Человек без прошлого

Дверь в лабораторию раздвинулась с тихим шипением, пропуская её внутрь. Помещение было уже заполнено людьми: лаборанты в белых халатах склонились над пробирками, инженеры что-то чертили на голоплёнках, а в углу двое техников спорили о калибровке нового реактора. Аяко остановилась у входа, сложила руки перед собой и слегка поклонилась:

– Охаё годзаимасу, мина-сан.

Головы повернулись в её сторону, несколько голосов ответили хором:

– Охаё годзаимасу, Татибана-сэнсэй!

Доктор Сато, сидевший за своим столом с древней книгой, лишь кивнул, не отрываясь от текста. Но когда она прошла мимо, он тихо сказал:

– Кохай… Вы выглядите так, будто не спали всю ночь.

– А разве сейчас есть время спать? – она поправила очки, стараясь звучать спокойно.

Сато вздохнул, закрыл книгу и отодвинул её в сторону.

– Генерал Кудо назначил экстренное совещание. Через час, – сказал он.

Аяко замерла и спросила:

– По какому поводу?

– Вы сами догадаетесь, – ответил Сато.

Он бросил взгляд на запертый шкаф в углу лаборатории, там хранились образцы новых соединений, которые могли стать основой для… чего-то, что Аяко не хотела называть своим именем.

По пути к своему рабочему месту она заглянула в столовую, нужно было взять термос с чаем. Запах жареного риса и соевого соуса витал в воздухе, но сегодня он не вызывал аппетита. У плиты стоял он – Рудольф Майер, высокий, слишком высокий для японской кухни, европеец с неестественно правильными чертами лица. Его руки, крупные, но удивительно ловкие, быстро нарезали овощи идеальными ломтиками.

– Охаё годзаимасу, Майер-сан, – сказала Аяко, стараясь не смотреть ему в глаза.

Он повернулся, улыбнулся, слишком вежливо, слишком гладко.

– Охаё годзаимасу, доктор Татибана. Вам чаю, как обычно? – спросил Майер.

– Да, спасибо, – ответила Аяко.

Он налил ей чашку, передал через стойку. Их пальцы случайно соприкоснулись, и Аяко едва не дёрнула руку назад, его кожа была холодной, как металл.

– Вы сегодня… напряжены, – заметил он, наблюдая за её лицом.

– У всех сейчас непростое время, – тихо сказала Аяко.

– Верно. Война ведь на пороге, не так ли? – улыбнулся Рудольф.

Его голос звучал нейтрально, но в глазах что-то промелькнуло. Он знал. Или догадывался.

– Надеюсь, до этого не дойдёт, – ответила она, беря чашку.

– Как любит говорить наш «генералишка» – «Надежда – роскошь для слабых», – процитировал он слова Кудо, и его улыбка стала чуть острее.

Аяко задержалась у стойки, чувствуя, как чай обжигает ей пальцы через тонкий фарфор. Вопрос, который крутился у нее в голове всю ночь, наконец сорвался с её маленьких губ:

– Майер-сан… вы ведь немец, да?

Его пальцы, только что ловко орудовавшие ножом, замерли на долю секунды. Затем он медленно положил лезвие на разделочную доску и поднял на неё глаза. Голубые. Слишком голубые для Шанхая.

– По рождению да, – ответил он спокойно. – Но Шанхай был моим домом дольше, чем Берлин.

– А теперь здесь, – сказала Аяко.

– А теперь здесь, – повторил он, и в его голосе вдруг прозвучала усталость, которую он, кажется, даже не пытался скрыть.

Она сделала глоток чая, чтобы дать себе время собраться с мыслями.

– Вы понимаете, что если завтра начнется война… мы с вами станем врагами? – спросила девушка.

Майер наклонил голову, будто рассматривая её под новым углом.

– Вы спрашиваете, готов ли я вас ненавидеть по приказу? – улыбнулся он.

– Я спрашиваю, что вы будете делать, если Рейх прикажет вам стрелять в людей, среди которых вы жили, – сохраняла серьёзность Татибана.

Он задумался, и впервые за все время его лицо потеряло ту маску безупречной вежливости. В уголках глаз обозначились морщинки, губы слегка сжались.

– Я… не уверен, что война изменит что-то между нами, доктор Татибана, – выдавил он.

– Между нами? – она чуть не поперхнулась чаем.

Майер вдруг улыбнулся не той гладкой улыбкой повара, а чем-то более живым, почти смущенным.

– Простите. Это неуместно. Но… да. Между нами, – его вежливость вернулась.

Она почувствовала, как тепло разливается по щекам, и поспешно опустила взгляд в чашку.

– Вы говорите так, будто между нами уже есть что-то, кроме случайных разговоров в столовой, – холодно сказала она.

– А разве нет? – он слегка наклонился вперед, и его голос стал тише. – Вы единственная здесь, кто смотрит на меня не как на чужого. Кто задает вопросы, а не ждёт, пока я совершу ошибку, как «генералишка».

Аяко сжала чашку крепче.

– Возможно, я просто тоже чувствую себя чужой, – сказала она.

– Почему? – спросил Рудольф.

– Потому что я верю, что Марс может быть чем-то большим, чем поле боя. А это, кажется, никому не нужно, – тихо продолжала Аяко.

Майер замер, и в его взгляде появилось что-то новое – интерес, почти жадный.

– Вы говорите о терраформировании, – сказал он.

Она резко подняла глаза.

– Откуда вы…? – удивилась она.

– Ваши коллеги иногда обсуждают это за обедом. Довольно громко, – он усмехнулся. – Но я слушал не из-за этого. Мне просто нравится, как вы говорите об этом.

– Как?… – спросила девушка.

– Как будто это возможно. Как будто будущее – это не просто еще одна война, – ответил Майер.

Они замолчали. Где-то на кухне зашипел пар из кастрюли, зазвенела посуда. Но здесь, у стойки, время будто замедлилось.

– Майер-сан… – начала Аяко.

– Рудольф, – перебил он. – Если завтра мы станем врагами… пусть сегодня я буду для вас просто Рудольфом.

Она не ответила. Не могла. Потому что вдруг осознала, что этот человек – немец, возможно, шпион, возможно, убийца – смотрит на нее так, как не смотрел никто, будто в ней есть что-то ценное. Не её исследования, не её полезность для Империи. Её.

– Мне пора, – прошептала она, отодвигая чашку.

Майер не стал удерживать. Он лишь кивнул, и в его глазах читалось понимание.

– До встречи, доктор Татибана, – попрощался он.

– До встречи, – она уже повернулась к выходу, но на пороге обернулась. – Рудольф.

Его лицо озарилось не улыбкой, а чем-то глубже. Она вышла, чувствуя, как сердце бьется чаще, чем должно. И впервые за долгое время Марс не показался ей тюрьмой.

Аяко вошла в зал совещаний с тяжёлым чувством в груди. Пространство было заполнено военными и учеными, рассаживающимися за длинным полированным столом из черного марсианского базальта. Генерал-губернатор Кудо уже стоял у экрана с голографической картой колоний, его тень, искаженная проекцией, растягивалась по стене, как предзнаменование.

Она заняла место рядом с доктором Сато, который лишь молча кивнул ей, его обычно спокойные глаза сегодня были жёсткими, как сталь.

– Коллеги, – начал Кудо, и его голос, низкий и резкий, заполнил зал без усилий. – Наши разведданные подтверждают, что Рейх готовит удар. И скоро.

На экране всплыли спутниковые снимки, на которых были немецкие ракетные шахты у подножия Олимпа, новые патрульные дроны с чёрными крестами на крыльях, колонны герметичных танков, выстроившихся у границы нейтральной зоны.

– Они не просто укрепляют позиции. Они готовятся к наступлению, – констатировал Кудо.

В зале пронёсся шёпот. Кудо ударил кулаком по столу, и звук, как выстрел, заставил всех замолчать.

– Наши текущие оборонительные мощности недостаточны. Мы отстаём в разработке химических и биологических оружий от нацистов. Наши лаборатории тратят ресурсы на… – он бросил взгляд на Аяко, – …на мечты о терраформировании, в то время как немцы уже испытывают новое поколение нейротоксинов.

Аяко сжала кулаки под столом. Её ногти впились в ладони, но боль не могла заглушить жгучую обиду.

– С сегодняшнего дня все приоритеты меняются, – продолжал Кудо. – Лаборатория доктора Сато переключается на проект «Белый туман» – создание аэрозольного оружия, поражающего нервную систему.

Сато медленно поднялся и поклонился перед речью, затем начал:

– Генерал, с вашего позволения… Наши исследования в области бактериального восстановления почвы могут дать колонии независимость от поставок с Земли. Если мы…

– Если мы не выживем до следующего года, никакая почва нам не понадобится! – перебил его Кудо. – Вы ученый, Сато-сан. Ваша задача – служить Империи, а не философствовать о будущем, которого может не быть!

Аяко не выдержала.

– А что, если вместо того, чтобы копить яды, мы попробуем договориться? – ее голос дрогнул, но не от страха, а от ярости. – Не все немцы звери. Среди них есть люди, которые тоже не хотят войны!

В зале воцарилась мёртвая тишина. Кудо повернулся к ней так медленно, будто его шея скрипела, как несмазанные шарниры.

– Доктор Татибана, – произнес он, и каждое слово было как удар хлыста. – Вы наивны, как ребёнок. Ваши «переговоры» закончатся тем, что вас выведут на расстрел первыми.

– Я… – начала она, но генерал её перебил:

– Сидите и слушайте. Или я найду вам место в лаборатории, где не требуются разговоры.

Сато тихо потянул её за рукав, заставляя опуститься на стул. Дальше Кудо говорил о новых квотах на производство, о перераспределении ресурсов, о том, что каждый ученый теперь будет подчиняться военному куратору. Аяко не слышала деталей. В ушах стучало: «Они превращают нас в таких же монстров, как они».

Когда совещание закончилось, она вышла одной из первых, не глядя ни на кого. Коридор казался слишком ярким, слишком пустым.

– Аяко-чан, – послышался голос сзади.

Сато догнал её, положил руку на плечо.

– Он не прав, – прошептала она, чувствуя, как эти предательские слезы подступают к глазам.

– Нет. Но он сильнее, – ответил Сато.

– Что нам делать? – спрашивала она.

Старик вздохнул, достал из кармана маленький бамбуковый свиток, тот самый, с которым всегда гадал.

– То, что должны. Ждать. И готовиться, – ответил он.

– К войне? – спросила девушка.

– К моменту, когда буря закончится, – задумчиво ответил старик.

Она ничего не ответила. Просто пошла прочь, чувствуя, как марсианский песок под ногами, тот самый, который она мечтала оживить, хрустел, как кости.

Аяко стояла перед дверью кухни, сжимая в руках пустую кружку. Её пальцы слегка дрожали – остаточное напряжение после совещания, после слов Кудо, после осознания того, что её исследования теперь пойдут не на жизнь, а на смерть. Она глубоко вдохнула и вошла.

Майер стоял у плиты, его спина была к ней, но он, кажется, почувствовал её присутствие, даже не обернувшись, сказал:

– Доктор Татибана. Кофе?

– Да, пожалуйста, – ответила она, и голос ее прозвучал хриплее, чем она ожидала.

Он повернулся, и его глаза сразу же сузились, он прочитал её состояние без слов.

– Что-то случилось, – сказал он.

Это было не вопросом, а утверждением.

– Совещание у генерала Кудо, – пробормотала она, опускаясь на табурет у стойки. – Теперь моя лаборатория будет разрабатывать нервно-паралитический газ.

Майер замер на секунду, затем резко развернулся, взял кофейник и налил ей чашку. Не ту слабую японскую смесь, которую обычно подавали в колонии, а что-то густое, горькое, с дымным ароматом.

– Пейте. Это не поможет, но хотя бы согреет вашу душу, – сказал он.

Она сделала глоток и скривилась. Было слишком крепко, слишком жгуче. Но через секунду тепло разлилось по груди, и напряжение чуть отпустило.

– Вы не выглядите удивленным, – заметила она.

Майер прислонился к стойке, скрестив руки.

– Война – это всегда химия, доктор Татибана. Сначала – порох, потом – газ, потом – что-то похуже, – сказал он.

– А вы… – она посмотрела на него пристально, – вы знаете о таком оружии?

Его лицо не дрогнуло, но в глазах что-то мелькнуло.

– Я повар, а не химик. Но в Шанхае… видел, что оно делает с людьми, – произнёс он.

Она опустила взгляд.

– Я не хочу этим заниматься, – тихо пробормотала Аяко.

– Тогда не занимайтесь, – улыбнулся Майер.

– Вы говорите так, будто у меня есть выбор, – продолжила девушка.

– Выбор есть всегда, – он наклонился чуть ближе, и его голос стал тише, – даже если это выбор между плохим и худшим.

Она задумалась, вертя кружку в руках.

– А если я скажу, что хочу продолжать свои исследования? Тайно? – спрашивала она.

Майер улыбнулся, не той вежливой улыбкой повара, а чем-то более острым, почти вызовом.

– Тогда вам понадобится очень тихое место. И кто-то, кто будет приносить вам чай, пока вы работаете, – улыбнулся Рудольф.

Она фыркнула, несмотря на весь стресс, и спросила:

– Вы предлагаете себя в помощники?

– Я предлагаю себя в сообщники, – продолжал улыбаться он.

Они замолчали. Где-то за стеной гудели вентиляторы, напоминая, что даже здесь, в этой крошечной кухне, за ними могут следить.

Аяко допила кофе и вдруг, почти не думая, сказала:

– А… приходите сегодня ко мне. Вечером.

Майер поднял бровь:

– Это… предложение?

– Это урок, – она улыбнулась слабо. – Если вы будете моим сообщником, вам стоит научиться японской медитации. Чтобы не выдать себя нервным поведением.

– Ах, вот как, – он кивнул с преувеличенной серьезностью. – То есть вы спасаете мне жизнь.

– Конечно. И… – она покраснела, но не отвела взгляд, – вы будете делать мне чай. Вы же повар.

Майер рассмеялся, тихо, но искренне.

– Договорились, доктор Татибана, – сказал он.

– Аяко, – поправила она.

– Рудольф, – ответил он, усмехнувшись.

Она встала, оставив пустую кружку на стойке, и уже уходя, обернулась:

– Приходите после восьмого часа. Я живу в жилом блоке «Сакура», комната 42.

– Не опоздаю, – сказал Майер.

И когда она вышла, то впервые за этот день почувствовала, что-то, хоть что-то, идет не так, как планировал генерал Кудо. А это уже было началом сопротивления.

…

Когда шаги Аяко затихли в коридоре, Рольф резко выпрямился, словно сбросив маску. Голова раскалывалась, знакомое, ненавистное давление за глазами, словно кто-то ввинчивал туда раскалённые шурупы.

Опять. Он шагнул в подсобку, где хранились специи, и достал из потайного кармана в подкладке куртки маленький блистер с таблетками. «NeuroCalm» – продукт фармацевтического гиганта «Aesculap Pharmazeutika», официального поставщика СС. Препарат разработан специально для агентов, работающих под прикрытием: снимал мигрени, тревожность, но не притуплял реакцию. Побочным эффектом была сухость во рту и временное онемение кончиков пальцев. Мелкая цена.

Он проглотил таблетку, не запивая, и закрыл глаза, ожидая, когда химия сделает своё дело.

Через десять минут боль отступила, оставив после себя лишь лёгкий металлический привкус. Винтер достал «Фольксфунк», не обычный коммуникатор, а модифицированную модель с шифровальным модулем «Geheimsprech 9».

Он набрал нужный номер. Два гудка. Третий.

– Хайль Гитлер, – раздался в трубке ровный, как лезвие, голос обергруппенфюрера Дитриха.

–Хайль Гитлер, герр обергруппенфюрер, – чётко ответил Винтер, инстинктивно вытянувшись по стойке «смирно», хотя знал, что Дитрих его не видит.

– Докладывайте, штурмбаннфюрер, – приказал Дитрих.

– Задание в процессе выполнения. Я получил доступ к административному архиву колонии. За последние сорок восемь часов мной скопированы схемы вентиляционных шахт, расположение гермоотсеков и чертежи энергосетей. Также подтверждаю: японцы активизировали разработку химического оружия. Проект под кодовым названием «Белый туман», – докладывал Рольф.

– Отлично, – голос Дитриха стал чуть теплее. – Ваши данные уже поступили в аналитический отдел. Ожидайте дальнейших инструкций.

В разговоре наступила неожиданная пауза. Винтер знал, что такой человек, как Дитрих её не выдержит.

– А как насчёт вашего… контакта? – спросил обергруппенфюрер.

Винтер почувствовал, как мышцы его спины напряглись.

– Доктор Аяко Татибана, один из ведущих биологов колонии. Доступ к закрытым проектам. Сегодня выразила несогласие с приоритетами командования, – ответил Рольф.

– Интересно, – Дитрих сделал едва слышный звук, похожий на усмешку. – И как вы планируете это использовать?

– Она пригласила меня сегодня вечером. Официально – для «обучения японской медитации», – продолжил Винтер.

– Ха. И вы сохранили своё прикрытие? – усмехнулся Дитрих, а потом серьёзно спросил.

– Разумеется, герр обергруппенфюрер. Я всего лишь повар-беженец, слегка увлечённый культурой своих… работодателей, – ответил Рольф.

– Хорошо. – Дитрих замолчал на мгновение, и Винтер представил, как тот постукивает перстнем с мёртвой головой по краю стола. – Разрешаю углубить контакт. Если эта девушка действительно нелояльна своему командованию, она может стать ценным активом. Влияйте на неё.

– Я понял, обергруппенфюрер – послушно сказал Винтер.

– И, Рольф… – внезапно фамильярность. Значит, что-то важное. – Не забывай, кто ты. Сентиментальность – роскошь, которую мы не можем себе позволить.

«Мы». Всегда «мы».

– Я никогда не забываю, герр обергруппенфюрер, – продолжил послушно говорить Рольф.

– Тогда… Зиг хайль, – партийно попрощался Дитрих.

– Зиг Хайль, – ответил тем же Рольф и сбросил звонок.

Связь прервалась. Винтер опустил «Фольксфунк» и провёл рукой по лицу. NeuroCalm оставил на языке привкус горечи.

Он вернулся к плите, где стоял забытый кофейник Аяко. Остатки её кофе уже остыли. Он налил себе чашку, выпил залпом, теперь горечь была двойная. «Влияйте на неё». Он посмотрел на часы. До вечера оставалось шесть часов. Достаточно, чтобы решить, как именно он выполнит этот приказ.

Глава 3

III

"Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы"– Евангелие от Луки 8:17

Обергруппенфюрер Дитрих положил «Фольксфунк» на резную дубовую тумбу, и экран устройства погас, оставив после себя лишь слабый отблеск в его холодных, как марсианский лёд, глазах. Разговор с Рольфом Винтером прошёл, как всегда, чётко и без лишних слов. Но что-то в голосе штурмбаннфюрера заставило его на мгновение задуматься. «Он колеблется», – промелькнуло в голове Дитриха. Но колебания – это слабость. А слабость в Рейхе недопустима.

Дитрих поднялся по мраморной лестнице, его сапоги с металлическими набойками отстукивали ритм, словно марширующий отряд. В доме царила идеальная чистота, не было ни пылинки, ни соринки. Каждый предмет лежал на своём месте, как солдат в строю батальона.

Он остановился перед первой дверью, комнатой старшей дочери, Гертруды. Тук-тук-тук. Три резких удара. Ни больше, ни меньше.

– Aufstehen! Fünf Minuten! – кричал Дитрих.

Из-за двери послышалось сонное бормотание, но Дитрих уже шёл дальше. Вторая дверь вела в комнату Хильдегард, средней дочери. Тук-тук-тук.

– Hilde! Bewegung! – воскликнул обергруппенфюрер.

Третья дверь вела в комнату Ирмгард, младшей. Тук-тук-тук.

– Irmgard, du schläfst nicht mehr! – вновь кричал Дитрих.

Никаких ласковых слов. Никаких «доброе утро». Только порядок. Дисциплина. Чёткость.

Ровно через семь минут все три девочки стояли в коридоре, одетые в форму Союза немецких девушек (BDM) – тёмно-синие юбки, белые блузки, аккуратные косы. На лицах не было эмоций. Взгляд смотрел прямо перед собой.

Дитрих осмотрел их, как инспектор на параде.

– Hände, – сказал он.

Девочки синхронно вытянули руки ладонями вверх.

– Nagel kontrolle, – продолжил Дитрих.

Никакого лака. Никакой грязи. Всё было безупречно.

– Gut, – закончил обергруппенфюрер.

Мужчина кивнул, и они строем направились в столовую.

Стол был накрыт как во дворце кайзера – фарфоровые тарелки с гербом Рейха, серебряные приборы, хрустальные бокалы. Жена Дитриха, Эрика, уже сидела во главе, её поза была прямой, словно у статуи.

– Guten Morgen, meine Familie, – произнёс отец.

– Guten Morgen, Vater, – хором ответили девочки.

Дитрих сел, и только тогда семья приступила к завтраку.

Правила за столом в семье Дитрихов были такие же, как и у всей сформировавшейся немецкой аристократии. Никаких локтей на столе. Нож и вилка должны быть только под правильным углом. Хлеб режется, а не откусывается. Разговоры должны вестись только на важные темы.

Гертруда случайно коснулась локтем скатерти.

– Gertrud! – крикнул Дитрих.

Девочка мгновенно выпрямилась, её лицо побелело.

– Entschuldigung, Vater, – тихо сказала она.

Дитрих холодно кивнул.

– Fünf Liegestütze nach der Schule, – добавил он.

– Jawohl, Vater, – послушно сказала девочка.

Столовая в доме обергруппенфюрера Дитриха была образцом арийской эстетики. Дубовый стол с резными свастиками по краям, фарфоровые тарелки с золотыми орлами, хрустальные бокалы, в которых отражался холодный берлинский рассвет.

Дитрих разрезал идеально прожаренную оленину, доставленную с охотничьих угодий семьи Герингов, на мелкие кусочки, следя за тем, чтобы нож не скрипел по тарелке. Тишина за столом была почти ритуальной.

Первой нарушила её Эрика, его жена.

– Мартин… – её голос звучал осторожно, будто она переступала невидимую черту. – Штурмбаннфюрер Винтер обещал прислать марсианские минералы для коллекции Гертруды. Он всё ещё на Марсе?

Дитрих медленно поднял глаза. Его взгляд скользнул по дочерям, все трое замерли, как мыши перед змеёй.

– Да. На задании. – он отпил кофе, не отрываясь от глаз жены.

– Он такой воспитанный молодой человек… – Эрика аккуратно намазала масло на чёрный солодовый хлеб, соблюдая миллиметровую точность. – Помнишь, как он играл с девочками в шахматы в прошлое воскресенье? Ирмгард до сих пор вспоминает его шутку про «космических пешек».

Двенадцатилетняя Хильдегард невольно улыбнулась, но тут же поймала взгляд отца и застыла.

– Шутки – это слабость. – Дитрих положил нож параллельно вилке под углом ровно 45 градусов. – А слабость в нашем Великом Рейхе недопустима.

– Но он же твой лучший оперативник! – Эрика рискнула на лёгкий мятеж. – Разве фюрер не говорил, что «настоящий ариец должен сочетать железную волю с благородством духа»?

Дитрих замедлил дыхание. «Она цитирует Геббельса. Умно. Но неуместно».

– Рольф Винтер выполняет задание государственной важности. – его пальцы сжали салфетку. – А не развлекает детей.

Шестнадцатилетняя Гертруда вдруг встряла:

– Отец, а правда, что на Марсе японцы хотят отравить наши колонии химическим оружием? В «Юнгфольке» говорили…

Дитрих ударил кулаком по столу. Фарфор звонко вздрогнул.

– За столом не обсуждаются военные тайны! – его голос рассек воздух, как плеть. – Ты что, хочешь, чтобы враги Германии нас подслушали?

Гертруда побледнела, но не опустила глаз, в ней было слишком много его крови.

– Я лишь хотела понять, почему такие люди, как штурмбаннфюрер Винтер, рискуют жизнью, – продолжила она.

Дитрих явно оценил её дерзость.

– Потому что долг превыше всего. – он повернулся к жене. – И если Рольф вдруг забудет об этом… он перестанет быть «приятным молодым человеком». Понятно?

Эрика медленно кивнула и сказала:

– Естественно, Мартин.

Девятилетняя Ирмгард, самая младшая, вдруг прошептала:

– А дядя Рольф… вернётся?

Дитрих замер. «Они все к нему привязались. Какая большая ошибка».

– Если выполнит приказ, то да. – он отодвинул тарелку. – Если нет, то его больше не будет нигде.

Эрика, чувствуя, что напряжение достигло предела, сменила тему:

– Фюрер объявил о новых образовательных реформах. Говорят, теперь в школах увеличат часы расовой теории и сократят музыку.

Дитрих хмыкнул:

– Музыка размягчает дух. Бетховена вполне достаточно.

– Но девочкам полезно играть на фортепиано… – начала Эрика.

– Им полезнее изучать генетику. – Дитрих резко отхлебнул кофе. – Чтобы знать, как отличить арийца от унтерменша.

Хильдегард не выдержала:

– А правда, что на Марсе нашли мумии древних марсиан? В газетах писали…

Дитрих взорвался:

– Газеты пишут то, что разрешает министерство пропаганды! – его глаза впились в дочь. – На Марсе нет и никогда не было «марсиан». Только мы и японцы. И если ты не перестанешь читать эту ересь, то я лично сожгу твои журналы!

Наступила тишина. Даже Эрика не решилась вмешаться. Наконец, Гертруда тихо сказала:

– Прости, отец. Мы просто… волнуемся за дядю Рольфа.

Дитрих встал, отбрасывая тень на всю семью. Он произнёс:

– Волноваться – значит сомневаться. А сомнение – это предательство.

Он вышел, оставив за столом трёх бледных девочек и жену, сжимающую салфетку так, будто это единственное, что она может сжать.

Дитрих шагал по длинному, слабо освещённому коридору подземного комплекса гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. Стук его сапог по бетонному полу отдавался эхом, сливаясь с приглушёнными стонами, доносящимися из-за дверей. Воздух был густым, пропитанным запахом пота, крови и хлорки, которой пытались замаскировать противный запах разложения.