Именем царя, знаменем царицы

[41] старин. «большой палец руки»

[42] «свисающий край крыши»

[43] устар. «кровь»

[44] устар. «гарь»

[45] старин. «пир»

[46] «роком»

[47] «рык; рёв»

II

Кости Дмитрия Ивановича ныли. Они свербили изнутри, крепли и расширялись, протыкая жилы и мускулы, натягивали на себе кожу – человеческую, бледную,– пока та от натуги не закоробилась и не лопнула. Ланиты его впалые обдало жаром, и Дмитрий отчётливо ощутил, как из растопыренных уст его выступили клыки, и рот наполнился опухшим, едва ворочающимся языком.

Он неумело схватился за края оборванной кожи и попытался натянуть её обратно на лицо, но у него не вышло. Покров его до того мучительно воспламенился, что Дмитрию сделалось совсем невыносимо, и он в агонии накрыл себя тяжёлым одеялом из перкали. Что угодно – лишь бы от ослепляющего солнечного света скрыться.

Когда бахрома покрыла его лик, а над веждами наконец раскинулся мрак, то одеяло вдруг сдёрнула чья-то десница, и взопревший Дмитрий обнаружил над собой обнажённую Марину. Красота её тотчас поразила вельзевела. Словно очарованный, он наблюдал за её бледным округлым лицом и высоким лбом. Женские губы оказались неполными и не сухими, покрытыми винной лиловостью; аккуратный нос артачился в кончике кверху. А глаза Марины – до чего же очаровывающими оказались её глаза. Под сенью густой поросли ресниц, в обрамлении золочённого обруча – глядели они на Дмитрия злобно, кровожадно, соблазнительно. Чёрные волосы её, удивительно короткие, вихрами ложились на плечи, оголяя прорези ключиц и румяные перси[1]. Вельзевел нетерпеливо облизнулся и уже было потянулся к ведьме, как столь же внезапно она коснулась его лба, повалив обратно в постель. Сколь нежно девичья десница[2]ласкала лицо, столь жадно шуйца[3]блуждала по могучему телу вельзевела. И тогда, под ощутимым холодком её ловких пальцев, Дмитрий ощутил, как снова зарос человеческой кожей; как кости его обратно вылепились на приемлемый лад, а кровать перестала трещать под внушительным весом.

Он поднял на Марину свои человеческие несчастные глаза. Она улыбалась ему. Загадочно, лукаво. И тогда Дмитрий вцепился в её длани[4], потянул вниз и, перевернувшись, повалил под собственное туловище. В нос ударил нежный аромат примулы, и дрожащими перстами царевич провёл по белоснежной ведьмовской коже. Вслед за кончиком его перста, на шее Марины раструбом выступили тонкие сиреневые жилки, гладкие, но отчётливо заметные. Одна из них слегка приподнялась над кожей и дрогнула под заскорузлым пальцем Дмитрия, и он содрогнулся вслед за ней. Пальцами проследил по едва заметной пульсации до самой шеи Марины, и в истоме ему нестерпимо скрутило брюхо. Он зарычал от отчаяния, заглянув в умопомрачительные глаза Марины – до того сильно он вдруг стал одержим ею. Приворот? Любовь? Нет, за этим чувством пряталось нечто сильнее, нечто страшнее.

Вельзевелу захотелось слиться с Мариной, вобрать её хрупкое тельце в себя, запереть девицу под своими рёбрами. Дмитрий возжелал, чтобы ворожея была как можно ближе к его сердцу. До того невыносимо, что он раскрыл крепкие челюсти над белоснежной шеей и прокусил пульсирующую жилку Марины. А следом и вовсе съел её.

Вздрогнув, Дмитрий Иванович распахнул потяжелевшие вежды и выпрямился. Тело его тотчас надломило в потугах, и он невольно поморщился. Очутился царевич в кровати, в гостевой спальне, которую намедни предоставил гостю в распоряжение Юрий Мнишек. Дмитрий, осмотрев себя, обнаружил несколько синяков и порезов на теле, но ни им, ни ноющей привычной боли не придал никакого значения. Зато он сразу приметил едкий металлический привкус во рту, и, коснувшись пальцами уст, обнаружил кровь. Нижнюю губу он сгрыз до плоти, да и язык его кровоточил, с трудом ворочаясь в припухшем рту.

Паче засвербило под кожей, когда Дмитрий, всполошившись, поднялся и начал рассматривать постель. Кое-где на подушке приметились алые пятна, а на простынях повсюду блестели плотные волотки. Протерев рукавом подрясника рот, он наспех похватал щетинки и повыкидывал их в окно. Затем перевернул подушку, схватил одеяло и принялся всколыхивать его в тщетных попытках вытравить из комнаты душный запах гари. Всё это время он не переставал думать о Марине, жадно хватая в памяти образы ведьмовской красоты. От мыслей о ней пуще ломило тело, но Дмитрий оказался не прочь этой боли.

Когда он наконец надел сутану, пригладил волосы и уже было пожаловал в кулуар, то обнаружил на табурете у секретера горшок, наполненный водой, и медный таз. Кто-то навестил его, был в комнате, и в каком непотребстве этот кто-то застал царевича Дмитрия? Да и был ли гость в то время в комнате вообще?

Дмитрий, задумавшись, закусил нижнюю губу и снова поморщился. А когда он всё-таки умылся, то достал из выдвижной полки нательный крест и надел его. Затем пожаловал на волю.

Удивительным покоем растянулись пыльные кулуары усадьбы Мнишека. Сквозь маленькие оконца с впечатляющим упорством в комнаты проникал вяжущий солнечный свет. Он обволакивал все предметы в помещении, отчего тени под ними густились червоточиной. В этом контрасте весь дом наполнился каким-то дремлющим сказочным духом. В центре усадьбы же, ближе к парадным дверям, тот вдруг ожил, вбирая в себя цветения примулы, что примостилась в невысоких горшках в тамбуре. Дмитрий замер возле дверей, потянув носом воздух, и ужасом в его памяти ожили обрывки о минувшей ночи. Он прятался на кладбище, у церкви. Рос ли там первоцвет? Почему оказался знаком его аромат?

– Sic semper tyrannis [лат. так всегда случается с тиранами], – задорно раздалось за спиной у царевича, и тот, обернувшись, обнаружил приближающуюся фигуру хозяина. – Мне уже не терпится бросить это в лицо Годунову!

Румяный, блестящий от пота, с сальными брылами на лице, Юрий ликующе вскинул руки и крепко стиснул Дмитрия в своих влажных ладонях. Волосы старосты уже обстоятельно тронула седина, лишь бородка и усы сияли мутным кофейным оттенком – нафабрены, видимо, были. Нежный пушок на его высоком взопревшем лбу встрепенулся, и Дмитрий невольно представил, как в дорогом сукне и юфтевых начищенных до блеска сапогах теснится неуклюжий боров. Кольни его в бочок, и тотчас кулуар заполнится льстивостью и жиром.

– Надеюсь, мой гость хорошо отоспал? Впереди нас ждут свершения!

– Viam supervadet videos – дорогу осилит идущий, – холодно ответил Дмитрий. – Ничего не остановит меня на пути в Москву. И я всегда забираю своё, сударь, – неважно, кому оно принадлежит: Годунову или самому Лазарю. Помните об этом.

– Добро… – довольно протянул Юрий, но тотчас перекрестился. – И всё же о святых негоже так.

– Так, наоборот, я с большим почтением про Лазаря. А Годунов, – Дмитрий понизил голос, – свои изречения вам придётся удержать, потому как на его счёт у меня имеются свои планы.

Юрий прищурился и оценивающим взором окинул уставшего чернеца. Дмитрий тотчас стушевался и вяло улыбнулся – чтобы снова выдать простака в сутане. Твёрдость ему представится случай показать позже.

– И всё же, Дмитрий Иванович, ночью так было тихо. Нормально ли вы отоспали? – с беспокойством поинтересовался Юрий, проведя пальцем по всклокоченным усищам.

Дмитрий догадался, что Юрий к нему заглядывал. И вполне возможно, что заглядывал в отсутствие гостя. Царевич нетерпеливо прочистил горло. Ему вдруг сделалось невыносимо тесно в сутане.

– Я выходил на прогулку.

– Челядь вас не видела.

– А вы приставили её следить за мной?

– Отчего вы так? – буркнул староста. – Я слуг послал, и дочь свою, Марину, и сам был на стрёме, яко вдруг вам понадобится что-нибудь.

– Из моего окна церквушку видно. Маленькая такая, на севере.

– Знаем-знаем, так ведь она одна на весь уезд. Только вот зачем вам ночью в церковь ходить? – спросил Юрий и тише добавил: – Так ещё и спьяну.

Дмитрий почувствовал, как ланиты его кольнул румянец, но тут же взял себя в руки и нахмурился. Взгляд лазоревых глаз вновь упал на горшки с примулой.

– Мне нужен церковный писарь, – наконец заявил он. – Хочу приобрести Четьи-Минеи [сборник житийных историй и притч] для матушки, когда с ней увижусь.

Выпученные глаза Юрия пуще выкатились, и в изумлении тонкие бровки поползли к морщинам на лбу. Оплывшая ладонь дрогнула и потянулась ко губам.

– Ваша матушка?

– Организуем. Всё организуем, уважаемый.Дмитрий искоса поглядел на хозяина, и старик сразу же себя одёрнул и кивнул.

– Мне не нужен потрёпанный требник. А красивая книга с резным переплётом, – отчеканил Дмитрий, когда Юрий повёл его в сторону обедни.

– Непременно, Дмитрий Иванович, всё в лучшем виде да непременно! И страницы у неё из бумаги сделаем, из которых хартии собирают. Я же чего удивился – не тому, что матушка у вас есть, а тому, что набожная. Набожная – это хорошо. Вот у Марины матушка тоже набожная была, вот, хотите, верьте, хотите – нет! Душу мою зановитую[5]браком спасла. И Маринка моя такая же, святая, честно слово! Потому-то и в девках ходит до сих пор.

– Потому вы её отправили за мной ночью следить?

– Следить? – обиделся староста. – Я вас, Дмитрий Иванович, разумеется, уважаю, но больно вы сегодня резки со мной. Покамест это ещё мой дом. Мою Мариночку я люблю и в обиду никому не дам. Чистая она, природу любит и Бога, да непонятно, кого больше. Бог ведь в природе – и есть Он, да? А природа – так это дело Его рук, да только. Вы поглядите на цветочки эти, любит Марина примулы у нас везде сажать: в доме и в саду. – Юрий запыхался, до того быстро тараторил. Но стоило Дмитрию раскрыть рот, как хозяин вскинул ладонь и, не дав тому заговорить, продолжил: – А сейчас пойдёмте кушать. Час ещё ранний, но я как знал, что вы до полудни не дремлете, и выказал слугам накрывать с рассветом. Не желаете ли водочки с утра отведать?

– Отчего же? Очень желаю.

Юрий вновь прищурился одним глазом, и вторил ему единственный уголок рта, с упрёком задравшийся кверху. Дмитрий снова потупился, когда понял, что сказал лишнего.

– Похмеляться – так это у нас свято, – заговорщически шепнул воевода.

– А Вар уже поднялся? – вдруг опомнился царевич. – Я не заглядывал к нему.

– Нет. Ещё отсыпается. Он много раз в ночи вставал молиться. Но мы его к обеду, думаю, разбудим.

Юрий завёл гостя в обедню, и тут же лицо Дмитрия окутало ароматом печи. Стол ломился на яств, ничем не уступающих вчерашнему ужину. Было очень много свинины – во всех частях и формах, а ещё запеченные с редькой сухие петухи. В горшках плотным паром стыла каша из полбы, в мисках застывали харчи, но главное, в штофе поблёскивала хрусталём водка.

– А князь где? – спросил Дмитрий.

– И он отсыпается. Без мольбы.

Князь вновь учуял металлический привкус во рту, и брюхо ему скрутило от голода. Взгляд засквозил по прикрытой блюдцами скатерти и остановился на ложке. Дмитрий, углядев своё отражение, в ужасе отвернулся и прикрыл руками лицо.

– Похмелье, а? – протянул Юрий. – Меня вот мутит до сих пор.

– Кажется, давеча клялся я, что сдохну, если ещё раз выпью, – задумчиво молвил Дмитрий.

– И что же вы, опять будете?

– Не сдох же, – и тут же растерянно добавил деланым набожным голоском: – Аки Господь решил.

Дмитрий, перекрестившись, тут же принялся в суматохе размышлять, как бы вытравить из обедни хозяина, дабы приборы заговорить с зеркалами и кивотом. Он положил кисть на руку воеводы и тихим, покорным голосом заговорил:

– Вы простите меня, Юрий Николаевич, бесы во мне. Вот и не могу всё никак успокоится, тошно от самого себя.

Юрий заметно смутился, с тревогой заглядывая царевичу в лицо.

– Мало вёл вчера себя по-свински, так и теперь сам не свой.

– Так это от похмелья.

– Нет, это от зла внутри. Горестно мне! Ох, как горестно. – Дмитрий схватился за нательный крест и с силой сжал его. – Это большое испытание для всех нас: захват Москвы, расправа над Годуновым. Даже каждая крошка на этом столе для нас окажется непосильной тягостью, ибо за каждую душу отвечать придётся.

– Я так понимаю, водку велю убрать? – угрюмо заметил воевода.

– Убирайте. И сами, прошу, оставьте меня на минуту. Помолиться нужно.

Мнишек нерешительно кивнул, сам молча взял деревянный поднос со штофом и со скорбным видом двинулся к выходу. Лишь в проёме он уныло обернулся и бросил через плечо:

– Как говорил Цицерон: errare humanun est. Ошибаться – человеческая сущность. Помните об этом.

– Это не слова Цицерона.

Юрий покраснел и развернулся. Дмитрий от нетерпения стиснул кулаки и шагнул навстречу воеводе, дабы отвести его от стола.

– И всё же, нарочитая святость, как по мне, признак исключительного высокомерия, – резюмировал хозяин.

– Высокомерие наиболее проявляется в моменте, когда человек начинает быть убеждённым, что может судить окружающих.

– Ему самому подвержены подобные вам намного больше, чем хвастуны вроде меня. Вы ведь наверняка замечали этих многодетных мамочек, святых матрон, с покрытыми волосами и дьявольским взором. Чресла их исторгли из себя не одну душу, перстями вскормили они целый легион. И именно в этой чистоте дьявол и находил вместилище для своего семени. Они считают, что чище других, а потому – лучше.

– Опять-таки, ибо осуждают прочих.

– Или ксёндз какой, аже ходит в одном подряснике двадцать лет и смотрит искоса на богачей, с ненавистью. Кто же из нас более высокомерен: плутократ, знающий о своём грехе и принимающий его, что просто зараделся от жизни и ликует; али священничек, всё время упрекающий себя в грехах, – ведь он убеждён, что достоин быть настолько чистым, что может не совершать их вовсе. Не это ли высокомерие?

Юрий, впечатлённый собственной бравадой, усмехнулся сам себе под нос и развернулся на каблуках к выходу.

– Настолько самодоволен, что всегда благодарит Господа, но никогда не просит, – буркнул Дмитрий, а затем полюбопытствовал: – А вы знаете, как заканчивается данная сентенция?

– Разумеется. Исконно сие изречение звучало так: ошибаться – человеческая сущность, но упорствовать в своих ошибках – глупость, – гордо объявил Юрий, но заметив, как скривились губы Дмитрия, нахмурился. – Не так, что ли? Так подскажите, аки правильно.

– Ошибаться – человеческая сущность, а прощать – божественная.

– И кто это сказал, если не Цицерон? – с наигранной угодливостью спросил Юрий.

– Я.

Растопыренные уста воеводы на мгновение слились в тонкую линию, однако следом задрожали, пока, наконец, не растянулись в хитрой улыбке.

– Да вы чертовщина в сутане! И крест нательный вам к лицу. Кажись, сам окажетесь для меня испытанием.

Дмитрий мирно улыбнулся, как вдруг усадьба озарилась пронзительным девичьим криком. На мгновение мужи замерли на месте, но тотчас царевич устремился к дверям, и Юрий, вернув поднос на стол, поспешил за ним.

Кричали за флигельком. У амбара. Дмитрий узнал неказистую маленькую камеристку, что давеча пряталась с Мариной за окном. Её детское тельце спряталось за плетнем у конюшни, побагровевшее лицо взмокло от слёз. Вокруг неё собралась маленькая ватага из слуг, двое конюших пытались её оттащить.

– Горе нам! Съели моего козла! – закричала служанка. – Всё мы с голоду помрём теперь.

– Заткнись, Катька! – рассвирепел Юрий и, подойдя ближе, толкнул служанку каблуком в грудь. Она повалилась на спину и тише заплакала. – Что здесь происходит?!

Из толпы высунулся долговязый конюший с непропорционально длинным туловищем и короткими кривыми ногами. Он махнул в сторону Кати.

– Кто-то ночью проник в овчарню и задрал козла.

Воевода на минуту замолк и рассерженно оглядел всю челядь. Затем он замахнулся на Катю, что вздрогнула и сжалась вся в комок.

– Как это задрали?! А вы куда смотрели?

– Мы никого не слышали, – рассеянно ответил конюший.

Дмитрий пристально оглядел кровавое пятно за Катенькой. Сквозь чёрную шерсть загадочно блестели вывернутые кишки и мясо. Голова у козла отсоединилась от туловища и валялась где-то в стороне. И тут царевич вспомнил, как проснулся с окровавленным ртом утром и невольно вздрогнул. Неужели этого козла он задрал ночью?

Юрий топнул ногой.

– А ты что ревёшь, дура?

– Так это же мой козёл был! Последнего вам отдали, а кто вернёт теперь нам его? Мне и мамаше больной! Она и без того от голода пухнет.

Хозяин до того взбеленился, что вся челядь вокруг в испуге отпрянула, и две посудомойки с силой поволокли Катю прочь.

– Да ты совсем ополоумела! – завизжал Юрий. – Это мой козёл! Как и всё здесь! И вы все мне принадлежите!

– Юрий… – тихо встрял Дмитрий, но тот его не слушал.

– Грязная девчонка, как ты смеешь выказывать мне! Да ещё и перед гостем! Высеку! Нет, убью! – в ярости Мнишек схватился за кинжал, висевший на его кушаке. К нему сразу прильнул Дмитрий.

– Юрий Николаевич, оставьте девочку.

Царевич заметил, как к конюшне подскочил князь Вишневецкий в одной сорочке. Набрякшее лицо его плыло в зное, он растерянно озирался вокруг. Выше него отворилось окно, и из горницы выпрыгнуло сухое лицо монашека.

– Не сметь указывать в моём доме! Я граф Мнишек! – забрюзжал Юрий, оттолкнув Дмитрия.

Позади раздался хриплый голос Вишневецкого:

– Не указывайте ему, Дмитрий. Это его дом.

Агнешка в то время плакать уже перестала и в ужасе распахнула глаза. Лицо её до того побледнело, что тотчас пропали все задорные веснушки, коими был густо усыпан её нос. Она упала на колени и околдованно следила за рукой Юрия.

Дмитрий всё не мог оторвать глаз от растерзанного козла. Тошнота подступила к нему, когда кончиком языка он провёл по зубам и почувствовал горячую, пульсирующую плоть убитой скотины. Ряса плотными оковами стеснила ему туловище, и обручем сковал шею высокий воротник. То, должно быть, нательный крест душил царевича, отчего лицо его перекосило, и рот в потугах раскрылся кольцом. В груди ощутилась чудовищная пульсация прошлой ночи, когда Юрий замахнулся над камеристкой.

– Отец, не смей! – вскричала Марина.

Она выпрыгнула из-за парадных дверей, оттолкнула князя и, задрав высоко юбку, бросилась к флигельку. Её чёрные волосы растрепались по острым плечам, лицо исказили гнев и страх одновременно, и очарованный Дмитрий, встретившись с ведьмовской красотой, пуще почувствовал внутри пульсацию и, содрогнувшись, упал на колени, выблевав объедки почти переваренного козла. Никто, благо, на это не обратил внимание. Юрий не стал слушать Марину, но та бросилась под его ноги и крепко обняла Катю.

– Батюшка, не смей, молю тебя!

– Уйди, Марина! Я должен её наказать.

– Раз её сгубишь, то и меня полосни этим кинжалом! Разве ты можешь её за оплошность простую убить?

– Это не оплошность! Уйди, не то тебя зарублю.

Некоторое время за развернувшейся кровавой – а впредь и пованивающей – сценой Дмитрий наблюдал на четвереньках. Но заметив хитрый взгляд князя, пристально следившего за ним, он вытер рукавом рот и выпрямился. Голова его закружилась, но крепкие ноги остались достаточно тверды, чтобы удержать туловище недвижно. Он начал:

– Пан Юрий, не загубите же вы дочь за чужую ошибку?

– Сгублю! Я граф, я староста! Я владетель всех этих земель! Да мне Днепр обещан!

– Мы же только что с вами обсуждали в доме: ошибаться – человеческая сущность, а прощать – божественная. Вы же сами меня на такую умную мысль натолкнули, – вяло усовещивал Дмитрий.

– Я? Сам?

– Да. Прощать – это от Бога.

– Папенька, не серчай ты на Катю, ну, – подхватила Марина. – Она же дитё совсем малое.

Юрий замер на месте и, постояв со вскинутой рукой ещё минуту, сплюнул и наконец спрятал маленькую саблю в ножны. От злости он пнул траву и направился к князю. Все выдохнули, но следом Мнишек резко развернулся и шагнул к упавшим девушкам.

– Нетраханная она, – выпалил воевода. – Вот и ведёт себя так. Вот муж ей тумаков надаёт за ничто, тогда и будет знать, как возникать перед хозяином.

Агнешка, будто осознав, что смерть её миновала, порывисто выдохнула и горько заплакала. Марина прижала её к груди и начала гладить по голове, да только как-то несознательно. Взгляд её неотрывно изучал растерзанного козла, пока вдруг не соскочил с туши и не уставился на Дмитрия. Никто не заметил перемены в скорбящих глазах Марины, да только сам царевич углядел, как на долю мгновения в медовых глазах хозяйки блеснула ненависть.

"Значит, с этим козлом колдовала. Теперь понятно, почему я его съел", – подумал Дмитрий и, бросив безучастный взгляд на камеристку, направился в дом.

Ему во что бы то ни стало нужно было встретиться с Катериной. Козла её он сгубил, и ему, стало быть, отвечать придётся. Но момент стоило выкроить такой, дабы рядом гарпии в лице Марины не было. Стоило Дмитрию подумать о воеводской дочери, как снова отчаянно заклокотало в груди. Истомой разлились в памяти образы сна, и он до боли закусил губу. Нет, это была не страсть.

Дмитрий вспомнил, как зарастал человеком под её прикосновениями, и задохнулся от кручины. Он видел с ней свои жизни и ни с кем больше. Никакой приворот не был способен на такую силу, под этим чувством скрывалось нечто большее, название которому вельзевел не мог найти.

Он отказался завтракать, обнаружив в обедне уже трапезничающих старосту и князя. Заговорить приборы гость не успел, а потому не стал рисковать. Лишь с почтением отпросился у Мнишека:

– Я в церковь. Молиться.

Юрий неохотно поднялся:

– Негоже, сударь, бросать хозяина в столь дурном расположении духа.

– Так с вами князь кушает. А компанию князя я бы предпочёл любой другой.

Вишневецкий на это грузно нагнулся над столом и накрутил ус на палец. Он исподлобья следил за Дмитрием.

– Вы ведь голодны. Не завтракали, – протестовал Мнишек.

– Пусть идёт. Ему, быть может, после вчерашнего плохо.

– Так он и немного выпил. – Юрий покосился на князя.

– Значит, пить не умеет. Что ещё хуже.

– И впрямь, – согласился Дмитрий. – А если меня Вар искать начнёт, так перейдёт ему, что я у погоста.

– Ладно, не откушаете с нами, но на кладбище не ходите. Там дурное случилось нынче, – добавил Юрий.

– Что?

– Сам толком не знаю. Лакея отправил разузнать. Говорят, зверя нашли или что-то вроде того.

– Какого ещё зверя?

– Может, он и задрал козлика-то? – спросил князь

– Может. Аркуда, возможно. Самец. Крупный, должно быть.

– Его тушу там нашли? – изумился Дмитрий. – Или что?

– Ай, не знаю. – Юрий махнул рукой. – А впрочем, вы ведь всё равно туда пойдёте. Разузнайте всё для нас, будьте милостивы. Всё равно мой лакей туп, как пень.

А когда Юрий уселся обратно, Дмитрий выбрался наружу. Шаги его в нерешительности обмельчали, да и на воздухе свежем дыхание царевичу и вовсе спёрло. В ярости он стянул атласную ленту с шеи и с силой сжал нательный крест. Пульсировал он огнём в его ладони и не отпускал всю дорогу до флигелька, да только и плотная сутана стесняла его, будто за ночь Дмитрий успел окрепнуть и вырасти. Шерсть воротника жаром стиснула шею, отчего выступили на ней бугристые жилы; плечами Дмитрий и вовсе с трудом мог шевельнуть, дабы шов на рукавах не разошёлся; и в талии, разумеется, ряса крепко сжалась до опояски.

Не разбирая дороги, угрюмый царевич растрепал себе волосы, расстегнул верхние пуговицы и нетвёрдой походкой направился в церковь. Устремился он к кряжистому колоку, старательно прячась в тенях дранок и одиноких дубов, раскидистые ветви которых защищали от палящего солнечного света. Туман лениво растелился вокруг усадьбы пана Мнишека, воздух застыл в зное, да и все пашни вокруг вдруг утонули в загревном мороке.

Дмитрий уже пересёк хлев, как вдруг услышал девичий плач – знакомый. Заглянув внутрь, он обнаружил там Катеньку и плотного стана старуху в платье из рогожи и засаленном переднике. Ему припомнилось, как давеча, во время пьянки, он видел её, мелькающую среди прочих слуг. Кажется, она была ключницей. Лицо старухи, испещрённое злобой ещё пуще, нежели морщинами, бурым пятном нависло над камеристкой. А Агнешка плакала, собирая в ведро кишки убитого козла. Стоило Дмитрию подойти к слугам, как ключница всплеснула руками и помчала к вятшему[6]гостю:

– Досточтимый вершник, чтимый ксёндз, уходите отсюда! – сладостно запела старуха. – Здесь скотиной пахнет.

Дмитрий окинул взглядом окровавленную чёрную шерсть, отмахнувшись от назойливой ключницы.

– Так, может, это не от него.

Катерина, завидев гостя, встрепенулась и поднялась, покорно опустив глаза долу. Лишь нос её продолжал шмыгать. Она, очевидно, старательно прятала лицо.

– А где конюшие? – продолжил царевич. – Разве камеристка должна убирать это?

Ключница стушевалась, отступила на шаг и как-то смущённо оглядела Катеньку. Та же, в свою очередь, глубже усадила голову на грудь и всхлипнула.

– Не плачь! – взвизгнула старуха, шлёпнув девчонку по спине. – Сама виновата! Ещё легко отделалась.

– От чего? – недоумевал Дмитрий.