Именем царя, знаменем царицы

Тогда Дмитрий склонился к Марине – совсем близко, – и она наконец уловила притягательный зловещий блеск в его глазах. Царевич пристально осмотрел ведунью и хриплым шёпотом ответил:

– Я для того приподнесу тебе Москву.

Метнувшись к столу, он схватился за свою рюмку и громогласно объявил:Марина улыбнулась. Восторженно, пораженно, словно дитя. Позади двух заговорщиков разбуянился князь; подозрительно притих Юрий, будто только сейчас осознав, к чему подходит дело.

– За Москву! За Новгород! За-за, – ликующий голос воеводы дрогнул от наслаждения, – за смерть убийцы!

– И всего рода его, – отрезал Дмитрий не глядя.

– Убивайте всех, – засмеялся Юрий, – Господь своих опознает.

Вишневецкий поднялся из-за стола и нехотя взялся за рюмку.

– Повремените пить, Дмитрий Иванович! – взвизгнул женский голосок.

Марина вскочила, скрылась в угловых тенях и достала из шкапчика серебряный потир. Округлый, с дробницами и мутным крестом из халцедона, а под крестом – стёртый деисис. Сандомирская дочь несла кубок осторожно, и тогда Дмитрий понял, что он наполнен. И спрятала его ведунья уже с содержимым.

"Неужели никто в этом доме не заметил, как среди столового серебра затерялся старый потир? – подумал царевич. – Вот он! Её талисман".

Он замер, когда учуял запах крови в кубке. Вязкий, сладострастный, разивший вместе с примулой в волосах чудесным мороком. Тогда Дмитрий понял, что вино в потире было заговоренным. Это был приворот.

В кубке густела вперемешку с вином кровь Марины.

Но была ли она надобна? Должно быть, Марина не тяготила свой острый и предприимчивый ум даже мимолётным подозрением, что будущий царевич уже влюблён в неё до беспамятства. Очевидно, она хотела привязать к себе Дмитрия навсегда, но сама ворожея подписалась на эту связь навеки в первый же день их знакомства – по решению самого одержимого чернеца.

Дмитрий крепко принял искру востреньких глаз Марины, безоснательно шевельнул устами, уловив движение её губ, – она определённо читала заклинание на приворот. Юрий и Константин нетерпеливо переминались с ноги на ногу, покуда гость не принял потир. Охмелевший пан на кубок даже не взглянул.

– Выпейте за меня, – шепнула Марина.

– И в этой жизни, – ответил Дмитрий. – И в следующих.

Жадно он припал к краю потира. Обессмыслилось само собой заклятие, но пришлый монах ни за что бы не упустил возможность испробовать её кровь. "Пусть считает, что приворожила", – податливо раздалось в голове у него. Простой смертный за терпким вкусом вина не учуял бы вяжущий вкус ведьмовской руды. Но Дмитрий уловил, как внутренности его обожгло от крови Марины, и следом благостно раскрылось что-то в брюхе и ниже. Жилы его разошлись под кожей, кости обмякли, и царевич забвенно уронил голову назад, опустошая потир целиком, а после – облизнул губы и край потира, на котором осталась капля чудодейственного вина. Марина не менее страстно наблюдала за всем этим, глаза её жгла непомерная жажда власти.

Пан Мнишек радостно хлопнул князя и засмеялся, а Вишневецкий, наоборот, совсем стушевался. Темнея лицом, он хлопнул донышком рюмки по столу и удалился. На этот раз за ним никто не последовал. Юрий следил, как Дмитрий вдруг разрумянился, расправил вольно плечи и вертлявой, хозяйской походкой двинулся к его дочери. А когда Марина подала свою маленькую ручку, будущий царевич схватил её, сжал и припал губами к тонкой коже. Глаза его тем временем неотрывно смотрели на сандомирскую дочь.

[1] устар. «груди»

[2] устар. «правая рука»

[3] устар. «левая рука»

[4] устар. «ладони»

[5] старин. «нечистый»

[6] устар. «благородный;именитый»

[7]«заботилась; опекала»

[8] «шут»

III

Дмитрий стоял смирно, почти недвижно. Гудели исполосованные рытвинами пыльные дороги, порывисто рассекали морозный воздух кирки в узловатых руках каменщиков. Вокруг сновали зодчие да батраки. Но городская сутолока мало заботила Дмитрия. Он прислушивался к церковному звону, смертью нависшему над возводящимися хоромами Годунова, и сердце его невольно вздрагивало с каждым ударом увесистого языка. Краем глаза воевода приметил посадских, что толпились вокруг сооружения. Лики их, изморённые голодом и нищетой, явственно потемнели; плотоядные глаза жадно всматривались в слюду, пытаясь, быть может, рассмотреть в окнах государя, что решился себе отстроить новый дворец прямо посреди голода и мора.

"Нехристь воздвиг овые хоромы. Нехристь их и уничтожит", – раздалось в голове у Дмитрия.

Убогой на фоне царской праздности оказалась его фигура – крупная, с вольным размахом плеч и тонкой талией, в богато вышитой ферязи и кушаке из ратина с увесистым топором. Дмитрий отличался среди прочих воевод дюжей статью, его некогда живописное лицо нынче уродовали шрамы на левой части лица, что дерзили и вовсе – не будь в нём достаточно ловкости – ослепить на один глаз. Под камзолом рубцов числилось ещё больше. Но самый главный подспудно залёг где-то в груди – в самом сердце.

Именно оно твердило Дмитрию с самого начала: неспроста Борис Годунов вызвал брата его старшего, воеводу Большого полка, Василия Шуйского. Да не сам царский клич смутил Дмитрия, а время – почему в потёмках? Не убить ли подозрительный государь решил старшего брата, завидев в нём претендента на престол? Посему Дмитрий могучей угрозой пожелал прикрыть Василия, выступив его рындой во время престранного визита.

Замысел не удался. Гвардия не пустила Дмитрия в покои государевы, а из-за буести его и вовсе вывела во двор. Василий шибко не противился – он, казалось, трепетал от тёмных замыслов и незримой угрозы, что стелилась по всей Европе. До Москвы добрались настойчивые и гулкие пересуды о том, что истинный москвоский царевич Дмитрий Иванович вошёл в милость короля польского и великого князя литовского Сигизмунда. Временами доносились порой пугающие слухи, будто исконный царь и вовсе околдовал короля, и теперь на его стороне зрело ополчение Речи Посполитой. На костях измученной страны исподволь спела война.

Незримой угрозой воспылал самый свежий шрам под глазом у Дмитрия, но он даже не поморщился. Невольно вспомнилась попранная сохранность Москвы в своём преддверии: Дикое поле, опустошённые станицы, окроплённая боевитостью басурман река Ока. В памяти всплыл и сам Дмитрий – прежний. Молодой, без шрамов, не извращённый присущей нынче жестокостью. Да и брат его, Василий, казалось, ретивее сражался под гнётом одолевшего его коварства.

Дмитрий вздрогнул от удара церковного колокола. На мгновение ему поблазнился[1]вместо набата залп артиллерийских пушек. А ведь здорово его пытали тогда, искусного воеводу, глумились, вырезая вензеля на лице. А когда он проломил крепким челом нос татарскому воину, тот от злобы полоснул его кинжалом. Ещё бы чуть-чуть… ещё бы чуть-чуть.

"Не солги я тогда, будто с Новгорода к нам легион конницы спешит, пёс знает, как кончилась бы война, – подумал Дмитрий, сцепив мозолистые пальцы на кушаке. – А теперь снова Москву оборонять".

Нестерпимо смущал его Борис Годунов. Воскресший царевич собирал вокруг себя мрак; челядь пухла от голода и начинала верить в его сакральность, а государю всё нипочём. Или нет?

Дмитрий покрутился на каблуках сапог и вновь оглядел царские палаты. Прислушавшись, он отличил, что в набат бил колокол с западной части – должно быть, звон доносился из Успенского собора. А по левому кряжу от него высились каменные пролёты с высокими окнами – прямыми низовьями и высеченными в острие верхушками. Колоннада с зубьями тянулась сквозь нижние этажи, соединяясь в резной капители с двумя крутыми, будто мостовые, арками.

– Претенциозно, – растянулось за спиной у Дмитрия. – Ничего не скажешь.

Это был вкрадчивый голос с неспешной резонёрской речью. Кургузый в стане, но с непорядочно мудрым лицом Василий вальяжным ровным шагом поравнялся с младшим братом. По сравнению с его исшитым терликом, нагольной шубой из песца да багряной мурмолкой, Дмитрий казался немногим лучше тех батраков, что крутились с зубилами вокруг оселков.

– Прямо на глумление голодающему народу, – ответил не глядя рында.

– Отчего же не отстроить красоту? Когда государь Юг и Зауралье городами окроплял, все молчали. Когда порты возводил и улицы, все принимали сие за дар. А тут, видите ли, возмутились его дворцу.

– Только тогда зановитое пророчество о воскресшем…

– Полно-полно! – буркнул Василий, перебив брата. Востренькие глазки его недобро сверкнули. – А ты, небось, уже представлял, как начнёшь заговляться в грядущий пост по душу мою? – лукаво спросил он, уложив тёплую ладонь на широкие рамена брата. – Чего такой бледный? Думал, что не выйду оттуда?

Дмитрий дёрнул плечом, сбросив с себя руку Василия, и отмахнулся.

– Да я сам готов кому угодно заплатить, чтобы тебя убили.

Василий тихо рассмеялся. Это была трель, обманчиво ропотная и невинная, будто игра фистулою. Дмитрий свои уста плотно сжал, дабы не осклабиться. Однако следом увял в лице и нахмурился.

– Я за Москву переживаю. За царство наше.

– Не о чём переживать. – Василий похлопал брата по спине и двинулся. – Давай, потрюхаем.

– Без повозки?

– Со мной же ты. Чего мне опасаться?

Неторопливо путники покинули двор с подмостками зодчих, устремились по узким улочкам, покамест не растворились в безликой толпе, что грудилась в центральной стогне – в Пожаре. Любил всем своим пылким сердцем торговую площадь Дмитрий, но только не в морозы и, разумеется, не в ночи. Здесь когда-то можно было отыскать всё, а брюхо набить до отвала. А это дело извечно голодный воевода миловал больше всего. Но так было до поры. Ночами Пожар заполоняли спекулянты, что торговали обойной мукой и хлебом, задирая цены в десятины. Некоторые сбывали провизию тайно, дабы не попасться дружине, завлекая голодный люд на задворки, где хранились телеги с запасами. Улицы заполонили холопы, коих прогнали хозяева. Некоторые с Югов приносили хворь.

Нынче, в негаданно нагрянувшую пору смерти, разложение и смрад заполонили Пожар. Несколько лавок суконщиков и ювелиров закрылись – навсегда. Вместо солоноватого запаха сельди и ветчины по земле расстелился молох упадка, от лавок с терпким квасом впредь разило вонью сырой, не по месяцам промёрзлой осени. И теперь на головы страждущих губительным покоем спускались вялые хлопья снега. Они неохотно выбирались из тонкого ситца хмарных туч, что гардиной прикрывал диск луны.

– Пусто так, – заметил Дмитрий Шуйский. – Все посадские сгрудились к лесам – поглядеть на дворец Годунова.

Даже привычная детвора, что до полуночи сутолокой облепляла ряды артиллерийских пушек, куда-то исчезла. Лишь изредка мелькали усталые и напуганные глаза горожан.

– Ну? – заартачился, наконец, воевода. – Зачем ты меня пешком повёл, брат? Чего от тебя хотели?

– Это секрет, говорит он, – ровным голосом заявил Василий, а затем и вовсе перешёл на едва разборчивый ропот. – Который доверил мне раскрыть.

– Царь он али нет? – холодно напустился Дмитрий.

Василий кивнул.

Тогда Шуйский, вскинув угловатые брови, замедлился. Грудь его высоко поднялась, кулаки стиснулись до белёсости в пальцах, но Василий на то лишь недовольно мотнул головой и потрюхал дальше. Дмитрий вскоре его нагнал.

– Ты ведь был в Угличе. Сам говорил.

– Это же ему и подтвердил. Не царь. Самозванец.

– Это и есть секрет? – смутился Дмитрий.

– Нет, – Василий плотно сжал губы и скрепил руки за спиной. – Секрет я, разумеется, тебе не раскрою. Но в природе его имеется особливая хитрость: таинства здесь никакого нет, а потому я в нём разглядел оказию.

Дмитрий паче взбеленился и махнул рукой. Он с трудом сдерживал порыв схватить старшего брата за грудки и начать трясти до поры, пока с бледного лика того не соскочат вся деланая сановитость и лукавость.

– Ты ведь что-то знаешь. Подглядел там, в Угличе. Просто мне не говоришь.

Василий остановился и непонимающе заморгал.

– Во-первых, прекрати упоминать то злостное место. Во-вторых, там я не был, а прибыл лишь по факту.

Дмитрий шагнул совсем близко к брату и склонился к нему, возвышаясь над воеводой на целую пядь. Клубы пара, низвергающиеся из его рта, наседали плотным слоем на склеры Василия, отчего тот заморгал чаще.

– Если пришлый и впрямь тот, о котором все вокруг твердят, то чего он спутался с супостатом нашим? Зачем стяжать то, на что имеешь полное право и так?

– Ты в своём уме?

– Нет! – запальчиво произнёс Дмитрий, а затем, осмотревшись, подхватил брата за рукав и без усилий оттащил в сторону.

– Господи, Дмитрий, как ты обращаешься со своим старшим братом? – на выдохе возмутился Василий. – С живым человеком, в конце концов!

– Оглядись вокруг, Василий. Раздор и раскол сеют улицы. Уже! Покуда лик его даже на кряже ещё не мелькнул. А что станется со всеми нами, когда он подойдёт к стенам столицы? Я помню, как мы защищали Москву от басурман, отчётливо помню. И слишком мало времени прошло со старой бойни.

– Войны не хочешь, значит? – усмехнулся Василий.

– Не хочу, – не раздумывая бросил Дмитрий.

– А ты же ничего другого не умеешь.

Шуйский от колкости старшего брата судорожно вздохнул, помертвев в лице. Вольные рамена вдруг всколыхнулись, и по-детски обида раскрыла его красивые глаза – единственное, что красивое у него осталось.

Василий, приметив перемену в настроении младшего братца, устало вздохнул.

– Я не был там. В том треклятом месте. Но говорю тебе, что приключилось тогда нечто непростительно жестокое. Бесовское.

Дмитрий, дотоле уронивший глаза долу, сурово поглядел на брата. Вокруг по-прежнему стлалась сутолока, редкие возгласы доносились с Пожара. Только блеклая луна куда-то запропастилась, целиком скрывшись за облаками и сгущая и без того нагрянувший раньше времени мрак. Закоулок, в который приволок брата Шуйский, скребли неестественно густые тени, словно Углич хранил в себе такое зло, что лишь одно его упоминание превратило снег в пепел. Дмитрий невольно перекрестился, а затем шепнул:

– Ты солгал ему про пришлого.

– Не солгал. Лишь сказал то, что он хотел услышать. Просто сам не возьму в толк, что же там произошло.

– И он тебе поверил?

– Ты знаешь, я умею быть убедительным.

Дмитрий потянул носом воздух. Ему и впрямь поблазнилось, будто с неба рассеялся пепел, и внезапно грудь поразил брыд.

– За столько лет никто так и не уяснил, что на деле приключилось. Как же так?

– Значит, кто-то не хотел, чтобы правда вскрылась. А зачем её так старательно прятать, если дитя скончалось от падучей? – едва различимо пролепетал Василий.

Дмитрий, угрюмый, погруженный в свои мысли, развернулся и медленно выбрался из закоулка на свежий воздух. Грудь его распахнулась в протяжном вдохе, снег вновь побелел, только легче от этого совсем не стало.

– Я хочу знать наверняка, что движется к нам, – сдержанно произнёс он. – Оглядись. Мы ещё не оправились от войны, а теперь вдруг столкнулись с Божьим проклятьем. Дружина умаялась излавливать людоедов. Вчера я и сам нарвался на подобную.

– Думалось мне, что в Москве такого нет.

– Вечером возвращался с попойки и слышу на задворках ропот. Старческий будто. Полюбопытствовал, быть может, помощь нужна кому, а потому свернул. А там старуха – может, и баба младая, только изнурённая до старости. Хребет её даже сквозь одежду виднелся, кожа чело облепила, а глаза такие впалые, что в полумраке их и вовсе было не отличить. Сперва спросил, нужно ли ей чего. Не среагировала. Тогда пригляделся, а она – ручку сосёт. Детскую. Уже почерневшую.

– Господь Милостивый, – прошептал Василий. – Это наверняка крепостные принялись друг друга жрать. А что ты?

– Я её ударил. Кулаком. Кажется, убил, – тихо, почти безжизненно ответил Дмитрий и вновь судорожно перекрестился. – Затем нашёл дрын, откопал две ямки и схоронил там же обоих, уж не знаю, кем ей приходилась малютка. Сейчас всякий пригорок может оказаться курганом. Ещё чуть-чуть и моровое поветрие начнётся.

Василий пристально оглядел огрубелые руки брата с проступающими жилами и мозолистой кожей. На узловатых пальцах пухли волдыри, под неровными ногтями темнели полосы невесть чего: земли, крови, плоти.

– Ты бы хоть руки омыл.

Дмитрий непонимающе поглядел на брата.

– Я только что поделился, что убил человека за то, что тот съел другого человека. А затем их обоих закопал.

– И всё же, – Василий кивнул в сторону. – Ты этими руками только что меня за грудки тащил.

– Да времени не нашлось! Я только протрезветь от ужаса и успел. Как вернулся, узнал, что тебя зовут ко двору и примчал, – рассерженно проскрежетал Шуйский. – В одной Москве мы гибнем тысячами. В других городах и представить страшно.

– Не ставь себя в один ряд с ними, – в предостережении произнёс старший воевода. – В тебе одном мяса столько, что можно целое село прокормить.

– А ты всё глумишься…

– Вовсе нет. Я и не смеюсь. Вот скажи мне, за это ты борешься? Это стережёшь от пришлого? Погляди, нас будто сам Господь покарать хочет. А наш ставленник с межениной[2]справиться не может. Верно тревожатся люди: пришлый – не тот, что за границей, а здесь, – Василий стиснул братскую руку и развернул лицом в противоположную от стогны сторону. Над крышами величаво тянулись каменные хоромы Бориса Годунова. – Он занял чужое место. Временщик, не более. И какой ценой? Тогда, двадцать лет назад, в проклятое место прибыла столичная депутация из шести человек. Про трёх я узнал: угличский староста Михаил Битяковский с сыном своим Даниилом, а также племянник его Митка Качалов.

– Соглядатаи этого? – Дмитрий кивнул в сторону царских хором.

– Возможно.

– А кто ещё трое?

– Вопрос неверный. Правильно – кто ещё мог затесаться среди них? – Василий на свой вопрос широко улыбнулся и провёл рукой по каменной колоннаде с подмостками, а затем нарочито залихватским голосом заявил: – Только погляди, что он натворил!

– Этого недостаточно.

– И всё же культ надругался над маленьким ребёнком, – Василий вновь перешёл на шёпот. – А раз собралась целая депутация, то, значится, за сем пряталось показательное убийство. Неужели столько взрослых не смогли расправиться с одной малюткой, покуда не спохватились сельчане? Тогда вероятно и то, что мальчишку отправили на заклание.

Дмитрий побурел в лице и отстранился от брата. Тот продолжал:

– А потому сейчас все расплачиваются за греховную связь кое-кого с бесовскими силами. Такое ведь может быть?

– Может. И пришлый принесёт нам спасение.

Василий кивнул. Последним ударным звоном озарила улицы полночь. Дмитрий приосанился. Брови его наползли на переносицу. Ему подумалось, будто набат имел некое сакральное или – того хуже – политическое значение. Неужели Годунов собрал тайную канцелярию в Соборе, опасаясь ушей недругов во дворце?

Пожар постепенно пустел. Истошные вои доносились из переулков, у низовьев домов клубились тени спящих горожан. Дмитрий, сворачивая с братом к дороге, тихо отпустил:

– Сперва я всё равно хочу узнать истину. И если пришлому принадлежит трон по праву, буду сражаться на его стороне.

– А если нет?

Шуйский хмыкнул, и кулаки его сжались. Надтреснутый голос сделался совсем утробным:

– Тогда не найдёт он покоя ни в этой жизни, ни в следующей.

Старший брат довольно осклабился. Дмитрий продолжил, уже инициативнее:

– Так что за оказия?

– Нам не потребно уличать во лжи временщика – довольно он проявил себя. Пришлый, по докладам лазутчиков, подступает к Северщине. С ним армии: князя Вишневецкого и, что хуже, короля. Ты должен собрать войско и двинуться к Чернигову.

– Разбить его, – кивнул Дмитрий.

– Нет, – едва слышно донеслось от Василия. – Ты должен узнать, что за легион тьмы он собрал вокруг себя. Мне не нужны слухи и предсказания трусов. Я хочу знать наверняка, почему армия Лжедмитрия так быстро добралась до нас.

Шуйский насупился. Тогда брат его добавил:

– Ты бил шведов и ливов, выдержал гнев Годунова. Благодаря твоей решимости, он нас, опальных Шуйских, обратно в милость перевёл. Что там, ты единственный, кто в душу запал ироду этому Григорию, окаянному Малюте Скуратову.

– Он меня из-за дочери терпел.

– Нет. Он видел в тебе силу, которую видел в царе Иване. Незыблемую, природную. Даже временами пугающую. Я в тебе эту силу вижу. Ты для меня, как Малюта для Ивана.

Дмитрий поглядел на Василия сверху вниз, выгнув неодобрительно бровь. Губы его скривились в презрении, морозом рассёк утробный голос:

– Ты в цари метишь.

Василий снова кивнул.

– Вот в чём оказия. Нам потребно пришлого к престолу пустить, а затем вдруг и внезапно уяснить, что двадцать лет назад в Угличе-то малютка Дмитрий и впрямь погиб от падучей. Стало быть, на престоле затаился самозванец.

– Я не стану помогать пришлому, аже он самозванец. И наоборот – ни за что не свергну его, если он истинный царевич.

– Просто разузнай про него, – нетерпеливо бросил Василий, взбираясь в свою повозку. – Дурак Борис решил, будто я прощу его за ссылку. Подозрительный болван по-прежнему играет в опричников. Только ничего из этого уже не осталось, – напоследок старший брат Дмитрия высунулся из-за проёма и запальчиво прокричал, плюнув на снег: – Не царь он! И никогда не был!

Звонко хлопнула дверца. Двинулась повозка. Шуйский поначалу братской лютости смутился, оглянулся, дабы никто Василия не услышал, а затем, крепче стиснув рукоять топора, двинулся восвояси.

До родного уезда Дмитрий добрался лишь поутру. Его знатно тошнило, будто похмелье прорвалось сквозь тугие сети страха только сейчас. Недюжинное тело рынды шатало, он где-то по дороге проблевался, да все неуютно ему становилось по мере приближения к дому.

Страшила своей желтизной низко осевшая луна. Казалось, будто она каталась по пашням и дорогам, преследовала Дмитрия, улюлюкая и завывая. Из головы страждущего не выходили слова брата, но отнюдь не об истинном царевиче. Прав оказался Василий: не было в Дмитрии ничего, окромя буести. Свирепость заполнила его жилы желчью, в бездумной кровожадности отстукивало сердце воинственный ритм. Неужели он и впрямь походил на Малюту Скуратова?

Отнюдь. Тестя своего Дмитрий ненавидел всей душой. Но вот в дочери его души не чаял. И невесть в ком из них двоих ярости было больше: в могучем топорнике Дмитрии, повидавшем десятки сеч, или в бесовской жене Екатерине. Бранились они страстно, но ведь Шуйский верил, что благоверная его любит. Он-то её любил. Вот родится у них дитё, так всё уляжется. Дмитрий смягчится в сердце, он обещал себе. Да и Катя ребёночка ждала очень. Гадала часто: мальчик будет али девочка. Разумеется, хотела сына. Как отца, как мужа. Воеводу и рынду, а там – кто знает? – боярин-папаша постарается уж так, дабы сделать сына царём. Неведомо откуда Годунов им сделался, так почему Шуйским нельзя?

Царевич Борис попрал святость российского престола. Временщик он, хитрец и заговорщик – сумел не только заполучить трон, но и раскрыть в умах бояр и бывалых опричников одну пагубную мысль – царём мог стать каждый. Каждый из них. А потому все видели в царевиче московском Дмитрии Ивановиче шанс сдёрнуть в петлю Годунова. Впрочем, куда угодно – лишь бы вон.

Дмитрий Шуйский в этом не сознавался, но уж больно сильно ему хотелось дочку. А что с сыновьями-то делать? Себя в отрочестве он вспоминал и невольно содрогался. Уж лучше на войну против армии Речи Посполитой хотя бы в одиночку, нежели отцом стать такого нерадивого сынишки. А девочка могла бы стать красавицей и умницей, аки мать. Прогнать раздор из их дома, ласкать и любить родителей, покамест любить не научатся и они.

"Вот бы дочка. Тогда я назвал бы её… Назвал… – подумал Дмитрий и потупился. – А пусть Катя придумает. Я её любой любить буду".

Дьявольская луна его больше не беспокоила. Отступила тошнота, выровнились дороги, испещряя землю своими покойными полосами. Изредка на пути попадались путники, но ни одного тела. А всё потому, что вотчину свою Дмитрий берёг изо всех сил: кормил уездных крестьян, смягчил барщину, а с некоторых и вовсе на время снял гнёт оброка. Многие обельные клялись помещику в вечной верности, мол, ни сгонит их с земель Шуйского ни голод, ни хворь. Суров был хозяин, но справедлив.

Да и в военных походах мало кто с ним мог поравняться. К крови вражеской на своих устах Дмитрий пристрастился, смерти не боялся. Сил в нём было столько, что он запросто мог поднять телёнка в пару месяцев от роду. Один топор его весил несколько пудов, и в смертоносном размахе крошил вражеские щиты, словно бересту. Да и прибавить ко всему этому острый ум воеводы. Только, в отличие от тестя своего, зельный[3]Дмитрий обладал волей самостоятельной мысли, и держался ровно от всяких дворцовых интриг. Разве такому стоило чего-то бояться?

Но он боялся. Благоговейный страх стяжал его решимость, стоило Шуйскому припомнить давешний разговор с братом. Не мог понять Дмитрий, почему так страшился пришлого царевича, но хуже того – он боялся своих идей. Если к ним подступает истинный царь, то Дмитрий поклялся его до трона довести – но не будет ли это предательством Годунова? Не начал ли рында, сам того не ведая, уже плести интриги на шатком поприще?