огорчённо вздохнул.

– У меня и без того всё жжёт внутри.

– Вам неуютно здесь находиться.

– Разумеется. А тебе?

Вар смягчился в линии рта. Его покатые плечи легонько всколыхнулись, и Шуйский принял это за смешок.

– Неизвестность всякого может спугнуть. Решительными действиями Государь, Царь и Великий Князь всея Руси меняет устоявшийся уклад, рассеивает смуту. После войн и голода такой подход смутит всякого.

– Не всякого. Многим здесь без разницы, кому поклоняться.

– А вы не такой? – угодливо спросил Вар. Его слова, однако, укололи рынду. – Тоже здесь, за одним столом с ними. В парадном, кушаете и пьёте.

– Выходит, и я прихлебала? – заартачился Дмитрий.

– Я не это сказал.

– А что тогда?

– Вас гложет чувство вины. Кажется, будто предали кого-то, – объяснил Вар. Взор его устремился в сторону широкой лестницы. Раздались возгласы гостей. К ним, наконец-то, заявился царевич Дмитрий, вальяжно спускаясь в залу. Тогда Вар, не отрывая взгляда от князя, продолжил: – И что непременно неизвестность таит в себе зло.

– А она, стало быть, не таит? – Шуйский ликованию остальных не придался, схватившись за ещё один лафитник.

– Вы не узнаете, покамест эту самую неизвестность не рассеете.

Вар поднялся с места и будто невзначай кивнул в сторону прибывшего царя. Шуйский, облокотившись на стол, обернулся.

Дмитрий сиял благим светом, озаряя всю обедню. В алтабасовом чёрном жупане[3] с высоким воротником и поясе с рубинами, он манил своим величием. Вихрастые пряди кружились вокруг венца, накидка из кожи придавала его плечам вид ещё внушительнее. Это был статный царевич с недюжинной силой и чем-то ещё смутным – неуловимым, почти нечеловеческим. Шуйский задумался, найдя несомненные сходства Дмитрия с царём Иваном Грозным.

– Точно сын его. Только ладный, степенный, – заметил рында. – Быть может, и впрямь всех нас с таким государем ждёт славный успех.

Затем Шуйский горестно ахнул, когда в голове его промчала мысль: "Вот не будь братец Василий столь туп, чтобы напрямик без весомых суждений на царя нового напускаться. Алчен он до безобразия – алкал престол, да жажда его, выходит, совсем хитрый взор застелила". Вспомнились воеводе слова благоверной, что потребно ему поклон отвесить царю, да сердечно.

А потому Дмитрий поднялся с места и, чуть покачнувшись, закинул виноград в рот. Следом вылез из-за скамьи, направился к царю, но вдруг замер посреди пути. Усмотрел его наблюдательный взор, как из-за плеча баского государя выплыл стройный, вертлявый облик в терлике[4] – широком и длинном, что издали напоминал женский сарафан; на голове у таинственного гостя крепилась расписанная маска с кокошником. Певчие свистнули, и загадочная фигура тотчас пустилась в пляс вокруг царя, отчего тот звонко рассмеялся.

Шуйский нахмурился. Что-то дьявольское ему почудилось во всём развернувшемся кутеже, неестественное. Тени гуще всего собирались на лестнице, увесистое паникадило начало само по себе покачиваться. Незаметно – но лишь поначалу – собравшаяся толпа вдруг пустилась в разгульный танец, все спутались между собой, припадая к столам, отчего рынду оттолкнули почти к самому выходу. Он держался особняком – в одном куштуне с туго перетянутом поясом, но отчего-то ему сделалось невыносимо жарко.

А вокруг все повторяли в унисон:

– Говори да приговаривай!

И когда царевич Дмитрий настиг последней ступени, мистический образ выскочил перед ним и снял маску. Шуйский тотчас признал в танцовщике Петра Басманова, рассмотрел его страстью захваченный лик и нехотя махнул рукой.

"Это ведь Басманов. Он был там, в Кромах. Видел чудо, как и я в Чернигове. Вот и поверил, – мысленно заключил воевода. – Но отчего же я не верю?"

Пётр будто услыхал топорника, потому как устремил свой взор на пришлого, а затем что-то шепнул царю. Дмитрий Иванович поглядел на Шуйского и улыбнулся – широко, совсем по-детски, оголив два ряда белоснежных зубов. Уста воеводы неловко растянулись в ответ.

Тогда Дмитрий приметил, сколь переменчивым значилось лицо царя. Вот он, высокий, чернявый, с проницательным взором. Но стоило отвернуться от него, как вятший лик вдруг мутнел, а вскоре исчезал и вовсе. И так до следующей встречи.

Впрочем, смутным в тот день не только лицо государя помнилось. Шуйский, покинув усадьбу в Смоленске, едва стоял на ногах. Помнился благостный образ Марины Мнишек, её ропотный, трепещущий взор, невероятно чёрные волосы, покрытые убрусом[5]. Звон кубков тоже подолгу оставался в памяти. Танцующий в закоулках сознания Басманов. Но последним в памяти Шуйского отложилось собственное, неразборчивое сомнение, сказанное вслух:

– Она ведь католичка!

А затем его поглотил мрак.

После битвы под Черниговым Шуйский очень плохо спал.

Вот и в ту ночь, внезапно вскрикнув, поднялся во мраке. Он подолгу сидел не двигаясь, лишь моргал, пытаясь привыкнуть к вяжущей синеве. Та застилала всю комнату: скоблилась по стенам, ютилась под потолком и карнизом, даже на постель улеглась. Дмитрий Шуйский вздрогнул, когда под простынями что-то шевельнулось.

– Ты чего не спишь, родной? Опять кошмар?

Воевода отличил сиплый голос жены и повёл рукой в её сторону.

– Катя? А ты что здесь делаешь?

– Захотела с тобой, – сонной, будто пьяной, речью ответила супруга и встала. Рука её легла Шуйскому на грудь. – Соскучилась.

– Ты пьяна?

Катя испустила куцый смешок.

– Я хотя бы вечер помню.

Дмитрий смутился. Катерина легла обратно и потянула его за собой. Он обнял жену, уложив голову на рамя[6]. Тогда вдруг уловил, как сплелись под простынёй два нагих тела. Что-то доброе разлилось в душе у него, тёплое. Руки его крепче обвили Катю, будто испугался Шуйский, что она снова отвергнет его и сбежит. Уткнулся носом ей в плечо и глубоко вдохнул пряный аромат.

– Не серчай, – ласково пролепетала супруга, запустив персты в волосы Шуйского. – Я только с Мариной пила.

– Опять с ней? – Дмитрий выпрямился. – Зачем?

– Кажется, – начала Катя, притянув его за волосы обратно, – я ей нравлюсь. Уж больно меня вблизи держит.

– Будь осторожна с ней.

– Опять ты за своё? Марина сама столько выпила, что была пьяна пуще мужа своего, – Катя хихикнула. – Пуще тебя! А я слушала её…

– И что она рассказывала? Объяснила, зачем всю разорившуюся шляхту собрала?

– Нет, про брата рассказывала. Про Здислава.

Дмитрий снова поднял голову.

– О таком не слышал.

– И правильно. Он умер малюткой.

Представляешь? Совсем крохой, как наши с тобой. Как Настасья.

Шуйский не отвечал. Лежал на плече жены и жевал её сорочку.

– Впрочем нет, он постарше был чуть-чуть. Но всё равно больно, – голос Кати потускнел. – Вот и Маринка горевала. Даже расплакалась.

– А я где был?

– Сидел в стороне. Напивался и смотрел на всех волком, – Катя вновь рассмеялась. – Злобный такой, со своими шрамами. – Тонкие пальцы потрепали мужа по щеке, и он в нетерпении отмахнулся. – Изредка выпускал могучую отрыжку, но большую часть времени молчал. Ну, до случая, как к тебе лично царь Дмитрий не подошёл.

– Царь? И что же он сказал мне?

– А я не слышала. Сидела с Мариной, по правую сторону от неё. Но ты просиял после слов его. Пил ещё больше, улыбался. А затем уснул.

Дмитрий насупился, устремив помутненный взор в тени. Катя, будто усмотрев мрачный вид мужа в темноте, невинным голоском делано продолжила:

– А я вино пила. Марина угостила. Представляешь, принесла его прямиком из семейного имения. Старое было, но не помню насколько. Но такое сладкое!

– Не стоило нам среди чужих пускаться в такой разгул, – упрекнул Шуйский.

– Ты прав, – Катерина прочистила горло и, выпрямившись, отпрянула от мужа. – Я должна тебе сознаться. Выпила лишнего. Каюсь. Натворила грехов.

– О чём ты? – Дмитрий встал следом за ней.

– Что случилось?

– Голова у меня кругом пошла от вина её. Вот я и спрелюбодействовала.

Катерина побледнела в лице, опустила жалобно глаза долу. Дмитрий вдруг удавился слюной. Вскочил с постели, швырнув простынь в сторону. Кулаки его сжались, грудь двинулась ходуном.