Человек без прошлого

– Тогда хотя бы знай, что у тебя был выбор, – ответила Аяко.

Он закрыл глаза. Где-то далеко, за стенами купола, марсианский ветер нёс красную пыль через пустыню. А в комнате стало тихо.

…

Дом обергруппенфюрера Дитриха, расположенный в довольно престижном районе Берлина, представлял собой образец арийской эстетики: строгие геометрические формы, минималистичная мебель из темного дуба, портреты фюреров в идеально выверенном порядке. На стене в гостиной висел старинный кабинетный меч – подарок отцу Дитриха от самого Гиммлера за успешную операцию по подавлению восстания в Белграде.

Сегодня вечером здесь должно было состояться скромное семейное ужин в честь визита оберстгруппенфюрера Шнайдера. Дитрих лично проверил сервировку стола: столовое серебро с гербом СС, фарфоровые тарелки с золотой каймой, хрустальные бокалы, в которых отражался мягкий свет люстры. Его жена, Эрика, в строгом тёмно-синем платье, шепотом давала последние указания служанке, в то время как три дочери – Гертруда, Хильдегард и Ирмгард – сидели в гостиной, выпрямив спины, их руки были сложены на коленях, как и полагается юным представительницам Bund Deutscher Mädel18.

Ровно в восемь часов вечера раздался звонок у двери.

– Хайль Гитлер, герр обергруппенфюрер, – произнес Шнайдер, переступая порог и вскидывая правую руку вверх. Его голос, как всегда, звучал сухо, без эмоций, но в глазах читалась привычная проницательность.

– Хайль Гитлер, герр оберстгруппенфюрер, – ответил Дитрих, щелкнув каблуками и вскинув правую руку вверх в ответ. – Проходите, пожалуйста.

Шнайдер снял фуражку, передал её своему адъютанту и окинул взглядом дом. Его взгляд скользнул по портретам, по мечу, по безупречно начищенному паркету.

– У вас всегда безупречный порядок, Мартин, – заметил он.

– Порядок – основа всего, герр Шнайдер, – отозвался Дитрих.

Они прошли в столовую при доме, где уже ждали остальные.

Сначала подали суп – прозрачный бульон с кнедликами, легкий, но насыщенный. Шнайдер ел медленно, аккуратно поднося ложку ко рту, будто даже в этом простом действии скрывался некий ритуал.

– Как продвигается проект на Урале? – спросил Дитрих, отламывая кусочек хлеба.

– По графику, – ответил Шнайдер. – Хотя местное население продолжает сопротивляться. Пришлось увеличить квоты на расстрелы.

– Неизбежные издержки, – кивнул Дитрих.

Разговор тек плавно, перетекая от производственных отчетов к политическим интригам в верхушке партии. Дочерям было разрешено слушать, но не вступать в беседу, лишь изредка Шнайдер бросал им одобрительные взгляды, словно оценивая, насколько хорошо они усвоили принципы расовой теории.

Основным блюдом на столе была оленина с брусничным соусом и картофельным пюре, которую подавали под тихий звон ножей и вилок.

– Говорят, что фюрер планирует новый этап колонизации Венеры, – заметил Шнайдер.

– Да, но сначала нужно разобраться с Марсом, – отозвался Дитрих. – Японцы становятся все наглее.

– Их время истекает, – холодно произнес Шнайдер.

Эрика ловила каждое слово, но не вмешивалась. Она знала свое место. Когда подали десерт – яблочный штрудель с ванильным соусом, – Шнайдер наконец перевел взгляд на Дитриха и едва заметно кивнул.

– Может, обсудим кое-что наедине? – спросил оберстгруппенфюрер.

Дитрих почти немедленно проводил Шнайдера в свой кабинет и попросил свою семью подождать в столовой.

Кабинет Дитриха был небольшим, но предельно функциональным. Массивный дубовый стол, кресло с высокой спинкой, сейф с грифом «Geheime Reichssache» 19. Шнайдер опустился в кресло напротив, скрестив пальцы на животе.

– Итак, – начал он, – Винтер.

Дитрих налил два бокала коньяку, один протянул Шнайдеру, другой оставил себе.

– Да, – утвердил Дитрих.

– Вы всё ещё уверены, что он предатель? – спросил Шнайдер.

Дитрих задумался, вращая бокал в руках.

– Не знаю. Но факты есть, – ответил Мартин.

– Какие именно? – спросил оберстгруппенфюрер.

– Утечки информации. Его странное поведение. И… – Дитрих замолчал.

– И что? – переспросил Шнайдер.

– И то, что он слишком хорош, чтобы это было правдой, – ответил Дитрих.

Шнайдер усмехнулся:

– Вы всегда были параноиком, Мартин.

– А вы всегда были слишком доверчивы, – парировал Дитрих.

Тишина повисла между ними, густая, как дым сигары, которую Шнайдер теперь медленно раскуривал.

– Если он предатель, – наконец сказал Шнайдер, – то он опасен. Если нет, то он всё ещё один из лучших наших оперативников.

– Именно поэтому я предлагаю пока не трогать его, – сказал Дитрих.

– Почему же? – спросил Шнайдер.

– Потому что если он и вправду работает на японцев, то рано или поздно сделает ошибку. А если нет… – Дитрих сделал глоток коньяка, – …то нам нужны такие люди, как он.

Шнайдер затянулся и выпустил дым колечками.

– Вы хотите использовать его как приманку? – спросил он.

– Я хочу убедиться, – ответил Дитрих.

– А если он сбежит? – спросил Шнайдер.

– Он не сбежит, – Дитрих поставил бокал на стол. – У него нет выбора. Никогда не было.

Шнайдер задумался, затем медленно кивнул и продолжил:

– Хорошо. Но если он сделает хотя бы один неверный шаг…

– Тогда я лично застрелю его, – уверенно перебил Дитрих.

Они замолчали. За окном медленно садилось солнце, окрашивая Берлин в кровавые тона.

– За Тысячелетний Рейх, – поднял бокал Шнайдер.

– За Тысячелетний Рейх, – ответил тем же Дитрих.

Они выпили. Решение было принято. Рольфу дали еще немного времени. Но часы уже тикали.

Шнайдер. Этот старый лис с холодными, как марсианский лёд, глазами и вечной полуулыбкой, прячущей за собой расчётливую жестокость. Каждый его визит – как тонко замаскированная проверка, каждый вопрос – ловушка, каждый комплимент – удар кинжалом в спину. Дитрих ненавидел эти ужины, где приходилось следить за каждым словом, каждым жестом, словно он всё ещё молодой унтерштурмфюрер на допросе, а не обергруппенфюрер с двадцатью годами безупречной службы. Шнайдер сидел напротив, медленно пережёвывая оленину, и его взгляд скользил по дочерям, по жене, по портретам на стене – выискивая слабости, ища трещины в безупречном фасаде. Как же он раздражал.

Он знал, что Шнайдер не доверял ему. Никому не доверял, впрочем – это и сделало его главой РСХА20. Но с Дитрихом было иначе. Слишком много лет они шли параллельными курсами: Белград, операция «Восток», чистки после смерти Гейдриха. Шнайдер всегда оставался в тени, всегда избегал прямых приказов, всегда находил того, кто возьмёт ответственность на себя. И теперь, когда Дитрих рисковал всем, впервые усомнившись в одном из своих людей, Шнайдер явился лично – не как начальник, а как палач, готовый подписать приговор. «Ты всегда был параноиком, Мартин». Чёрт возьми, да он сам породил этот паранойю, годами внушая, что предатель может быть любым, даже тем, кому ты спас жизнь.

Коньяк горел в горле, но не мог заглушить горечь. Шнайдер говорил о Рейхе, о долге, о будущем, но за каждым словом читалось: «Я тебя проверяю». Даже сейчас, когда они остались одни, этот человек не снимал маски. Его пальцы постукивали по ручке кресла в том самом ритме, которым когда-то отбивали шаг расстрельные команды. Дитрих видел, как Шнайдер смотрел на меч Гиммлера – оценивающе, почти насмешливо. Как будто знал, что тот никогда не будет использован по назначению. «Если он предатель…» – «А если нет?». Чёрт побери, он ненавидел эти игры. На фронте враг был очевиден – вот окопы, вот пулемёты, вот приказ. Здесь же война велась намёками, паузами, недоговорённостями. И Шнайдер был в этом мастером.

Он вспомнил их первую встречу – 1993 год, подвал гестапо в Праге. Тогда Шнайдер был всего лишь штурмбаннфюрером СС, но уже тогда его методы допроса заставляли даже бывалых палачей морщиться. «Правда не в криках, Мартин, – говорил он, вытирая окровавленные руки. – Правда в тишине между криками». Сейчас, спустя десятилетия, он применял тот же принцип. Молчание после вопроса. Взгляд, скользящий по документам, будто ища пятнышко крови на безупречном отчёте. Дитрих сжал кулаки под столом. Он мог бы сейчас встать и застрелиться – и Шнайдер нашёл бы в этом подтверждение своей правоты. «Он боится». Нет, чёрт возьми. Он служил Рейху, когда Шнайдер ещё ползал по казармам с фанерной винтовкой.

Но именно поэтому он сдержался. Потому что Рейх был важнее его амбиций, важнее этой глухой ярости, сжимавшей грудь. Шнайдер мог быть подлецом, интриганом, последней сволочью на земле, но он был эффективен. Как цианид, убивающий ровно тех, кого нужно. И если сейчас требовалось проглотить гордость, сделать вид, что принимаешь его «совет» о Винтере, – Дитрих проглотит. Потому что альтернатива – хаос. А хаос был единственным, чего он боялся больше, чем Шнайдера. «За Рейх», – поднял бокал этот старый гиена. И Дитрих ответил. Потому что за этим тостом стояло не доверие, не дружба, а холодный расчёт, а пока они держатся вместе, система работает. А когда система работает, у таких, как Винтер, нет шансов. Даже если где-то в глубине души Дитрих почти надеялся, что мальчишка всё-таки окажется умнее их всех.

Коньяк в бокалах Шнайдера и Дитриха уже подрагивал янтарными бликами в свете настольной лампы, когда разговор плавно перетек от судьбы Винтера к более насущной проблеме.

– Эти дипломаты… – Шнайдер медленно провёл пальцем по краю бокала, заставляя стекло звенеть тонким, почти невыносимым звуком. – Вы действительно верите, что среди них может быть предатель?

Дитрих откинулся в кресле, его пальцы сомкнулись в замок на груди. Тень от люстры падала на его лицо, делая глазницы глубже, а скулы резче.

– Я верю только фактам. А факты говорят, что утечки начались именно после их последнего ротационного цикла на Марсе, – ответил Дитрих.

Шнайдер усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья – только холодный аналитический блеск.

– Вы хотите сказать, что какой-то старый бюрократ из министерства иностранных дел вдруг решил продать секреты япошкам? – возмутился Шнайдер.

– Нет. – Дитрих резко выпрямился, его голос стал тише, но от этого только опаснее. – Я говорю, что среди них может быть тот, кого завербовали. Или тот, кто давно работает на них.

Тишина повисла между ними, густая, как дым от сигары Шнайдера.

– Их будет семнадцать человек, – продолжил Дитрих, доставая из ящика стола папку с грифом «Streng Geheim» 21. – Все прошли проверку перед назначением, но…

– Но проверки – это лишь бумажки, – закончил за него Шнайдер. – А бумажки можно подделать.

Дитрих кивнул.

– Герр Винтер должен предоставить окончательный отчёт через сорок с лишним часов. Как только мы получим подтверждение, что утечка идёт через дипкорпус… – начал он.

– …мы берём их всех, – Шнайдер закончил, отхлебнув коньяк, его глаза сузились. – Но не сразу.

– Разумеется, – улыбнулся Дитрих.

Они переглянулись. Между ними не нужны были слова, ведь они оба знали правила этой ужасной игры.

– Первыми – те, кто имел доступ к военным протоколам, – сказал Шнайдер. – Их отделяем от остальных. И проводим допрос с пристрастием.

– Вторым этапом опросим тех, кто контактировал с японцами. – Дитрих открыл папку, где лежали фотографии: улыбающиеся лица на приёмах, рукопожатия, тосты. – Особенно те, кто делал это слишком часто.

– А потом? – спросил Шнайдер.

– Потом… – Дитрих медленно перевернул страницу. На ней был список: имена, должности, семейное положение. – Мы смотрим, у кого есть слабости.

Шнайдер заинтересованно наклонился.

– Семья? Долги? – спрашивал он.

– Или что-то более личное. – Дитрих ткнул пальцем в одну из строчек. – Вот, например, фон Рихтер. Два года назад его сын погиб на Венере – официально в результате несчастного случая. Но ходят слухи…

– …что это была карательная акция за его неудачное расследование о коррупции в колониях, – закончил Шнайдер. – Вы думаете, что он мог затаить злобу?

– Я думаю, что горе делает людей глупыми. А глупые люди опасны для любого общества, – сказал Дитрих.

Шнайдер задумчиво выпустил дым.

– А если он не один? – спросил, наконец, он.

– Тогда мы получим целую сеть предателей Рейха, герр Шнайдер! – радостно произнёс Дитрих.

– Применяем к ним Phenobarbital? – спросил Шнайдер.

– Для начала – нет. – Дитрих закрыл папку. – Сначала стандартный допрос. Потом – изоляция. Голод. Бессонница.

– А потом? – уточнил Шнайдер.

– Потом… – Дитрих улыбнулся. – Потом мы дадим им надежду.

Шнайдер поднял бровь.

– Надежду? – вновь спросил он.

– Конечно. Скажем, что один из них уже дал показания. Что всё раскрыто. Что теперь всё зависит от них, – отвечал обергруппенфюрер.

– И? – продолжал уточнять Шнайдер.

– И они начнут топить друг друга. – Дитрих отпил коньяк. – Как крысы в бочке.

Шнайдер рассмеялся – очень коротко, сухо и беззвучно.

– Вы становитесь сентиментальным, Мартин. Раньше вы сразу переходили к электрошоку! – сказал он.

– Я становлюсь эффективным, – поправил его Дитрих. – Зачем тратить лишние силы, если они сами сделают за нас работу?

– А если этот… Рольф Винтер ошибётся? – внезапно спросил Шнайдер. – Если он назовёт не те имена?

Дитрих замер.

– Тогда… – он медленно поставил бокал на стол, – …тогда мы начнём всё сначала.

– С него? – спросил Шнайдер.

– Если придётся, – спокойно ответил Дитрих.

Шнайдер кивнул, его глаза блеснули в полумраке.

– Вы всё продумали, – с поощрением улыбнулся он.

– Я всегда продумываю всё до конца, – улыбнулся Дитрих в ответ.

Они замолчали. За окном пролетел ночной дозорный дирижабль, его прожектор на мгновение осветил комнату, скользнув по портретам фюреров на стене.

– За Тысячелетний Рейх, – снова поднял бокал Шнайдер.

– За Тысячелетний Рейх, – ответил тем же Дитрих.

Они допили коньяк. Внизу, в гостиной, тихо смеялись дочери. А на Марсе, за миллионы километров от этого уютного кабинета, Рольф Винтер даже не подозревал, что его отчёт уже решил чью-то судьбу.

…

Рольф проснулся от резкого стука в дверь. Глаза слипались, будто веки налились свинцом. Он провёл ладонью по лицу, ощущая шершавость небритой щетины, и попытался сообразить, который час. Судя по тусклому свету, пробивающемуся сквозь щели ставней, – утро, но какое именно, он не мог сказать. Часы на тумбочке показывали 05:47, но Рольф не был уверен, спал ли он хоть сколько-то. Бессонница мучила его снова.

Он провёл ночь в метаниях: то ворочался, пытаясь найти хоть какое-то удобное положение на жёстком матрасе, то вставал, чтобы налить себе воды, но даже холодная марсианская влага не могла смыть этот привкус – смесь пыли, металла и тревоги. Последние дни казались ему каким-то наваждением. Аяко. Дитрих. Дипломаты. Мысли путались, как провода под напряжением, и даже во сне он не находил покоя – только обрывки образов: красные пески, крики, лицо Аяко, которое вдруг искажалось, превращаясь в маску гестаповского следователя.

Стук во входную дверь повторился, на этот раз громче, настойчивее.

– Штурмбаннфюрер Винтер? – голос за дверью был знакомым, но Рольф не мог сразу понять, чьим. Низким, слегка хрипловатым, как у человека, который слишком много курит или говорит на повышенных тонах.

Он резко сел на кровати, и в висках тут же застучало. Кто-то назвал его настоящим именем. Не «Майер», не «Рудольф», а именно Винтер. Значит, это не колонист, не японец, не случайный визитёр. Свой.

– Одну минуту! – буркнул он, натягивая на себя чёрную рубашку, валявшуюся на полу. Пальцы дрожали, когда он застёгивал пуговицы. Что, если это Краузе? Или, хуже того, кто-то из СД? Может, Дитрих решил не ждать отчёта и прислал за ним «уборщиков»?

Он резко дёрнул дверь на себя. В проёме стоял Эрих Мюллер. Тот самый физик из Брауншвейгского института экзоатмосферных исследований, с которым он летел на Марс в одной ракете. Высокий, сутуловатый, с острым лицом, на котором застыло выражение лёгкой иронии и чего-то ещё – настороженности? Его светлые волосы, обычно аккуратно зачёсанные назад, сейчас были всклокочены, будто он тоже не спал. В руках был потрёпанный кожаный портфель, набитый бумагами.

– Прошу заметить, вы выглядите, как зомби из тех американских фильмов, что показывают в подпольных кинотеатрах, – сказал Мюллер, не дожидаясь приглашения.

Рольф молча пропустил его внутрь, машинально оглядывая коридор. Пусто. Никаких теней, никаких подозрительных фигур. Пока что.

– Как вы меня нашли? – спросил он, закрывая дверь.

Мюллер усмехнулся, ставя портфель на стол.

– Вы шутите? Весь город знает, где живёт «повар Майер». Ваши отменные суши – единственная причина, по которой некоторые офицеры ещё не повесились от скуки, – оживлённо рассказывал Эрих.

Рольф не ответил. Он подошёл к крошечной кухонной нише, налил себе чёрного кофе – холодного, вчерашнего – и сделал глоток. Горечь разлилась по языку, но хотя бы вернула ощущение реальности.

– Чего вам, герр Мюллер? – спросил он наконец, поворачиваясь к гостю.

Физик вздохнул, доставая из портфеля папку с пометкой «Проект «Polarlicht»».

– Я хотел продолжить наш разговор. Тот, что был в ракете. О терраформировании, – сказал он.

Рольф замер. Вот именно сейчас? Когда у него 48 часов на очередной доклад обергруппенфюреру Дитриху, когда каждый шаг может стоить ему жизни, когда Аяко…

– У меня нет времени, – резко сказал он. – Мне на работу пора.

Мюллер не сдавался.

– Вы тогда имели ввиду, что это бессмысленно. Что Марс никогда не станет Землёй. Но вы не выслушали мои аргументы до конца… – говорил он.

– Потому что это фантазии! – Рольф не сдержался. – Мы тратим ресурсы на войну, а ты говоришь о каких-то бактериях, которые якобы сделают тут воздух?

– Нет, не «якобы». – Мюллер открыл папку. Внутри лежали графики, формулы, фотографии марсианского грунта с красными пометками. – У меня есть доказательства. И кое-что ещё.

Он вытащил голоплёнку, на вид точно такую же, какую Рольф видел у Аяко.

– Это данные японских исследований. Они уже ближе к цели, чем мы, при том, что им запрещают продвигать эти исследования на фоне резкого ухудшения отношений с Рейхом, – рассказывал Эрих.

Рольф почувствовал, как что-то сжимается у него внутри.

– Откуда у вас это? – спросил он.

Мюллер улыбнулся слишком спокойно для человека, который только что признался в обладании вражескими секретами.

– Учёные – странные люди, герр Винтер. Мы можем ненавидеть друг друга как граждане, но как исследователи… мы всегда находим общий язык, – загадочно ответил доктор.

Странная тишина повисла между ними.

– Лучше в выходные, – наконец сказал Рольф. – Сейчас мне действительно нужно идти.

Мюллер кивнул, словно ожидал этого.

– Хорошо. Но подумайте вот о чём… – Он сделал паузу. – Если Марс можно сделать пригодным для жизни, то зачем нам воевать за него?

Он вышел, оставив Рольфа с голоплёнкой на столе, с кофе, который уже не мог прогнать дрожь в руках, и с одной мыслью, которая теперь гвоздём сидела в голове: Что, если Мюллер знает, кто он на самом деле?

После выхода на улицу, голова всё так же гудела, будто кто-то вколотил в виски два ржавых гвоздя и теперь методично постукивал по ним молотком. Рольф зажмурился, но это не помогало – красные пятна под веками пульсировали в такт невидимому метроному. Опять не спал. Впрочем, «опять» – это слишком мягкое слово. Скорее уж «снова», «опять», «в который раз», «как всегда» – вариантов много, но суть одна: ночь прошла в этом странном промежуточном состоянии, когда тело ватное и разбитое, а сознание, напротив, обострено до болезненной четкости. Он ворочался, менял подушки, считал трещины на потолке (тридцать семь, если верить вчерашнему подсчету), даже пробовал тупое, идиотское упражнение с дыханием, которому его учили на курсах подготовки агентов – вдох на четыре счета, задержка на семь, выдох на восемь. Бесполезно. Каждый раз, когда веки наконец начинали тяжелеть, в голове всплывало ее лицо – Аяко, с той странной смесью упрямства и уязвимости, с которой она говорила о своем брате. Или являлся Дитрих – не голограмма, не воспоминание, а будто бы реальный, материальный, вот он сидит на краю кровати, и его ледяные пальцы уже сжимают горло…

Он сел на ближайшую скамейку, судорожно глотая воздух. Ладони были мокрыми, простыня под ним – тоже. Пот. Страх. Стыд. Какой-то древний, животный ужас, который не имел ничего общего с рациональными опасениями. В темноте комната казалась чужой – эти тени в углах, эта искаженная перспектива, будто стены сдвигаются ближе. Марсианская архитектура, черт бы её побрал. На Земле, в казарме СС, по крайней мере окна были нормальными, квадратными, человеческими, а не этими кривыми иллюминаторами, через которые вползал уродливый рассвет. Он потянулся к тумбочке, нащупал таблетки – NeuroCalm, последняя пачка, нужно будет раздобыть еще. Проглотил, не запивая. Горький привкус растворился на языке, но облегчения не принес. Врачи в Берлине предупреждали: «После третьей таблетки за ночь они перестают действовать, штурмбаннфюрер». А сколько он уже принял? Четыре? Пять?

В голове крутились обрывки вчерашнего разговора с Аяко. «Ты не один из них, Рудольф. И никогда не будешь». Как она посмела? Как она догадалась? Он годами оттачивал эту маску – идеальную имитацию арийского офицера, без единой трещины, без малейшего намека на то, что под ней скрывается мальчишка из Киева, который до сих пор иногда просыпается с криком на непонятном языке. И вот является эта японская ученая и с первого взгляда… Нет, не с первого. Стоило ему на секунду ослабить контроль, позволить себе быть не Рольфом, а просто человеком, и всё – маска сползла. И теперь этот момент, эта слабость, этот позор будут преследовать его каждую ночь. Он схватил подушку, с силой швырнул ее в стену. Тупой звук. Никакого облегчения.

Часы показывали 07:00. До автобуса через всю колонию был ещё час. До начала смены на кухне – два. До доклада Дитриху – сорок один час. Цифры пульсировали перед глазами, как будто насмехаясь. Сорок один час, чтобы найти несуществующего предателя среди дипломатов. Сорок один час, чтобы решить – предать Аяко или предать Рейх. Сорок один час до того, как Дитрих, этот ледяной, бездушный механизм в человеческой оболочке, примет решение о его дальнейшей судьбе. Если бы он мог просто уснуть, вычеркнуть хотя бы несколько часов из этого кошмара… Но нет. Бессонница стала его верной спутницей – сначала редкие эпизоды, потом все чаще, а теперь, кажется, совсем перестала отпускать. Как будто его собственный мозг решил, что он не заслуживает отдыха.

Он вспомнил, как он встал, босиком прошелся по холодному полу. В зеркале над умывальником отразилось незнакомое лицо – осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, с резкими складками у рта. Это он? Тот самый Рольф Винтер, которого боялись даже оберштурмфюреры? Который мог часами вести допрос, не моргнув глазом? Который никогда не сомневался? Зеркало молчало. А может, просто не узнавало того, кто в него смотрел. Он открыл кран, плеснул ледяной воды в лицо. Капли стекали по щекам, как слезы, которых он не мог позволить себе даже в полном одиночестве. Слабость – смерть. Это вбили в него с первых дней в академии СС. А что тогда такое бессонница, как не слабость? Что эти кошмары, как не предательство собственной психики?

Вспомнил, как он вернулся к кровати, но садиться не стал – просто стоял, глядя на смятые простыни, на отпечаток собственного тела, на таблетки, рассыпанные по тумбочке. «Ты похож на наркомана из притона», – прошептал он сам себе. И вдруг засмеялся – тихо, истерически, пока смех не перешел в кашель. Вот оно, идеальное завершение ночи: агент СС, дрожащий от нервного истощения, с пустыми глазами и полной пустотой внутри. Где-то там, за стенами этой конуры, марсианское солнце поднималось над куполами, люди шли на работу, война готовилась к новому дню, а он стоял посреди комнаты, разрываясь между двумя предательствами, и единственное, чего по-настоящему хотел – это просто уснуть. Хотя бы на час. Хотя бы на минуту. Но даже эта малость казалась теперь недостижимой роскошью.

Из размышлений его выбил гудок автомобиля, проезжавшего рядом.

– Всего сорок один час, – ещё раз напомнил он себе и потянулся за очередной таблеткой.

…

Аяко проснулась от ужаса. Тьма в комнате была густой, почти осязаемой, как будто кто-то вылил в воздух чёрные чернила, заполнившие каждый сантиметр пространства. Она не могла пошевелиться. Сонный паралич. Это случалось с ней и раньше, но никогда – с такой ясностью, с таким леденящим душу ощущением реальности.

Аяко проснулась от ужаса.Сначала она почувствовала холод – не обычный ночной озноб, а что-то иное, проникающее под кожу, в кости, в самое нутро. Потом – запах. Кожаные ремни, металл, порох, что-то едкое, химическое, как дезинфектант в больничных коридорах. И тогда она увидела его.