Человек без прошлого

Послышалась тишина, а потом короткий, сухой смешок.

– Эвакуации? – Дитрих произнёс это слово так, будто оно было ему отвратительно. – Штурмбаннфюрер Винтер, вы ведь понимаете, что это задание с практически нулевой вероятностью возвращения?

Рольф почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Так точно, герр обергруппенфюрер. Но я думал… – начал он, но Дитрих его перебил:

– Не думай, Рольф, – голос Дитриха стал резким, как удар ножом. – Выполняй.

Рольф сглотнул.

– А если… – он сделал глубокий вдох, – если я откажусь?

Молчание. Потом прозвучал тихий ответ, почти шёпотом:

– Тогда, Рольф… ты уже мёртв.

Рольф замер. Впервые за годы службы Дитрих называл его по имени. Не по званию. Не «штурмбаннфюрер». Просто – Рольф. И в этом было что-то страшное.

– Я понял, – прошептал он.

– Хорошо, – Дитрих снова стал официальным, холодным. – Завтра в 08:00. Не опаздывайте.

– Хорошо, – тихо сказал Винтер.

– Хайль Гитлер! – воскликнул Дитрих, выпрямив спину.

– Хайль Гитлер, герр обергруппенфюрер, – приободрился Рольф.

Связь прервалась. Рольф опустил «Фольксфунк» на стол. Его руки дрожали. «Ты уже мёртв». Он посмотрел на потрёпанный ковёр под ногами, на жёсткую армейскую кровать, на портрет Гитлера, который смотрел на него пустыми глазами. Выбора не было. Никогда не было. Он медленно достал из сумки пистолет «Вальтер P-99», положил его на тумбочку. Завтра он станет другим человеком. А сегодня… Сегодня он в последний раз ляжет спать Рольфом Винтером. И попытается не думать о том, что, возможно, настоящий Рольф Винтер уже давно мёртв. Просто ещё не знает об этом. А может его и не было никогда?

Рольф лёг на жёсткую койку, уставившись в потолок, где треснувшая штукатурка напоминала очертания карты России, той самой, которую он когда-то видел в школьном учебнике, до того как мир превратился в ад. Его пальцы непроизвольно потянулись к вискам, к тем местам, где под кожей скрывались титановые пластины, вживлённые немецкими хирургами, чтобы изменить форму черепа – славянскую широту скул спилили, заменив арийскими углами. Каждое утро, бреясь, он видел в зеркале чужое лицо: светлые волосы (естественный русый цвет давно был выжжен химией), голубые глаза (линзы поверх карих, как у матери), тонкие губы, которые никогда не улыбались по-настоящему. «Рольф Винтер» – это имя звучало как насмешка. Он помнил, как его, десятилетнего Ивана Воронова, втолкнули в кабинет гестаповского антрополога, где тот, щупая череп циркулем, орал: «Из этого унтерменша можно сделать passable arier32, если спилить вот эти выступы!».

Перед глазами всплывали обрывки прошлого: родители, прижавшие его к себе в последний момент перед тем, как эсэсовцы вырвали их из толпы. Мать успела прошептать: «Молчи, Ваня, никогда не говори кто ты», а отец – толкнул ему в руку нож, тот самый, которым он потом перерезал горло охраннику и сбежал из лагеря в лес. Он помнил, как две недели прятался в выгребной яме, питаясь крысами, как нашёл партизан, которые продали его немцам за пачку сигарет. А потом был детский «Лебензиум», где из него выбивали всё русское: били по губам, если случайно вырывалось «спасибо» вместо «данке», травили собаками за молитву перед сном. Самое страшное было не боль, а то, как его собственный разум начал предавать себя: через год он уже мечтал о мундире гитлерюгенда, через два уже ненавидел своё отражение в зеркале за малейший намёк на «унтерменшескую» внешность.

Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Он вспомнил тот день, когда впервые убил, не немца, нет, такого шанса ему не дали. Его первая жертва была русской, молодой партизанкой, которую он, семнадцатилетний эсэсовский курсант, расстрелял во время «учебной операции». Она плевала ему в лицо, крича «предатель!», а он… он тогда уже не понимал, кто предатель. Сейчас, спустя годы, её лицо слилось с лицом матери – обе смотрели на него с одинаковым выражением, но во сне он всегда стрелял первым в мать, а партизанка оставалась жить. Психиатры СС называли это «естественной адаптацией к новой идентичности» и прописывали таблетки, после которых не снились ни расстрелы, ни лагерный барак, где он спал на трупах, ни запах горелой плоти из крематория, где исчезли последние следы его настоящего имени.

Поворот на бок, скрип пружин. В голове был навязчивый счёт: «Сорок три операции. Сорок три раза они резали меня, как мясо на конвейере. Нос – ринопластика. Скулы – титановые импланты. Голосовые связки – инъекции, чтобы говорил баритоном. Даже отпечатки пальцев стёрли кислотой и нарастили новые». Он был идеальным продуктом системы: русский мальчик, превращённый в эсэсовца, преследующего таких же, как он сам. Ирония заключалась в том, что именно это спасло ему жизнь, когда в 60-х начались чистки «недостаточно чистых арийцев» при приходе Зейсса-Инкварта к власти, его досье было безупречным: «Родители – героически погибшие на Восточном фронте, ребёнок спасён из рук жидо-большевиков». Никто не знал, что «жидо-большевики» – это его же родной дядя, прикрывавший его от пуль.

Он закрыл глаза, чувствуя, как по щеке катится слеза – единственное, что ещё осталось настоящего в этом теле. Завтра он снова станет актёром, играющим роль в бесконечном спектакле ненависти. Но сегодня, в этой грязной гостиничной комнате, на краю чужой империи, он позволил себе на мгновение стать тем, кого больше не существовало: Ваней, сыном Ольги и Михаила, который любил собирать грибы в лесу и боялся грозы. Последняя мысль перед сном была простой и страшной: «Если я сейчас умру, то никто никогда не узнает, что где-то под Марсом похоронен не штурмбаннфюрер Винтер, а мальчик, который так и не успел вырасти».

Ему снился снег. Не белый, пушистый, каким он запомнился из детства, а серый, липкий, смешанный с пеплом из высоких труб крематория. Он маленький, семилетний, в рваном пальтишке, слишком большом для него, с чужого плеча. Его пальцы впивались в мамину юбку, но эсэсовцы с собаками уже растаскивали колонну, и чьи-то руки вырывали его из её хватки. Он кричит, но голос теряется в рёве овчарок, в щелчках затворов, в бесконечном лающем: «Шнель! Шнель!» Мать успевает сунуть ему в руку кусочек хлеба – последний, – а отец, с окровавленной щекой, кричит что-то на русском, но Ваня не слышит, потому что надсмотрщик бьёт прикладом по его голове, и мир на секунду гаснет.

Самый страшный сон был про родителей. Он видит их за колючей проволокой, в женском и мужском лагерях. Мама больше не плачет, она стоит, обхватив себя за плечи, и смотрит в небо, как будто молится. Её волосы, которые она так берегла, обриты налысо, а на шее висит дощечка с номером. Отец ещё пытается бороться, однажды он перелезает через забор, добегает до женского лагеря, кричит имя жены, и эсэсовцы дают очередь из пулемёта. Тела падают, одно за другим, но Ваня не видит, куда упал отец, потому что надзиратель хватает его за шиворот и тащит в барак: «Это твоё будущее, русская свинья». Потом будет «отбор» – доктор в белом халате разглядывает его зубы, как лошади, щупает мышцы. «В Лебензиум», – бросает он, и Ваню отводят в сторону от колонны, которая идёт в душевые с табличкой «Дезинфекция». Мама в той колонне. Она оборачивается, кричит: «Живи!» – а потом только её туфли останутся в куче у ворот, и больше ничего.

Последним фрагментом сна был побег. Он, двенадцатилетний, с ножом, украденным у повара-уголовника, перерезает горло охраннику. Кровь бьёт ему в лицо, тёплая, солёная. Он бежит через лес, падает в яму с трупами, прячется среди них, чувствуя, как чья-то мёртвая рука обнимает его за плечо, как будто защищая. Во сне он всегда понимает, что это рука отца. Потом партизаны, которые продают его за пару банок тушёнки. Потом был детский дом СС, где первое, что он должен сделать, – это плюнуть на фотографию Сталина и назвать себя «недочеловеком». Во сне, как и в жизни, он плюёт. И просыпается с криком, в холодном поту, за секунду до того, как бортовое радио ракеты протрезвонят: «Achtung! Landung in 20 Minuten!» 33. На щеке была мокрая полоса. Последняя слеза того Ивана. Теперь только Рольф.

Рольф проснулся от резкого звука сигнализации за окном, где-то в Новом Берлине очередной нарушитель комендантского часа получал пулю в лоб. Он потёр виски, пытаясь разогнать остатки сна, но образы из кошмара – снег, пепел, крик матери – всё ещё висели в сознании, как кровавый туман.

«Сегодня ты перестаёшь быть Рольфом Винтером», – напомнил он себе, глядя в потрёпанное зеркало над умывальником. Лицо в отражении казалось чужим: бледная кожа, голубые глаза (спасибо линзам), тонкие губы, сжатые в жёсткую ниточку. «Рудольф Майер. Повар. Беженец из Шанхая. Никаких тебе «штурмбаннфюрер», никаких «Хайль Гитлер».»

Он умылся ледяной водой, стараясь смыть с себя не только пот, но и прошлую жизнь. Вода стекала по шраму на шее – подарок партизанского ножа, который он получил в 15 лет, когда ещё пытался быть «Ванькой».

«Wechselstube Adler» 34 – вывеска над обменником мигала жёлтым неоном, будто предупреждая: «Последний шанс передумать». Рольф вошёл, звякнув колокольчиком. За решёткой сидел старик с лицом, напоминающим смятый пергамент, и смотрел на него без интереса.

– Рейхсмарки на иены, – бросил Рольф, выкладывая пачку банкнот.

Старик медленно пересчитал деньги, щёлкая костяшками пальцев, потом достал из-под стола другой пачку с портретом японского императора.

– Курс хуже, чем вчера, – пробормотал он. – Война близко. Все бегут из колоний.

Рольф не ответил. Его пальцы сжали чужие деньги, и в голове пронеслось: «Вот и я – беженец. Только не от войны, а к ней». Старик вдруг прищурился:

– Вы случаем не… от обергруппенфюрера Дитриха?

Лёд пробежал по спине. Значит, здесь тоже их сеть.

– Нет. От голода, – сухо ответил Рольф, забирая иены.

Старик усмехнулся, будто понял намёк, и сунул ему в руку мелочь – несколько монет с отверстиями посередине.

– Удачи, герр Винтер, – сказал старик.

Вскоре, Рольф уже был у «Коридора». Так называли нейтральную полосу между немецкими и японскими куполами – пять километров марсианской пустыни, напичканные датчиками, минными полями и снайперскими гнёздами. Рольф шёл по узкому герметичному тоннелю, стены которого дрожали от работы вентиляторов. Через толстое стекло виднелся пейзаж апокалипсиса: красные дюны, покрытые ржавой пылью, скелеты разбитых дронов, торчащие, как кости доисторических животных. Где-то там, за горизонтом, был «Олимпус Монс» – японская зона, где его ждала новая жизнь.

«Сколько таких, как я, уже шли этим путём?» – подумал он, глядя на царапины на стенах. Может, кто-то из них сейчас гниёт в подвалах японской контрразведки. А может, наоборот – живёт в роскоши, предав Рейх.

Тоннель закончился шлюзом с двумя охранниками – немцем из СД и японцем из «Кэмпэйтай», местной жандармерии, стоявшими спиной друг к другу, как будто даже взгляд через плечо был оскорблением.

– Документы, – буркнул немец, даже не глядя.

Рольф протянул паспорт «Рудольфа Майера».

– Цель визита? – спросил офицер СД.

– Устроиться поваром. В павильон «Сакура», – спокойно ответил Рольф.

Немец скривился, словно от запаха тухлой рыбы, но штампик в паспорт поставил. Японец проверял дольше – сканировал сетчатку, водил детектором по шрамам (Рольф мысленно поблагодарил хирургов СС, которые стёрли все следы его прошлого).

– Вы знаете, что беженцев с немецкой стороны у нас проверяют… особо? – спросил он на ломаном немецком.

– Я знаю, что ваш генерал-губернатор любит европейскую кухню, – парировал Рольф.

Японец хмыкнул и махнул рукой:

– Проходите.

На той стороне горы Олимп он ожидал увидеть нечто величественное – сверкающие небоскрёбы, как в Токио, перенесённые на марсианскую почву, ультрасовременные технологии, перед которыми даже немецкие разработки покажутся архаикой. Вместо этого перед ним раскинулся управляемый упадок. Узкие улочки, стиснутые между низкими куполами, больше напоминали трущобы Шанхая, чем столицу межпланетной империи. Воздух был густым от испарений перегруженных фильтров, а под ногами хрустел песок, просочившийся сквозь трещины в плитке. «Так вот оно, их 'процветание'?» – мысленно усмехнулся Рольф. Немцы хотя бы не скрывали, что их колония – это военный лагерь. А эти… япошки… строили иллюзию жизни там, где её не могло быть.

Люди вокруг двигались быстро, но без чёткой немецкой выправки, скорее, как муравьи, застигнутые внезапным дождём. Никаких идеальных колонн марширующих солдат, никаких громких приказов. Вместо этого – тихий гул переговоров, смешанный со скрипом велосипедов и гулом дронов-доставщиков. «Они даже дисциплину свою сделали… незаметной», – подумал он с раздражением. На немецкой стороне всё было ясно: приказы, иерархия, железная логика подчинения. Здесь же царила какая-то удушающая гибкость, словно каждый знал своё место, но делал вид, что выбирает его сам. Хуже всего было то, что это… работало. Никто не орал, не подгонял – и всё равно купол жил, дышал, функционировал. Как будто японцы нашли способ подчинять людей без намордников.

Он прошёл мимо рынка, где продавали искусственно выращенные фрукты – бледные, безвкусные, но с идеальными формами, как на пропагандистских плакатах. «Фальшивка», – брезгливо подумал Рольф. На немецкой стороне хотя бы честно выдавали пайки: консервы, хлеб, синтетическое мясо – без притворства, что это что-то иное. А здесь… здесь люди платили втридорога за марсианский рис, который на Земле считался бы кормом для скота, и благодарили за «милость императора». «Они не просто обманывают себя, и они научились любить этот обман». В углу сидела старуха, продающая бумажные обереги от «злых духов марсианских пустошей». Рольф хотел рассмеяться, но вдруг осознал: немцы убивают тех, кто верит в глупости. Японцы – монетизируют это. Что хуже?

Дальше – хуже. Он свернул в жилой квартал и увидел детей. Не стройные ряды гитлерюгенда, заучивающего расовые теории, а обычных, грязных, смеющихся детей, игравших в какую-то сложную игру с камешками и верёвочками. Один мальчик, заметив его, улыбнулся и что-то крикнул по-японски. Рольф не расслышав слов, но инстинктивно напрягся – на немецкой стороне дети так не смеются. Там их учат бояться, уважать, ненавидеть. А здесь… здесь они просто жили. И это пугало больше всего. «Если они могут вырастить целое поколение, не сломленное страхом… что ещё они могут?».

Потом он увидел памятник. Не императору, не генералам, а группе учёных в потрёпанных комбинезонах, с лопатами и пробирками в руках. Табличка гласила: «Первым колонистам, превратившим песок в дом». Рольф замер. На немецкой стороне такие памятники ставили только солдатам. Учёные были инструментами, не героями. А здесь… здесь они были основателями. И это меняло всё. «Мы строили Рейх на Марсе. Они – просто дом».

Когда он, наконец, дошёл до здания администрации, где должен был представиться новым поваром, его охватило странное чувство. «Они проигрывают нам в технологиях, в дисциплине, в силе… но они всё равно выиграют». Потому что немцы принесли на Марс войну. А японцы – жизнь, хотя, поговаривали, что этот Кудо придерживается политики, схожей с Рейхом. То есть, на Марсе вообще жизни не предвидится. И даже если завтра Рейх стёр бы их купола с лица планеты, идея «жизни» уже не умрёт. Он убедился в этом после разговора с доктором Мюллером. Рольф глубоко вздохнул и вошёл внутрь. Теперь он знал, что его миссия сложнее, чем казалось. Убить врага – просто. Убить мечту – невозможно.

Примечания

1

Имеется ввиду партия НСДАП. Национал-социалистическая немецкая рабочая партия – фашистская политическая партия Германии, существовавшая в нашем мире с 1920 по 1945 годы, политический носитель идеологии национал-социализма, с января 1933 года – в нашем мире правила с июля 1933 до мая 1945 годов – единственная законная партия в нацистской Германии.

2

Нет (перевод с нем.)

3

Наушники (перевод с нем.)

4

«В Новом Берлине есть дом…» (перевод с нем.)

5

«Дом Абендрот» (перевод с нем.)

6

«Если бы я послушал своего лидера…» (перевод с нем.)

7

«Скажи моей младшей сестре…» (перевод с нем.)

8

Звёздное откровение (перевод с яп.)

9

Свет звёзд, услышь мою истину (перевод с яп.)

10

Зеркало дракона (перевод с яп.)

11

Связь сил (перевод с яп.)

12

Сёва – это девиз правления императора Хирохито, в нашем мире: период в истории Японии с 25 декабря 1926 года по 7 января 1989 года. На время этого периода приходились многие из важнейших событий Японии: приход к власти военных, война с Китаем, участие во Второй мировой войне, оккупация войсками противника, японское экономическое чудо.

13

Книга Перемен / пер. с кит. и коммент. Ю. К. Щуцкого. – М. : Эксмо, 2020. – 432 с. – (Серия «Философские науки»).

14

Кохай – это японский термин, обозначающий младшего по опыту или старшинству в определенной организации, кружке, клубе, школе или на предприятии.

15

Внимание, пассажиры. Начинаем подлёт к Новому Берлину. Пожалуйста, оставайтесь пристёгнутыми ремнями безопасности. (перевод с нем.)

16

Извините, господин штурмбанфюрер… (перевод с нем.)

17

Да, а вы? (перевод с нем.)

18

Ах, учёный… (перевод с нем.)

19

«Северное сияние» (перевод с нем.)

20

Тогда мы просто умрём в этой пустыне (перевод с нем.)

21

Мне жаль (перевод с нем.)

22

«Секретное дело Рейха» (перевод с нем.)

23

В нацистской символике руна «Зиг» (так также называлась руна «S» или «Совило») использовалась как часть нацистского приветствия «Зиг хайль!». Руна «Хагал» (так также называлась руна «G» или «Ге») также использовалась, но в основном в контексте организации «Аненербе», которая занималась изучением германской истории и наследия предков.

24

Казус белли (лат. casus belli) – это юридический термин, обозначающий формальный повод или предлог для объявления войны. Это событие или факт, который послужил основанием для начала боевых действий между государствами.

25

Гриф «Streng Geheim» означает «Совершенно секретно» на немецком языке. Это самый высокий уровень секретности, используемый в немецкой системе классификации информации. Документы с таким грифом даже сейчас, в нашем мире, содержат информацию, разглашение которой может нанести значительный вред безопасности страны.

26

Одноместный номер (перевод с нем.)

27

Да. На одну ночь. (перевод с нем.)

28

Второй этаж (перевод с нем.)

29

Спасибо (перевод с нем.)

30

«Обменный пункт в 500 метрах. Последний обмен до 21:00.» (перевод с нем.)

31

Соединяю (перевод с нем.)

32

Приемлемым арийцем (перевод с нем.)

33

Внимание! Посадка через 20 минут! (перевод с нем.)

34

«Обменный пункт Адлер» (перевод с нем.)