Именем царя, знаменем царицы

– Так от буести своей.

– Вот как? Мне потребно знать: чей козёл это был?

– Так хозяина нашего рачительного, уважаемого пана Мнишека, – не раздумывая ответила ключница.

– Понятно, лгунья. А теперь иди отсюда.

– Но, ксёндз Дмитрий…

– Не ксёндз я! Я даже не знаю, что это значит! – Дмитрий в ярости замахнулся и кивнул в сторону выхода. – А теперь убирайся, пока тебя не собрали в ведро вместе с козлом этим.

Ключница мертвецки уронила руки вдоль дебелого туловища, но остервенелый взгляд на Катеньку всё же бросила, прежде чем потопать нехотя к выходу. Дмитрий её внимательно проводил и даже наказал вдогонку пойти покаяться. А когда в хлеве остался наедине с камеристкой, то заметил, как сильно дрожало её худощавое тельце. Она вся сжалась, когда царевич подошёл ближе.

– Это не мой козёл, – пролепетала Агнешка.

– Я знаю. А лгуньей назвал старуху, потому как она на дерзость твою клеветала. – Дмитрий шагнул совсем близко к робкой камеристке, отчего та сжала плечи и зажмурилась. Тогда он поднял её лицо за подбородок и под сенью дырявой крыши наконец рассмотрел появившийся синяк на щеке. – Пан Мнишек от меня не отходил после случившегося. Кто тебя так?

– Упала.

– Не ври. Почему конюшие не убирают тушу? Или хотя бы стремянные, – царевич отпустил Катю и осмотрел козла, задумавшись. – Всех конюших, коих я видел вчера, – аже вольные они? Работают за наклад? Я не видел здесь ни верховых, ни казачков, ни мажордома. Только посудомоек.

– Все они здесь…

– А лакей вчерашний вдруг оказался стольником, как бы низко он чепец на лицо не натягивал. Я узнал его.

Агнешка присела на колени, уткнувшись в окровавленное ведро, дабы не встречаться с проницательным взглядом царевича. Персты её задрожали с новой силой, и она даже в ужасе вскрикнула, когда Дмитрий схватил девчонку за руку.

– Марина тебя ударила, да?

Агнешка развернула серые уста и судорожно шевельнула ими, да только звука Дмитрий не услышал. А когда он стиснул девичьи персты с новой силой, камеристка едва слышно пролепетала:

– Отпустите, пожалуйста.

– За что она тебя ударила? Или за каждого козла тебя бьёт?

"Или с ним колдовала!" – снова раздалось у него в голове.

Когда Агнешка заплакала с новой силой, Дмитрий вдруг опомнился и отпустил её. Заметил он, как потемнели тонкие пальчики, а на двух из них даже выступила свежая кровь. Лишь тогда гость обнаружил, что схватил служанку той же рукой, которой удерживал крест. И снова мозолистую ладонь обдало жаром. В отчаянии Дмитрий выпрямился и, пригладив волосы, попытался унять трепещущее дыхание.

– Я твоего козла сгубил, – порывисто отпустил он и протянул Кате крест. – На, забери его. Забери у меня его немедленно! Вот и душит он меня, потому как не мой он теперь с ночи. Забери! – Дмитрий с силой протянул нательный крест Кате, но та замахала руками и даже от неожиданности упала. – Не глупи! За него получишь целое стадо таких же паршивых козлов, купишь дом матери, найдёшь лекаря столичного.

– Не нужно оно мне!

– Я расписку дам, что добровольно отдал тебе крест. Хочешь, вексель выпишу? – не уступал Дмитрий. – Это если кто упрекнёт, что украла.

– Не нужно, прошу! Просто дайте мне убрать тушу и всё!

– Забери, я приказываю! Не будь дурой, – возмутился гость, когда Агнешка снова отпрыгнула от креста. – Почему не хочешь?

– Так мой козёл не стоил и камня одного на кресте этом. Нечестной сделка будет.

Дмитрий оробел на такое заявление и вновь поймал себя на мысли, что повёл себя, точно одичавший. А всё это тесная сутана выдавала в нём зверя. Он присел возле Кати и заглянул ей в лицо.

– И что, только поэтому его брать не хочешь?

Агнешка кивнула и шмыгнула носом. Дмитрий отступил.

– А что с матерью твоей?

– Хворала она. Болезнь прошла. По матушке моей прошла.

– Это я понял, но чем?

– Оспой. Она вся в буграх, ни глаз, ни рта не видно. Ничего не видит, не ходит. Лежит в постели и никак не умрёт.

– А лекаря к ней водили?

– Пан Мнишек обещал, – устало ответила Агнешка и протёрла окровавленным кулаком лицо. – Лет пять назад.

– А хозяйская дочь?

– Она настойки варит. С молоком мамаша любила их пить. Боль проходит, временами от них маменька даже в себя приходит. – Агнешка приподнялась и не думая схватила Дмитрия за рукав. – Вы не думайте: то, что она лупит меня временами, вовсе не означает, что она злая. Как сударыня меня пестовала[7]– я такого ни от кого другого не видела. – Камеристка, чуть помолчав, решительно кивнула и шепнула гостю: – Забрать её отсюда нужно. Забрать до того, как братья вернутся.

– А покуда останется, тогда что? – удивился Дмитрий.

Камеристка сразу присмирела и, неуверенно кивнув себе под нос, уселась на колени и принялась соскребать козлиные потроха. Царевич столь резкой перемене лишь подивился, да когда зной пуще одолел его в овчарне, поспешил наружу.

Тело его всё сильнее раздавалось в тисках хитона, да в голове отчётливее разносилась мысль: "Заберу. Непременно заберу Марину".

В церковь ноги Дмитрия по разумению пагубного самочувствия не понесли. Да и стоило ли царевичу интересоваться, кто поскоблил церковные стены, если он знал виновника наверно? А быть может, резкая перемена в планах оказалась связана с Мариной – Дмитрия влекло к ней физически, ему нестерпимо хотелось уединиться где-то с ней рядышком, прямо под ушком. Однако сидеть за столом с Юрием и князем ему не хотелось даже сильнее, чем ютиться под храмовым аналоем.

А потому Дмитрий постарался уж так, чтобы никто не заметил его долговязой чёрной тени в кулуаре, и тихонечко проник в свои покои. Плотно закрыв дверь, он торопливо двинулся к окну и открыл настежь ставни. Жгла, невыносимо жгла кургузая сутана. Из-под порога донёсся заливистый смех пана Мнишека, вторил ему – исподволь, но басисто – князь Вишневецкий, и Дмитрий соскалился в пустоту от проникшей злобы. Одолевал его вполне человеческий порок, названия которому придумать сложно, а понять его сущность – легко. Амбиции у царевича были – их оказалось достаточно, чтобы Новгород снова сделать Великим. Московский престол ему, разумеется, тоже взалкался; и каштелян, чтобы шерсть ему на трон подкладывал, как в Европе; золота побольше. И яств дабы было много – достаточно, чтобы о голоде совсем позабыть. А самое главное, чтобы всё это было своим – не обнищавшей шляхты, не посадских людей и не челяди тем более. То есть, выражаясь низменно, Дмитрию Ивановичу хотелось мирского. А вот терпеть нерадивого папашу Мнишека, грубого в обращении князя и в походы ходить да боярам угождать, заговаривая всякий раз любую лужу и ложку, будущему царевичу не хотелось. Походы ещё куда не шло, но с прихлебалами миндальничать и колдовать под носом у монашека Вара было совсем уж невыносимо.

В гневе Дмитрий распахнул прохудившуюся сутану и сорвал её с плеч, но так неаккуратно, что шов за плечом с треском разошёлся, оголяя неровную борозду тёмной шерсти. Пока что нищий царевич встрепенулся и с беспокойством оглядел рясу. К собственному удивлению, он обнаружил за грубым волокном пучок чёрных волос. Его пришили прямо внутрь шва кривыми стишками. Волос этот Дмитрий узнал сразу: не только потому что чёрный волос среди хозяйских был только у Марины, но и потому что несло от них первоцветом.

Царевич шагнул к кровати и расстелил на постели рясу. Оглядев неровные швы, он стал отдирать лоскуты ткани друг от друга и в каждом находил по прядке волос. В рукавах, воротничке и поясе – везде по маленькому пучку.

– Как у неё вообще волосы на голове остались? – буркнул Дмитрий. – Вот отчего мне казалось, что хитон на мне сел.

Что Марина добивалась внимания и учиняла свои привороты ему, безусловно, нравилось. Но что ворожея колдовать над ним вздумала, не на шутку царевича разозлило. Он выронил из рук плечики сутаны и отстранился. Лицо его посерело, замкнулось; брови наползли на переносицу, когда он, задумавшись, огляделся. Первым был тщательно изучен таз с водой, затем осмотрен сундук и секретер. Ничего. Тогда Дмитрий, припомнив свой престранный сон, уцепился за одну мысль, что упорно ворочалась дотоле в его голове. Шагнув к постели, царевич опустился на колени и заглянул под кровать. И тогда он убедился…

Весь дощатый пол был исписан непонятными символами, что убористым почерком тянулись полукругом вдоль всей постели. Ошибочно Дмитрий принял его поначалу за латынь, но чуть позже, приглядевшись к угловатым вершкам и тотчас усомнившись в правильности сделанных выводов, всё-таки нехотя пришёл к мнению, что пол был исписан убийцей аккадского языка, поглотителем Востока и изречениями Христа. Языком, который теологические эскулапы, а также всякие обладатели особенно блестящего ума нарекли халдейским. Истинное имя же его звучало как арамейский, и Дмитрий оказался до того потрясён увиденным, что отполз от кровати и вжался спиной в противоположную стену.

Ему вдруг вспомнился один мотив из прошлого, треклятый день, когда он услышал этот язык впервые. Озябли вдруг его плечи, сузились в морозе. Вокруг раскинулась темнота, со всех сторон узилищем обступили сырые церковные стены. Невысокого, сухопарого мальчишку упрятали в кивот, поместив прямо под иконой Богородицы. Сквозь расщелины невысокой дверцы исторгала из себя хладный воздух суровая зима. Щёки у будущего царевича зардели, иглами прошёлся по ним сквозняк, когда дьякон Михаил сильнее толкнул дверку и прямо между молитвой шепнул:

– Тише ты!

За плечами захирелого дьякона открывался вид на всю крошечную скиту с единственным оконцем. А оттуда – вид на краешек стогны с возвышающейся над ней горницей. Весь казавшийся поначалу безмятежный вид угрюмого двора рассекала летающая из стороны в сторону ладанка из тёмной кожи, коею старательно размахивал дьякон. Вокруг неё бороздил по ските морок смерти, а на ней в полумраке поблёскивал сургучный замок с высеченной надписью: "Во имя Христа, Господа и Спасителя, я запрещаю всему злу, что пытается, навредить мне". Вот, когда ладанка улетала в сторону, маленький царевич увидел играющего ребёнка на площади: чернявого, больного, с неестественным румянцем на щеках и окровавленными заусенцами. Дитя дурачилось, прыгало из стороны в сторону и высовывало язык в сторону гостевого дома, точно гаер[8], выступавший с нескладными считалочками. Взгляд царевича скатился от лица мальчишки и приковался к внушительному размера нательному кресту на атласной ленте. Вылитая из золота подвеска на тонкой ребяческой шее потянула мальчишку вниз, когда ладанка вновь подлетела к киоту и заслонила вид. В следующий раз, когда её унесло в сторону, в клубах дыма темнотой укрепилась горница, и там, в высоком окне на втором этаже, царевич обнаружил материнское лицо – хворое и ужасно бледное. Даже сдали было заметно, как сильно дрожала в плечах Мария Фёдоровна; лицо её удивительным образом искажалось за мутной слюдой, кривлялось в потугах. И лишь прищурившись, будущий царевич, наконец, заметил двигающееся за её спиной пятно.

Вот у Пятна этого вылепилась морда с шерстью и единственным глазом – огромным, натянутым почти до скулы, болезненно выпученным. Царевич вздрогнул, вспомнив материнские проповеди о том, что именно глаз выдаст прибывшего в наш мир Антихриста – будет свисать он над лицом, как виноград. У Пятна по одному вырастали в горькие ухмылки пасти: одна прямо под глазом, другая – у подбородка. Спрятанный царевич помертвел от испуга лицом и попытался выбраться наружу, да дверцу снова толкнул дьякон и шикнул. Тогда мальчишка, испустив стенящий хрип, снова предпринял попытку выбраться, и Михаил, отложив в сторону ладанку, грозно на него буркнул:

– Сиди смирно.

– Там моя мама! – крикнул царевич. – С ней чудовище!

– Умолкни, – шёпотом проскрежетал дьякон, – пока тебя не услышали.

В тот же миг через щель царевич разглядел, как единственный глаз у Пятна, дотоле неотрывно наблюдающий за его матерью, вздрогнул, и кровавый, размытый зрачок уставился прямиком на него. Дитя тут же притихло от ужаса, – как ему вообще удалось разглядеть чудовище сквозь такую даль? Тогда Пятно раскрыло свою пасть и впервые в жизни по двору раздался сказочный язык – арамейский:

– Ты мой. И в этой жизни, и в следующих.

Матушка что-то крикнула сквозь плач. Тогда Пятно ответило:

– Abra-kedabra. Сказанному потребно сбыться.

А затем Мария Фёдоровна испустила страшный вопль.

Дмитрий вздрогнул, когда кто-то поскрёбся за дверью, и он услышал скорбный голос Вара:

– Дмитрий, что с тобой? Спускайся к ужину.

Монашек в комнату заглядывать не стал, – а возможно, заглянул, испугался и вышел, – потому не тронул испуганного гостя, прижавшегося всем телом в углу. Дмитрий взопрел, конечности его потряхивало, и, к своему ужасу, он обнаружил, что за окном уже смеркалось. Выходит, у него снова случился припадок, и он крючился так в беспамятстве ещё несколько часов. Взгляд его упал под кровать, к таинственным надписям. Бледные, бескровные губы шевельнулись:

– Люби меня во всех воплощениях и жизнях. И в смерти меня люби, – Дмитрий медленно прочитал заклинание, а затем бездумно спросил сам себя: – Какую же силу хранит в себе Марина? Это не просто ворожея, что, аки травница, делает настойки. Она могущественная колдунья, и ей потребно иметь свой алтарь: талисман и книгу. Книга… Это "Шестокрыл", или что-то куда более могущественное. А привороты она плетёт на языке, на котором говорил Христос, и те, кто его убил, – горько усмехнулся Дмитрий.

Несмотря на всю мощь, которую имела Марина, привороты её не производили никакой силы: ни защитная камея, ни пучки волос, ни заклинание. А всё потому, что вельзевел не был способен на человеческие чувства, такие как страх и, тем более, любовь. И всё же своего колдунье добиться удалось, ведь Дмитрий стал одержим ею – одержим, как только завидел чернявую головку в окне, когда Марина решила подглядеть за прибывшими гостями. Спорно было бы назвать эту самую одержимость любовью. Однако Дмитрий всё равно очарованно прошептал, глядя на заклинание:

– Ты моя. И в этой жизни. И в следующих.

Когда он поднялся и шаркающей походкой покинул комнату, то отличил мирно сидящую на табурете старуху. Набрякшее лицо её плыло злобой в полумраке, когда она наконец поднялась и уставилась на чернеца. Затем Дмитрий углядел в ней странную перемену: лик её, сохраняя по-прежнему угрюмый вид, растянулся в нижней части – тонкие губы искорёжила неестественная улыбка, когда ключница тихо отпустила:

– Гости собрались в обедне.

Дмитрий кивнул, окинув пристальным взглядом старуху и у самых лестниц для пущей острастки пригрозил ей кулаком с крестом. Ключница взвизгнула, встрепенулась и исчезла в тенях кулуара. Тогда Дмитрий спустился, тяжело дыша, – перед взором всё не угасал материнский лик и ещё второй – с выпученным глазом. После приступа падучей он вдруг ощутил себя совсем пустым и сломленным, даже боль не чувствовал, будто из тела его, как из сосуда, высосали последние силы.

У самых дверей гость вдруг замер, припомнив, что никакие зеркала заговорить так и не успел. От досады Дмитрий качнулся на пятках. Голова его от минувшего припадка закружилась, и в редеющем мареве рожа с глазом вдруг превратилась в козлиную, чёрную, только с человеческими глазами, да удивительно проницательными. Вокруг козла стлалась непроглядная тьма, даже туловище шерстяное в ней утонуло. Зверь глядел исподлобья, злобно. Тогда Дмитрий шепнул:

– Ты кто?

– Сигил, – заговорил низким голосом козёл.

– Это я тебя съел?

– Ты. Вкусно было?

– Не помню. Я проблевался.

Зрачки козла, округлые, золотистые, как у ведуньи, скатились в сторону. Дмитрий повернул голову следом.

– Неужели войти боишься? Или испугать её своим видом не хочешь?

– Скоро ей с моей мордой в ложе каждую ночь придётся ложиться.

– Ты не ответил.

– А ты невкусный был.

Козёл тихонько гоготнул, и сквозь недобрые валы из пасти его донеслось утробное блеяние. Дмитрий ощутил смрад мертвечины и поморщился. Тогда Сигил перестал смеяться и мотнул мордой в сторону.

– Тогда позови её.

– Зачем?

– Позови.

Дмитрий прищурился. Сигил прикрыл веки и медленно погрузился во мрак, пока со свистом потухшей свечи кулуар вдруг не озарился мягким светом лампадок. Чернец сжал в руках крест и подумал о Марине, пока тело его вновь наполнялось силой. Перед взором вспыхнуло бледное лицо ведьмы с аккуратным контуром щёк и лба, а ещё с остервенелым взглядом, коим намедни она одарила отца, защищая камеристку. У Дмитрия в груди всё потеплело, даже малым воспламенилось, когда он уже было открыл рот и начал:

– Мар…

Дверь в обедню резким порывом отворилась, и прямо под носом царевича очутилось румяное лицо Марины. Что-то в ней переменилось с последней встречи: она широко улыбнулась чернецу, отчего глаза её сверкнули озорством, и от их уголков заструились тонкие лучи морщинок. Ланиты ведовские украсила пара ямочек, линия рта изогнулась на добродушный манер, и Дмитрий вдруг почувствовал, как внутри у него всё от этой перемены перевернулось. Чёрные пряди упали Марине на лицо, и она шаловливо сдунула их, водрузила на курчавые волосы гостя венок из примулы и схватила его за руку, потянув внутрь комнаты.

Лишь войдя, Дмитрий обнаружил, что в обедне царил полумрак. И не осталось сомнений, что тени под потолком собрались самые волшебные. Вся комната преобразилась под тягучими бурыми мазками. Жаккардовые узоры на стенах вмиг превратились в какие-то странные рожицы, лукаво рассматривающие пришедшего царевича. На шкафах тлели маленькие огарки в металлических чашках, а весь стол был устлан неглубокими горшочками в таганах, в которых вихрами стол озаряли огни. Дмитрий очарованно осмотрелся, затем поймал взглядом курящего князя – тоже с венком. С выражением полного замешательства Вишневецкий сперва поднялся со стула, опрокинув бокал, затем снова уселся, окинув ненавистным взглядом пришлого, и в конце концов поражённо понурил голову. По другую сторону у окна, точно боров, на табурете растёкся пан Мнишек. Меж толстых уст его крутилась трубка, вокруг набрякшего лица клубилась прогорклая дымка. Встретив царевича, Юрий пристально оглядел его, а затем бросил взор на дочурку.

Дверь за Дмитрием затворилась, и перед ним из теней выплыла фигура Марины. В алтабасовом тёмном платье с длинными рукавами и пышной юбкой, она заведомо опустила лиф платья, оголяя до неприличия выступающие ключицы. На каждом пальчике её блестело по серебряному колечку (в которых Дмитрий сразу признал сплав мельхиора), талию туго стянула опояска из саржи. Но Дмитрий изумлённо глядел на голову ведьмы. Курчавые пряди её выбивались из-под крошечной кички из багреца с тонкой вуалеткой позади, а поверху увенчанной двумя красными рогами, аки у чёрта. Царевич поглядел на лукавую ухмылку Марины, затем на Юрия и наконец поймал плотоядные глаза князя. Никто из них, разумеется, не догадывался, с чем играл. И Марина в своём бесовском наряде подобно самой искусной ворожеи показалась гостю столь невинной. Столь лакомой.

– Дмитрий Иванович, а где же ваша сутана? – вдруг спросила Марина, усаживая его за стол.

– Я её снял, дабы не запачкать. – Дмитрий заметил, как скривились губы Марины, и невольно улыбнулся. – Почему здесь так темно?

– Марина решила вечер устроить, – сдержанно заметил Юрий. – В церковь вы ходили?

– Нет, я вернулся в комнату молиться. К слову, – начал царевич, послушно принимая кубок от хозяйской дочери. Глотнув вина, Дмитрий вдруг замер, осматривая своё отражение в потире. Румяный, с копной вихрастых волос и безмятежным взглядом, в потрёпанном подряснике и с венком примулы в волосах – до того же невинным он показался себе в отражении, что даже поначалу сам и не узнал себя. – К слову, я скоро отбываю, пан Мнишек.

– Полноте-полноте. – Юрий кивнул и поднялся с табурета. – Я уже отправил за стряпчим. Он прибудет к утру.

– А вы, князь, – впервые Дмитрий обратился к Вишневецкому прямо, – долго ли здесь ещё пробудете?

Константин тщеславился всем своим осанистым видом. Блики огней стекали по его волосам на атласные вензеля на плечах, а оттуда – к вышитому поясу. Не глядя на царевича, он шагнул к Марине и подал ей закуску. Ворожея покорно приняла миску, ненароком коснувшись руки князя.

– Я останусь на несколько дней. Отправимся с паном Мнишеком с ревизией в ленные земли.

– А вы, Марина, одна скучать не будете? – спросил Дмитрий. – Когда все удалятся из Самбора.

Ворожея вся встрепенулась, показалась даже на долю мгновения несколько растерянной. Её минувшее лукавство куда-то улетучилось, теперь она сидела задумчивая и даже понурая.

– Буду скучать.

– По кому же?

– Не опасайтесь, не по вам.

– А вы о ком тревожитесь? – спросил вдруг охмелевший Юрий. Лицо его затянулось мраком, замкнулось, когда он отошёл от окна. – О Марине или о хуторе чужом?

– О походе, пан Мнишек, – смиренно ответил Дмитрий. – От начала до конца его.

– Отложилось ли у вас, как оно всё устроится в Москве?

Дмитрий мимолётом взглянул на князя. Тот продолжал изучать Марину тусклым, плотоядным взором. Неопределённость читалась в охмелевших глазах, но вместе с тем Вишневецкий поглощал ведьму всецело. Кулаки царевича сжались поверх скатертей, накрепко стиснув глазет меж костяшек. Нестерпимо отвратен стал ему князь, да и саму Марину захотелось придушить вуалеткой. А князь – рот у него был достаточно просторен, чтобы проглотить собственный кулак, искусать его до самой плоти, а затем задохнуться, захлебнуться от крови, не сумев проронить ни звука. Сил у Дмитрия хватило бы, чтобы окропить весь уезд кровью; чтобы убить их всех, кроме Вара, а затем скрыться в ночи, покуда спустя с десяток лет его не отыщут в какой-нибудь кинутой церквушке, надрывно замаливающем грехи. Но однажды он через такое уже прошёл, став в итоге чернецом, и ему помнилась отчётливо горесть опрометчивого поступка. И если таились за невинными и скорбными глазами царевича любострастие и жестокость, то пуще того в них крылась непримиримая жажда власти.

– Я хочу там устроить магистрат, – холодно ответил Дмитрий, не глядя на Юрия. – А всех неугодных утопить в реке Волхов.

– Кого их? – изумился хозяин.

Доморощенный князь сильнее приосанился и, подсев ближе к Марине, что-то вальяжно шепнул ей на ухо, отчего её лиловые губы растянулись в улыбке. Дмитрия тотчас обжёг венок на голове, а нательный крест знакомой болью натянулся на шее. Вспомнилось несчастному, как минувшей ночью он, сменив невольно облик, вырос в несколько раз, и, по обыкновению своему, не сумев снять крест, удушился им. Царевич с тихой яростью уронил взгляд и рассерженно объявил:

– Всех, кто у меня на пути стоит. Смутьянов-опричников, перекупщиков, людоедов и разбойников, но не тех, кто у дорог сидят, а тех, кто себе боярские усадьбы в голод вознёс. И главное, опального этого, убийцу, – Дмитрий запнулся, широко глотнув затхлый воздух, а затем едва слышно проскрежетал зубами: – Он ответит у меня за всё. И сын его, и род его.

Пан Мнишек пристально оглядел гостя, будто впервые тому в голову пришло, что Дмитрий мог быть лично знаком с Годуновым, да не в самых приятных обстоятельствах. Князь на такое заявление лишь усмехнулся. Потянувшись к кубку, он налил себе вина и, отхлебнув немного, принялся изгаляться над Дмитрием:

– Откуда в чернеце столько злобы? Неужто от старых требников надышались всякой пороси?

– Нет ничего постыдного в том, чтобы справедливость вершить с решимостью. Да пусть Господь укрепит дух мой и всех тех, кто двинется со мной. Разумеется, вас там, князь, не будет.

– Не будет. Мой папаша положительно был против. Но вы не подумайте, Дмитрий Иванович. Батюшка крайне высоко вас ценит, – съязвил князь с улыбкой, – аки духовника.

– Я сделаю всё иначе. – Дмитрий будто не слышал колкостей князя, уставившись на свои плотно сжатые кулаки. – Соберу выборный совет и вече. И все будут иметь голос в республике, начиная от посадских и тысяцких, заканчивая даже смердами, – он запальчиво проговорил это самому себе и махнул рукой.

– Как? Смерды? – смутился князь, шире осклабившись.

– Тогда вам не на Москву идти надо, сударь, – добавил Юрий. – А сразу на Новгород.

– Да, – задумчиво ответил царевич. – Да, и звонницу построить такую же, как в Новгороде.

Он не заметил, как зачарованно следила за ним Марина. Дочь воеводы созерцала его, заглядывала в белёсые склеры и не видела ничего вокруг. Бледное лицо Дмитрия сделалось мрачным, но сколь волшебно поблёскивали в свете огней лепестки первоцвета среди валов его чернявых волос.

– А женщины? – тихонечко спросила Марина. – И женщины смогут участвовать в вече?

Дмитрий оторвал взор от своих кулаков и посмотрел на ворожею. Затем холодно добавил:

– Только скажи.

– Марина! – вмешался отец, но никто не обратил на него внимание.

– Я хочу, чтобы обычные женщины тоже могли участвовать в вече; чтобы могли участвовать в жизни империи, – пролепетала Мнишек. – И паче своими жизнями могли распоряжаться.