Человек без прошлого

В углу комнаты, там, где обычно стоял шкаф с её одеждой, теперь сидел человек в форме СС. Не монстр, не призрак, не плод больного воображения, а идеальный, чёткий, как фотография из кошмара, офицер. Его лицо было скрыто в тени, но она различала острые черты, бледную кожу, слишком правильную линию подбородка. Он сидел на её стуле, слегка откинувшись назад, одна нога закинута на другую, руки сложены на коленях. Безупречная поза. Безупречная форма. Чёрный мундир с серебряными пуговицами, красная повязка со свастикой на левой руке, мерцающая в темноте, как свежая кровь.

Она пыталась закричать, но голос не слушался. Горло сжалось, будто перехваченное невидимой рукой. Офицер не двигался. Только смотрел. И в этом взгляде – пустом, безжизненном, как у рыбы на льду – было что-то нечеловеческое.

– Ты знаешь, что он не немец? – спросил он, наконец.

Голос был тихим, почти ласковым, но от этого только страшнее.

– Он славянин. Грязь. Предатель. Низшая раса, – продолжал он.

Аяко чувствовала, как сердце колотится где-то в горле, как пальцы бессильно дёргаются, пытаясь сжать простыню.

– Ты думала, он тебя любит? – офицер наклонился вперёд, и теперь свет от марсианских фонарей за окном упал на его лицо.

У него не было глаз. Там, где должны быть глазницы, а только гладкая, блестящая кожа, как у куклы.

– Он тебя предаст. Как предал нас всех, – продолжал мужской голос.

Она, наконец, сорвала с себя оцепенение и резко села, задыхаясь, вся в холодном поту. Комната была пуста. Но запах кожи и металла ещё висел в воздухе. И где-то в темноте, будто эхо, звучали его последние слова:

– Ты следующая.

Аяко откинула одеяло, когда будильник только начал вибрировать на тумбочке. Одна минута до подъёма, её тело, привыкшее к строгому распорядку, уже проснулось раньше сигнала. Как будто бежало от того, что увидело во тьме.

Пальцы дрожали, когда она гасила будильник. «Это был просто сон. Просто паралич. Мозг играет с нами такие шутки, когда мы на грани», – твердила она себе, но кожу всё ещё щипало от мурашек. Она провела ладонью по лицу, будто стирая невидимые следы тех гладких, кукольных пальцев, что чуть не коснулись её в темноте.

Вода в умывальнике была ледяной, почти болезненной. Она плеснула её на лицо снова и снова, смывая пот, смывая страх, смывая этот запах – кожу, металл, порох. Но когда она подняла глаза к зеркалу, то на секунду увидела за своим отражением чёрный силуэт. Никого. Пустота за спиной была ещё страшнее. Завтрак прошёл на автомате – рис, рыба, зелёный чай. Она даже не почувствовала вкуса. Пальцы сами раскладывали еду, сами мыли чашку, сами застёгивали лабораторный халат. Тело работало, а мысли вихрем кружились в черепе.

– «Он тебя предаст. Как предал нас всех».

Эти слова впились в мозг, как заноза. Она вышла на улицу. Утро на Марсе было фальшивым – светильники в куполе имитировали рассвет, но в них не было тепла. Люди вокруг шли на смену, кто-то смеялся, кто-то спорил, никто не знал, что у неё в голове.

А в голове был хаос. Она думала о Рольфе. О его руках, которые вчера были такими тёплыми. О его глазах, в которых она почему-то увидела боль. О том, как он сказал: «Я не могу просто забыть, кто я».

– А кто ты? – прошептала она сейчас, уже идя по пустынному коридору лабораторного комплекса.

Славянин? Немец? Предатель? Или просто человек, который тоже боится? Дверь в лабораторию открылась с лёгким шипением.

– Вы бледная, Аяко-чан, – раздался голос доктора Сато. Он сидел за столом, разбирая образцы, но его глаза сразу увидели всё.

– Не спала, – соврала она.

Сато молча кивнул, будто понимая, что за бессонницей стоит нечто большее. Потом протянул ей чашку горячего, почти обжигающего чая.

– Пейте. Сегодня будет тяжёлый день, – ласково сказал старик.

Она взяла чашку, чувствуя, как дрожь в пальцах постепенно утихает. Но внутри что-то сжималось. Как будто часы уже тикали. Как будто тот, безглазый, не ошибся. Как будто всё действительно шло к концу.

Аяко опустилась на стул рядом с доктором Сато, её пальцы сжали чашку так крепко, что суставы побелели. Горячий пар поднимался, оседая на её ресницах, как утренний туман. Она не пила, а просто смотрела в темную поверхность чая, где отражалось её искаженное лицо.

– Сато-сенсей… – её голос дрогнул, словно тонкая нить, натянутая до предела. – Я не знаю, что делать.

Доктор Сато отложил пробирку, медленно снял очки и протер их краем халата. Его движения были такими же неторопливыми, как всегда, будто время для него текло иначе.

– А что нужно делать? – спросил он, не глядя на неё.

– Я… – Девушка закусила губу. – Я боюсь.

– Хорошо, – неожиданно сказал Сато.

– Хорошо? – она удивлённо подняла на него глаза.

– Да. Бояться – это правильно и нормально. Это значит, что ты ещё живая, – уточнил Сато.

Аяко сжала чашку сильнее и продолжила:

– Но я не хочу бояться. Я хочу… перестать чувствовать, что всё рушится.

Сато вздохнул, поставил очки на место и, наконец, посмотрел на неё. Его взгляд был мягким, но в глубине он был твёрд, как скала.

– Аяко-чан, вы когда-нибудь видели, как растёт бамбук? – спросил он.

Она нахмурилась и ответила:

– Нет… при чём здесь бамбук?

– Бамбук, – продолжил он, – первые четыре года почти не растёт. Никаких видимых изменений. Только корни. Глубоко под землёй, в темноте, где никто не видит. А потом, за пять недель, он вырастает на двадцать метров.

Она молчала.

– Вы сейчас как бамбук, – сказал он. – Вы думаете, что ничего не меняется. Что вы застряли. Но это не так. Вы растёте. Просто пока лишь внутри.

– А если я сломаюсь до этого? – её голос стал тише.

– Вы не сломаетесь, – уверенно сказал Сато.

– Откуда вы знаете? – спросила девушка.

– Потому что сломленные люди не спрашивают, сломятся ли они, – ответил старик.

Тишина. Где-то за стенами гудели вентиляторы, мерцали лампы, жизнь шла своим чередом.

– Мне снились… – она замолчала, словно боялась, что звук этих слов сделает кошмар реальным. – Мне снился человек. Без глаз. Он сказал…

– Сны – это тени, Аяко-чан. Они пугают, но не могут укусить, – перебил доктор.

– Но он говорил о нашем поваре Рудольфе. Сказал, что он… – начала Аяко, но доктор Сато вновь её перебил:

– А что вы сами думаете о нём?

Она закрыла глаза и ответила:

– Я не знаю. Иногда мне кажется, что я его понимаю. А иногда… будто он совсем чужой для меня.

– Люди – как звёзды, – сказал Сато. – Мы видим их свет, но не знаем, горят ли они ещё на самом деле.

– Это… красиво звучит. Но не помогает, – тихо сказала Аяко.

Сато усмехнулся и спросил:

– А что поможет?

– Если бы я знала… – шептала девушка.

– Знаете, – он налил себе чаю, – когда я был молод, я верил, что правда где-то там. Что если я найду её, всё станет проще. Но потом я понял, что правда – это не ответ. Это вопрос, который вы решаете каждый день заново.

– Какой вопрос? – удивилась Аяко.

– Кому вы верите. И ради чего, – загадочно ответил Сато.

Она опустила голову и вновь задала вопрос:

– А если я ошибаюсь?

– Тогда вы узнаете, что были неправы, и пойдёте дальше, – улыбнулся доктор.

– А если будет уже поздно? – обеспокоенно спросила Аяко.

– Поздно для чего? Для жизни? – Старик покачал головой. – Жизнь не заканчивается от ошибок, Аяко-чан. Она заканчивается, когда вы перестаёте пытаться.

Она глубоко вдохнула, и вдруг слёзы, которые она сдерживала, хлынули разом.

– Я просто… я не хочу, чтобы всё было зря, – сказала она.

Сато не стал её обнимать. Не стал утешать пустыми словами. Он просто сидел рядом, давая ей выплакаться, как отец, который знал, что иногда боль нужно прожить, а не затолкать поглубже в себя.

– Ничто не бывает зря, – сказал он, наконец. – Даже страх. Даже слёзы. Даже самые тёмные ночи. Всё это – часть нашего жизненного пути.

– А что в конце? – она вытерла лицо рукавом.

– Конец? – Сато улыбнулся. – Какой конец? Дорога идёт всегда. Просто иногда меняется пейзаж.

Она посмотрела на него, и в её глазах появилось что-то новое – не покой, нет, а решимость.

– Значит… надо просто идти? – спросила девушка.

– Идти. Падать. Вставать. Снова идти. – Старик поднял чашку. – Как чай. Сначала горький. Потом – сладкий. А в конце – пустота, которую вы сами решаете, чем заполнить.

Она кивнула. Потянулась за своей чашкой и сделала первый глоток. Чай был всё ещё горячим. И на вкус он был уже не таким горьким.

К обеду Аяко уже стояла у дверей кухни, сжимая подол халата в кулаках. Внутри пахло жареным рисом и имбирём, звучали голоса поваров, звон посуды – обычный шум столовой в разгар рабочего дня. Но для неё всё это было как сквозь толстое стекло: далёкое, размытое, ненастоящее.

Она увидела его у плиты – высокого, сосредоточенного, с привычной лёгкой улыбкой, которой он встречал всех. Но когда их взгляды встретились, улыбка дрогнула. Он что-то понял.

– Аяко? – он отложил нож, сделал шаг навстречу.

Она не ответила. Просто стояла, дрожа, как лист на ветру. Потом её ноги сами понесли её вперёд – и она врезалась в него, вцепившись в его рубашку, пряча лицо в груди.

– Скажи мне, что ты не шпион… – её голос был сдавленным, словно рваным. – Скажи мне, что ты не один из них…

Рольф замер. Его руки медленно обняли её, но в них не было уверенности, а только осторожность, будто он боялся раздавить что-то хрупкое.

– Я… – начал он, но девушка его перебила:

– Обещай! – она встряхнула его, откинулась назад, чтобы посмотреть в глаза. Её пальцы впились в его плечи. – Обещай, что не предашь меня. Что не уйдёшь. Что ты… настоящий.

Вокруг замерли. Кто-то из поваров отвернулся, делая вид, что не слышит. Другие перешёптывались. Но для них двоих в этот момент не существовало никого. Рольф провёл рукой по её мокрому от слёз лицу, медленно, будто запоминая каждую черту.

– Я обещаю, – прошептал он заветные слова.

– Правда? – переспросила Аяко.

– Правда, – ласково ответил Рольф, поглаживая голову девушки.

Она закрыла глаза, прижалась к его ладони.

– Тогда скажи, кто ты… на самом деле, – произнесла Аяко.

Наступила неловкая тишина. Он наклонился к её уху, и его шёпот был таким тихим, что даже она едва расслышала:

– Я тот, кто выбрал тебя. Вне всяких войн. Вне всяких приказов.

И тогда она поняла – это и был единственный ответ, который ей нужен. Она обняла его снова. Крепко. Будто боялась, что если отпустит, то он исчезнет, как мираж в марсианской пустыне. А он держал её, и впервые за долгие годы чувствовал, что где-то внутри, под слоями лжи, всё ещё есть что-то настоящее. Что-то, за что стоит сражаться, не жалея себя.

Глава 5

V

"Иуда же, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал."– Евангелие от Матфея 26:25

Чёрный «Хорьх-830» с затемнёнными стёклами медленно подкатил к зданию Главного управления имперской безопасности. Над входом, как всегда, реял красный флаг со свастикой в центре белого круга, а по бокам стояли два эсэсовца в парадной форме, лица – каменные маски, глаза – пустые, как у мёртвых. Дверь машины открылась, и первым вышел оберштурмбаннфюрер Краузе – начальник марсианского отдела внешней разведки. Его лицо, обычно бесстрастное, сегодня было напряжённым. Он поправил перчатки, провёл рукой по гладко выбритой голове и окинул взглядом прибывших дипломатов.

– Heil Hitler, meine Herren! – воскликнул Краузе, вскинув правую руку вверх под привычным углом.

Трое мужчин в тёмных костюмах ответили на приветствие, но в их глазах читалось напряжение. Они знали, зачем их вызвали.

– Оберштурмбаннфюрер, мы получили ваш срочный запрос. В чём дело? —спросил Ганс фон Рихтер, старший атташе марсианской миссии. Его голос звучал спокойно, но пальцы слегка дрожали, когда он доставал папку с документами.

Краузе улыбнулся. Слишком широко. Слишком неестественно.

– Вопросы возникли, герр фон Рихтер. Вопросы… довольно-таки деликатного характера, – сказал он.

Он сделал жест, и эсэсовцы у входа разом вытянулись, пропуская группу внутрь. Коридоры штаб-квартиры СД были стерильными, как операционная. Белые стены, чёрные таблички с номерами кабинетов, холодный свет ламп, отбрасывающий резкие тени. Краузе шёл впереди, его сапоги отчётливо стучали по кафелю.

– Вы знаете, герр фон Рихтер, что информация о расположении наших ракетных шахт на Марсе попала в руки японцев? – резко спросил он.

Фон Рихтер замедлил шаг.

– Это… невозможно. Доступ к этим данным имели только высшие чины, – сказал он.

– Именно, – почти сразу сказал Краузе.

Краузе остановился перед дверью с табличкой «Sonderabteilung Mars» и повернулся к дипломатам.

– Поэтому вас и вызвали. Для… уточнения деталей, – улыбка с лица оберштурмбаннфюрера пропала.

Он открыл дверь. Внутри был небольшой зал с голографическим проектором в центре. На стенах были карты марсианских секторов, схемы обороны, фотографии японских объектов.

– Садитесь, господа. У нас мало времени, – пригласил Краузе.

Дипломаты непонимающе переглянулись, но подчинились приказу.

Краузе включил проектор. В воздухе всплыла трёхмерная карта Марса – красная пустыня, усеянная чёрными точками немецких баз и голубыми японскими куполами.

– Вот здесь, в Долине Маринера, находилась наша секретная ракетная шахта. Её координаты были строго засекречены. Но три дня назад японцы провели внеплановые учения именно в этом районе, – начал Краузе.

Фон Рихтер побледнел.

– Вы подозреваете, что кто-то из нас… – начал он.

– Я ничего не подозреваю, герр фон Рихтер. Я пока только констатирую факты, – перебил Краузе.

Краузе прошёлся по комнате, остановившись у окна. За стеклом мерцали огни Нового Берлина – город, который никогда не спал.

– Вы все летали между секторами. У вас был доступ к документам. У вас были встречи с японскими коллегами, – продолжил оберштурмбаннфюрер.

– Это часть нашей работы! – вскричал младший дипломат, Эрих Брандт.

Краузе повернулся. Его глаза сузились.

– Работа? Или прикрытие? – язвительно спросил он.

Повисла напряжённая тишина.

– Мы верны Рейху! – выкрикнул третий дипломат, Юрген Шольц, но его голос дрогнул.

Краузе усмехнулся.

– Конечно. Сомнений нет. Но… проверка всё же необходима, – сказал он.

Он нажал кнопку на столе. Дверь открылась, и вошли двое эсэсовцев с металлическими чемоданчиками.

– Вы знаете, что такое «Gehirnscan» ? – спросил оберштурмбаннфюрер.

Фон Рихтер резко встал и воскликнул:

– Это… незаконно!

– Для предателей нет законов, – холодно ответил Краузе.

Через час дипломатов вывели через подземный туннель к стартовой площадке. Там, под раздвигающейся крышей, стояла «Люфтганза-9» – новая модель межпланетного шаттла, предназначенная для «особо важных пассажиров», которая должна была направляться на Землю.

Краузе шёл рядом с фон Рихтером, его голос был тихим, почти дружеским.

– Вы понимаете, герр фон Рихтер, что если вы невиновны, вам нечего бояться? – спросил он.

– Это унижение! – прошипел дипломат.

– Это необходимость, – ответил на это Краузе.

Они поднялись по трапу. Внутри ракеты было тесно – узкие кресла, мигающие панели управления, запах озона и металла. Перед самым закрытием люка Краузе наклонился к фон Рихтеру и прошептал:

– Передайте генералу Кудо, что операция «Зимний ветер» идёт по плану.

Фон Рихтер замер.

– Что?… – не успел спросить он.

Дверь уже захлопнулась.

Через несколько минут ракета взмыла в небо, оставляя за собой огненный шлейф. Краузе стоял на смотровой площадке, наблюдая, как она превращается в крошечную точку.

…

Нож в руке Рольфа двигался автоматически, рассекая рыбу на идеально ровные ломтики, будто его пальцы жили отдельной от сознания жизнью. Каждый разрез был точным, выверенным, безупречным, как и всё, что он делал последние десять лет. «Так нас учили: если ты не можешь контролировать мысли, то контролируй движения». Но что толку, если лезвие, скользящее по мякоти лосося, вдруг начинало напоминать ему тот самый штык, которым он… Нет. Он резко встряхнул головой, смахнул со лба пот и продолжил работу, хотя в глазах уже стояла та ночь в Киеве, когда снег на улицах был не белым, а розовым, и крики… Господи, эти крики. Они до сих пор жили в нём, впившись в подкорку, как ржавые гвозди, которые невозможно выдернуть. Он сжал рукоять так сильно, что костяшки побелели. «Ты немец. Ты всегда был немцем». Но почему тогда во сне он говорил на том языке, которого не должен был знать?

Пар от кипящих кастрюль застилал глаза, превращая кухню в мутное марево, где силуэты поваров казались призраками. Рольф зажмурился – на секунду, всего на секунду – и вдруг почувствовал, что падает, проваливается куда-то в прошлое, в тот подвал в Берлине, где люди в чёрных мундирах учили его «правильно» держать нож. Не для рыбы. Для… Он резко открыл глаза, схватился за стол. «Нет. Ты здесь. Ты на Марсе. Ты повар». Но разве от этого легче? Каждый день он играл роль, которую сам уже ненавидел, каждый день он ловил на себе взгляды японских офицеров – недоверчивые, изучающие – и знал, что один неверный шаг, одна дрожь в руке, и они всё поймут. А что тогда? Расстрел? Или хуже – отправка обратно в Рейх, где его ждёт не смерть, а «допрос с пристрастием»? Он потянулся за солью, но пальцы вдруг отказались слушаться, и банка грохнулась на пол, рассыпая белые кристаллы, похожие на марсианский песок за окном. «Песок. Красный. Как кровь».

Где-то за спиной смеялись помощники, обсуждая девчонок из сервисного отдела, но их голоса доносились до Рольфа как сквозь толщу воды – глухо, бессмысленно. Он стоял у раковины, счищая чешую с рыбы, и думал о том, что завтра – снова доклад Дитриху. Сорок секунд голограммы, сорок секунд ледяного взгляда, сорок секунд, чтобы не дрогнуть, не моргнуть, не выдать себя. «Что ты скажешь ему на этот раз? Что дипломаты чисты? Что кто-то другой – предатель? Или…» Или промолчишь, как всегда, потому что если признаешься, что знаешь правду, то станешь угрозой. А угрозы в Рейхе ликвидируют. Даже своих. Особенно своих. Он взглянул на свои руки – покрытые шрамами от ожогов и порезов, сильные, жилистые, руки солдата, а не повара. Сколько людей они… Нет. Он резко отвернулся, включил воду погромче, чтобы заглушить мысли. Но они всё равно лезли в голову, как черви, вылезающие из земли после дождя.

Рис на плите начал пригорать – Рольф пропустил момент, когда нужно было убавить огонь. «Опять». Всё, за что он брался в последнее время, превращалось в прах: еда, миссия, собственная личность. Он помешивал крупу, глядя, как зёрна развариваются в кашу, и вдруг представил, что это не рис, а… «Стоп. Хватит». Но мозг уже рисовал картины: Берлин, 2007-й год, они с Фалькенбергом идут по руинам бывшего советского квартала, и под ногами хрустит не битый кирпич, а… Он резко отшвырнул ложку. Она звякнула о металлическую стойку, заставив одного из поваров обернуться. «Всё нормально», – буркнул Рольф, но внутри всё сжалось в комок. Нет, не нормально. Ничего не было нормально с того дня, когда его, семилетнего Ваню, вытащили из-под обломков дома и сказали: «Теперь ты Рольф. Забудь всё». Но как забыть то, что вросли в тебя глубже костей? Как забыть язык, на котором мама пела колыбельные? Он закрыл глаза, чувствуя, как по щеке скатывается капля пота. Или это слеза? Неважно. Главное, что никто не увидел.

Он нарезал овощи – морковь, лук, дайкон – тончайшими полосками, как учили в академии. «Идеальный солдат должен уметь всё: убивать, сливаться с толпой, готовить». Даже сейчас, спустя годы, его руки помнили каждый навык, вбитый в них до автоматизма. Но что осталось в голове? Только осколки. Обрывки. Тени людей, которых он когда-то знал. Иногда по ночам ему снились лица – женщина с добрыми глазами (мама?), мужчина в военной форме (отец?), – но когда он просыпался, они расплывались, как чернила в воде. «Может, это и к лучшему». Потому что если бы он помнил, то давно бы сошёл с ума. Лук щипал глаза, и Рольф воспользовался этим предлогом, чтобы вытереть лицо. Где-то внутри зияла дыра, чёрная, как космос за куполом, и он затыкал её работой, дисциплиной, ложью, но… Она всё равно росла. С каждым днём. С каждым приказом. С каждой встречей с Аяко, которая смотрела на него так, будто видела. Видела то, чего не должен был видеть никто.

На плите закипел бульон, пузыри поднимались к поверхности, лопались, исчезали – точь-в-точь как его надежды. «О чём ты мечтал, Рольф?». Когда-то, в первые месяцы на Марсе, он ловил себя на мысли, что здесь, под этим искусственным небом, можно начать всё заново. Стать другим. Но теперь он понимал: не бывает другой жизни для таких, как он. Ты либо винтик в машине Рейха, либо труп. Третьего не дано. Он помешивал бульон, наблюдая, как жир собирается на поверхности мерзкими радужными разводами. «Как кровь в луже». Снова эти мысли. Снова эти образы. Он хотел закричать. Хотел разбить кастрюлю, перевернуть стол, сбежать куда глаза глядят, но вместо этого просто добавил лавровый лист и продолжил помешивать. Потому что даже если бы он убежал, куда? На Земле его ждала виселица. На Марсе – пустыня. А внутри… Внутри уже была пустыня.

В холодильнике кончились сливки. Мелочь, но почему-то именно это вывело его из равновесия. Он стоял, сжимая пустую банку, и чувствовал, как ярость – глухая, беспричинная – поднимается из самого нутра. «Чёрт!» Он швырнул банку в мусорку, но она отскочила, грохнулась на пол, покатилась под стол. Все обернулись. Рольф заставил себя улыбнуться. «Неловко». Но внутри всё кричало. Кричало годами. Кричало с тех пор, как он впервые понял, что его «новая жизнь» – это жизнь в аду, где ты каждое утро просыпаешься с мыслью: «Кого ты убьёшь сегодня?». Он поднял банку, выпрямился, глубоко вдохнул. «Соберись». Но собрать было нечего. Он давно рассыпался на куски, и даже дисциплина СС не могла склеить их обратно.

Смена заканчивалась. Кухня опустела, только где-то звенела вода, капая из недокрученного крана. Рольф сидел на ящике с овощами, курил немецкую сигарету («Juno» – дешёвые, с привкусом картона) и смотрел в узкое окно, за которым мерцали огни колонии. Где-то там была Аяко. Где-то – Дитрих, ждущий доклада. А он… Он был здесь. В ловушке. Между прошлым, которого не помнил, и будущим, которого не хотел. Он затянулся, выпустил дым колечками, наблюдал, как они расплываются в воздухе. «Как моя жизнь». Одно движение, и нет ничего. Ни колец. Ни Рольфа. Ни Вани. Только пепел. Он раздавил окурок о подошву сапога и пошёл готовить ужин. Потому что что ещё ему оставалось?

Когда ужин закончился, а посуда была домыта, Рольф вновь вышел на улицу закурить. Он затянулся сигаретой, чувствуя, как едкий дым заполняет лёгкие, словно пытаясь выжечь изнутри ту пустоту, что поселилась в груди. Марсианский ветерок, проникавший сквозь щели между куполами, шевелил его светлые, чуть слишком идеальные волосы – подарок генетиков из «Лебенсборна». Он прислонился к стене кухонного блока, закрыв глаза, и вдруг услышал шаги – чёткие, отмеренные, с той самой характерной постановкой стопы, которой обучали в академиях СС.

Он резко открыл глаза. Перед ним стоял человек в форме офицера СС, но без привычных нашивок – только скромный значок «SD» на отвороте кителя. Его лицо было бледным, почти прозрачным под марсианским светом, а глаза – холодными, как ледяные озёра Тюрингии.

– Штурмбаннфюрер Винтер, – произнёс незнакомец, не как вопрос, а как констатацию факта.

Рольф не дрогнул, но пальцы сами сжали сигарету так, что та почти погасла.

– Вы меня, наверное, путаете с кем-то. Я Рудольф Майер, местный повар, – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал естественно.

Офицер усмехнулся, достал пачку сигарет «Atikah» – дорогих, с золотым фильтром, какие могли себе позволить только высшие чины.

– Бросьте, – сказал он, протягивая одну Рольфу. – Я из штаб-квартиры СС. Гауптштурмфюрер Ланц. Мы все знаем, кто вы.

Рольф медленно взял сигарету, позволил Ланцу прикурить её от своей. Огонёк замерцал в темноте, освещая на секунду его лицо – жёсткое, с резкими скулами, но без той жестокости, что была у большинства эсэсовцев.

– Зачем вы здесь? – спросил Рольф, выпуская дым.

– Документы, – ответил Ланц. – После эвакуации дипломатов нужно было забрать архивные материалы из штаба япошек. Обычная процедура.

– Обычная, – повторил Рольф, но что-то в тоне Ланца заставило его насторожиться.

Они курили молча, слушая, как где-то вдали гудит вентиляция купола.

– Краузе уже отправил их обратно на Землю, – вдруг сказал Ланц, глядя в сторону.

Рольф замер.

– Кого? – настороженно спросил он.

– Дипломатов. Фон Рихтера, Брандта, Шольца. Всю группу. – Ланц пожал плечами. – Я думал, вы в курсе.

В голове у Рольфа что-то щёлкнуло.