Человек без прошлого

Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Он вспомнил тот день, когда впервые убил, не немца, нет, такого шанса ему не дали. Его первая жертва была русской, молодой партизанкой, которую он, семнадцатилетний эсэсовский курсант, расстрелял во время «учебной операции». Она плевала ему в лицо, крича «предатель!», а он… он тогда уже не понимал, кто предатель. Сейчас, спустя годы, её лицо слилось с лицом матери – обе смотрели на него с одинаковым выражением, но во сне он всегда стрелял первым в мать, а партизанка оставалась жить. Психиатры СС называли это «естественной адаптацией к новой идентичности» и прописывали таблетки, после которых не снились ни расстрелы, ни лагерный барак, где он спал на трупах, ни запах горелой плоти из крематория, где исчезли последние следы его настоящего имени.

Поворот на бок, скрип пружин. В голове был навязчивый счёт: «Сорок три операции. Сорок три раза они резали меня, как мясо на конвейере. Нос – ринопластика. Скулы – титановые импланты. Голосовые связки – инъекции, чтобы говорил баритоном. Даже отпечатки пальцев стёрли кислотой и нарастили новые». Он был идеальным продуктом системы: русский мальчик, превращённый в эсэсовца, преследующего таких же, как он сам. Ирония заключалась в том, что именно это спасло ему жизнь, когда в 60-х начались чистки «недостаточно чистых арийцев» при приходе Зейсса-Инкварта к власти, его досье было безупречным: «Родители – героически погибшие на Восточном фронте, ребёнок спасён из рук жидо-большевиков». Никто не знал, что «жидо-большевики» – это его же родной дядя, прикрывавший его от пуль.

Он закрыл глаза, чувствуя, как по щеке катится слеза – единственное, что ещё осталось настоящего в этом теле. Завтра он снова станет актёром, играющим роль в бесконечном спектакле ненависти. Но сегодня, в этой грязной гостиничной комнате, на краю чужой империи, он позволил себе на мгновение стать тем, кого больше не существовало: Ваней, сыном Ольги и Михаила, который любил собирать грибы в лесу и боялся грозы. Последняя мысль перед сном была простой и страшной: «Если я сейчас умру, то никто никогда не узнает, что где-то под Марсом похоронен не штурмбаннфюрер Винтер, а мальчик, который так и не успел вырасти».

Ему снился снег. Не белый, пушистый, каким он запомнился из детства, а серый, липкий, смешанный с пеплом из высоких труб крематория. Он маленький, семилетний, в рваном пальтишке, слишком большом для него, с чужого плеча. Его пальцы впивались в мамину юбку, но эсэсовцы с собаками уже растаскивали колонну, и чьи-то руки вырывали его из её хватки. Он кричит, но голос теряется в рёве овчарок, в щелчках затворов, в бесконечном лающем: «Шнель! Шнель!» Мать успевает сунутьему в руку кусочек хлеба – последний, – а отец, с окровавленной щекой, кричит что-то на русском, но Ваня не слышит, потому что надсмотрщик бьёт прикладом по его голове, и мир на секунду гаснет.

Самый страшный сон был про родителей. Он видит их за колючей проволокой, в женском и мужском лагерях. Мама больше не плачет, она стоит, обхватив себя за плечи, и смотрит в небо, как будто молится. Её волосы, которые она так берегла, обриты налысо, а на шее висит дощечка с номером. Отец ещё пытается бороться, однажды он перелезает через забор, добегает до женского лагеря, кричит имя жены, и эсэсовцы дают очередь из пулемёта. Тела падают, одно за другим, но Ваня не видит, куда упал отец, потому что надзиратель хватает его за шиворот и тащит в барак: «Это твоё будущее, русская свинья». Потом будет «отбор» – доктор в белом халате разглядывает его зубы, как лошади, щупает мышцы. «В Лебенсборн», – бросает он, и Ваню отводят в сторону от колонны, которая идёт в душевые с табличкой «Дезинфекция». Мама в той колонне. Она оборачивается, кричит: «Живи!» – а потом только её туфли останутся в куче у ворот, и больше ничего.

Последним фрагментом сна был побег. Он, двенадцатилетний, с ножом, украденным у повара-уголовника, перерезает горло охраннику. Кровь бьёт ему в лицо, тёплая, солёная. Он бежит через лес, падает в яму с трупами, прячется среди них, чувствуя, как чья-то мёртвая рука обнимает его за плечо, как будто защищая. Во сне он всегда понимает, что это рука отца. Потом партизаны, которые продают его за пару банок тушёнки. Потом был детский дом СС, где первое, что он должен сделать, – это плюнуть на фотографию Сталина и назвать себя «недочеловеком». Во сне, как и в жизни, он плюёт. И просыпается с криком, в холодном поту, за секунду до того, как бортовое радио ракеты протрезвонят: «Achtung! Landung in 20 Minuten!» . На щеке была мокрая полоса. Последняя слеза того Ивана. Теперь только Рольф.

Рольф проснулся от резкого звука сигнализации за окном, где-то в Новом Берлине очередной нарушитель комендантского часа получал пулю в лоб. Он потёр виски, пытаясь разогнать остатки сна, но образы из кошмара – снег, пепел, крик матери – всё ещё висели в сознании, как кровавый туман.

«Сегодня ты перестаёшь быть Рольфом Винтером», – напомнил он себе, глядя в потрёпанное зеркало над умывальником. Лицо в отражении казалось чужим: бледная кожа, голубые глаза (спасибо линзам), тонкие губы, сжатые в жёсткую ниточку. «Рудольф Майер. Повар. Беженец из Шанхая. Никаких тебе «штурмбаннфюрер», никаких «Хайль Гитлер»».

Он умылся ледяной водой, стараясь смыть с себя не только пот, но и прошлую жизнь. Вода стекала по шраму на шее – подарок партизанского ножа, который он получил в 15 лет, когда ещё пытался быть «Ванькой».

«Wechselstube Adler» – вывеска над обменником мигала жёлтым неоном, будто предупреждая: «Последний шанс передумать». Рольф вошёл, звякнув колокольчиком. За решёткой сидел старик с лицом, напоминающим смятый пергамент, и смотрел на него без интереса.

– Рейхсмарки на иены, – бросил Рольф, выкладывая пачку банкнот.

Старик медленно пересчитал деньги, щёлкая костяшками пальцев, потом достал из-под стола другой пачку с портретом японского императора.

– Курс хуже, чем вчера, – пробормотал он. – Война близко. Все бегут из колоний.

Рольф не ответил. Его пальцы сжали чужие деньги, и в голове пронеслось: «Вот и я – беженец. Только не от войны, а к ней». Старик вдруг прищурился:

– Вы случаем не… от обергруппенфюрера Дитриха?

Лёд пробежал по спине. Значит, здесь тоже их сеть.

– Нет. От голода, – сухо ответил Рольф, забирая иены.

Старик усмехнулся, будто понял намёк, и сунул ему в руку мелочь – несколько монет с отверстиями посередине.

– Удачи, герр Винтер, – сказал старик.

Вскоре, Рольф уже был у «Коридора». Так называли нейтральную полосу между немецкими и японскими куполами – пять километров марсианской пустыни, напичканные датчиками, минными полями и снайперскими гнёздами. Рольф шёл по узкому герметичному тоннелю, стены которого дрожали от работы вентиляторов. Через толстое стекло виднелся пейзаж апокалипсиса: красные дюны, покрытые ржавой пылью, скелеты разбитых дронов, торчащие, как кости доисторических животных. Где-то там, за горизонтом, был «Олимпус Монс» – японская зона, где его ждала новая жизнь.

«Сколько таких, как я, уже шли этим путём?» – подумал он, глядя на царапины на стенах. Может, кто-то из них сейчас гниёт в подвалах японской контрразведки. А может, наоборот – живёт в роскоши, предав Рейх.

Тоннель закончился шлюзом с двумя охранниками – немцем из СД и японцем из «Кэмпэйтай», местной жандармерии, стоявшими спиной друг к другу, как будто даже взгляд через плечо был оскорблением.

– Документы, – буркнул немец, даже не глядя.

Рольф протянул паспорт «Рудольфа Майера».

– Цель визита? – спросил офицер СД.

– Устроиться поваром. В павильон «Сакура», – спокойно ответил Рольф.

Немец скривился, словно от запаха тухлой рыбы, но штампик в паспорт поставил. Японец проверял дольше – сканировал сетчатку, водил детектором по шрамам (Рольф мысленно поблагодарил хирургов СС, которые стёрли все следы его прошлого).

– Вы знаете, что беженцев с немецкой стороны у нас проверяют… особо? – спросил он на ломаном немецком.

– Я знаю, что ваш генерал-губернатор любит европейскую кухню, – парировал Рольф.

Японец хмыкнул и махнул рукой:

– Проходите.

На той стороне горы Олимп он ожидал увидеть нечто величественное – сверкающие небоскрёбы, как в Токио, перенесённые на марсианскую почву, ультрасовременные технологии, перед которыми даже немецкие разработки покажутся архаикой. Вместо этого перед ним раскинулся управляемый упадок. Узкие улочки, стиснутые между низкими куполами, больше напоминали трущобы Шанхая, чем столицу межпланетной империи. Воздух был густым от испарений перегруженных фильтров, а под ногами хрустел песок, просочившийся сквозь трещины в плитке. «Так вот оно, их 'процветание'?» – мысленно усмехнулся Рольф. Немцы хотя бы не скрывали, что их колония – это военный лагерь. А эти… япошки… строили иллюзию жизни там, где её не могло быть.

Люди вокруг двигались быстро, но без чёткой немецкой выправки, скорее, как муравьи, застигнутые внезапным дождём. Никаких идеальных колонн марширующих солдат, никаких громких приказов. Вместо этого – тихий гул переговоров, смешанный со скрипом велосипедов и гулом дронов-доставщиков. «Они даже дисциплину свою сделали… незаметной», – подумал он с раздражением. На немецкой стороне всё было ясно: приказы, иерархия, железная логика подчинения. Здесь же царила какая-то удушающая гибкость, словно каждый знал своё место, но делал вид, что выбирает его сам. Хуже всего было то, что это… работало. Никто не орал, не подгонял – и всё равно купол жил, дышал, функционировал. Как будто японцы нашли способ подчинять людей без намордников.

Он прошёл мимо рынка, где продавали искусственно выращенные фрукты – бледные, безвкусные, но с идеальными формами, как на пропагандистских плакатах. «Фальшивка», – брезгливо подумал Рольф. На немецкой стороне хотя бы честно выдавали пайки: консервы, хлеб, синтетическое мясо – без притворства, что это что-то иное. А здесь… здесь люди платили втридорога за марсианский рис, который на Земле считался бы кормом для скота, и благодарили за «милость императора». «Они не просто обманывают себя, и они научились любить этот обман». В углу сидела старуха, продающая бумажные обереги от «злых духов марсианских пустошей». Рольф хотел рассмеяться, но вдруг осознал: немцы убивают тех, кто верит в глупости. Японцы – монетизируют это. Что хуже?

Дальше было хуже. Он свернул в жилой квартал и увидел детей. Не стройные ряды гитлерюгенда, заучивающего расовые теории, а обычных, грязных, смеющихся детей, игравших в какую-то сложную игру с камешками и верёвочками. Один мальчик, заметив его, улыбнулся и что-то крикнул по-японски. Рольф не расслышав слов, но инстинктивно напрягся – на немецкой стороне дети так не смеются. Там их учат бояться, уважать, ненавидеть. А здесь… здесь они просто жили. И это пугало больше всего. «Если они могут вырастить целое поколение, не сломленное страхом… что ещё они могут?».

Потом он увидел памятник. Не императору, не генералам, а группе учёных в потрёпанных комбинезонах, с лопатами и пробирками в руках. Табличка гласила: «Первым колонистам, превратившим песок в дом». Рольф замер. На немецкой стороне такие памятники ставили только солдатам. Учёные были инструментами, не героями. А здесь… здесь они были основателями. И это меняло всё. «Мы строили Рейх на Марсе. Они – просто дом».

Когда он, наконец, дошёл до здания администрации, где должен был представиться новым поваром, его охватило странное чувство. «Они проигрывают нам в технологиях, в дисциплине, в силе… но они всё равно выиграют». Потому что немцы принесли на Марс войну. А японцы – жизнь, хотя, поговаривали, что этот Кудо придерживается политики, схожей с Рейхом. То есть, на Марсе вообще жизни не предвидится. И даже если завтра Рейх стёр бы их купола с лица планеты, идея «жизни» уже не умрёт. Он убедился в этом после разговора с доктором Мюллером. Рольф глубоко вздохнул и вошёл внутрь. Теперь он знал, что его миссия сложнее, чем казалось. Убить врага было просто. Убить мечту было невозможно.

Глава 2

II

"Ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом"– Евангелие от Луки 16:15

Аяко стояла перед дверью лаборатории доктора Сато, сжимая в руках голоплёнку с расчётами. Её пальцы дрожали, но не от страха, а от ярости. Ярости, которая клокотала внутри, как марсианская буря за стенами купола.

– Они хотят войны. Они всегда хотят войны. Даже здесь, на этой мёртвой планете, они готовы убивать друг друга вместо того, чтобы попытаться выжить, – думала она, глядя на свою тень, искажённую матовым стеклом двери.

Она резко нажала на панель, и дверь в помещение со скрипом раздвинулась.

Лаборатория Сато была погружена в полумрак. Голубоватый свет голограмм мерцал в воздухе, проецируя схемы марсианской атмосферы. Сам доктор сидел за столом, склонившись над древней книгой с пожелтевшими страницами. Он не поднял головы, когда она вошла, лишь произнёс:

– Аяко-чан. Я знал, что вы вернётесь.

Голос его был спокоен, но в нём слышалось что-то… усталое.

– Вы знали? – она закусила губу, чтобы не закричать. – Значит, вы знали и то, что генерал Кудо отвергнет проект?

Сато медленно закрыл книгу и снял очки, протирая их краем кимоно.

– Я знал, что он сделает именно так, – сказал он.

– Почему?! – её голос дрогнул. – Это же не просто цифры на плёнке! Это шанс сделать Марс хоть немного пригодным для жизни! Через пятьдесят лет мы могли бы дышать без этих стеклянных куполов, выращивать растения в открытом грунте! А он…

– Он генерал-губернатор, Аяко-чан. Его работа – это готовиться к войне с нацистами, которая близка, как никогда раньше…

– Но это же безумие! – она швырнула голоплёнку на стол. – Мы тратим ресурсы на танки, которые ржавеют в песках, на дроны, которые взрываются в пустоте, вместо того, чтобы…

– Вместо того, чтобы строить будущее? – Сато усмехнулся. – Вы думаете, я не понимаю? Но Кудо не просто солдат. Он просто зеркало нашей системы. А система не терпит тех, кто ставит жизнь выше войны.

Аяко сжала кулаки.

– Значит, мы просто сдаёмся? – спросила она.

Сато вздохнул и поднялся, подойдя к окну. За толстым стеклом клубилась марсианская пыль, окрашенная закатом в кроваво-красный цвет.

– Вы когда-нибудь наблюдали за песком во время бури? – спросил он неожиданно.

– Что? – непонимающе переспросила Аяко.

– Песчинки. Они кажутся хаотичными, но если смотреть долго, можно заметить, что даже в хаосе есть закономерность. Одни кружатся у поверхности, другие поднимаются выше, третьи оседают в трещинах скал… Но рано или поздно буря заканчивается. И тогда песок ложится так, как должно быть, – ответил Сато.

Она молчала. Старик продолжил:

– Мы похожи на песчинки, Аяко-чан. Сейчас буря. Кудо, война, эти бесконечные патрули у Олимпа… но буря не вечна.

– А что, если мы не доживём? – прошептала она.

Сато повернулся к ней, и в его глазах вдруг вспыхнул огонь.

– Тогда кто-то другой поднимет ваши записи. Кто-то другой поймёт, что вы были правы. Разве этого мало? – сказал он.

Она закрыла глаза. Внутри всё ещё кипело, но теперь гнев смешивался с чем-то другим… с облегчением?

– Вы говорите, как будто знаете, что будет, – продолжила девушка.

– Я знаю только одно, что насилие – это тупик. А жизнь… жизнь всегда находит путь, – задумчиво сказал старик.

Он подошёл к столу, взял голоплёнку и аккуратно вложил её ей обратно в руки со словами:

– Спрячь это. Если не сейчас, то значит, потом. Но твой день настанет, Аяко-чан. Рано или поздно.

Она вышла из лаборатории, чувствуя, как груз на плечах стал чуть легче.

«Может быть, он прав. Может быть, всё, что я могу сделать сейчас – это ждать», – думала она, глядя на огни японского сектора. Она была очень благодарна доктору Сато. Он был очень мудр. Всегда утешал её, когда она плакала или злилась, применяя свои удивительные познания мира и психологии человека.

Где-то там, за линией соприкосновения колоний, в чёрных стеклянных куполах Ной-Берлина, наверное, сидел такой же учёный, как она. Может быть, он тоже сжимал кулаки от бессилия. Может быть, он тоже мечтал о чём-то большем, чем война.

«Но пока буря не кончилась… мы все просто песчинки», – подумала Аяко и медленно пошла домой.

Аяко шла по узким улочкам японского сектора, погружённая в свои мысли. Вечерние огни купола мерцали тускло, будто сама колония задыхалась под тяжестью надвигающейся войны. Воздух был густым от работы рециркуляторов, и каждый вдох напоминал ей: «Ты не на Земле. Ты в клетке из стекла и стали, и за этими стенами только смерть».

Но что бесило её больше всего – это немцы. Да, именно так, просто «немцы», без всяких «рейхсдойче» или «истинных арийцев». Они были здесь. В её колонии. В её мире. Она видела их вчера у административного здания – двое высоких, бледных мужчин в строгих чёрных костюмах, которые даже не пытались скрыть свою принадлежность к Рейху. Они стояли, курили какие-то химические сигареты (настоящий табак был роскошью даже для высших чинов) и спокойно разговаривали с офицером «Кэмпэйтай», как будто между их империями не было летящих к Марсу ракет с ядерными боеголовками в грузовых отсеках ракет Люфтганзы.

Ее мысли неожиданно переключились на того странного повара Рудольфа Майера. Европеец с безупречными манерами и слишком внимательным взглядом. «Как он вообще оказался здесь?». Аяко вспомнила их первую встречу в столовой лабораторного комплекса. Он стоял у плиты, ловко орудуя ножом, нарезая овощи идеально ровными ломтиками. Движения были точными, выверенными, как у хирурга, а не у повара.

«И откуда у беженца из Шанхая такие навыки?». Она тогда поинтересовалась, где он учился. Майер улыбнулся – слишком гладко, слишком правильно – и рассказал историю про шеф-повара в немецком квартале, который взял его в ученики.

«Но в его глазах… в его глазах было что-то другое». Не страх, не грусть, а холодная, расчетливая внимательность. Как будто он не просто готовил еду, а изучал их всех – ученых, военных, каждого, кто заходил в столовую. «Хотя… может, мне просто мерещится?».

Аяко вздохнула, снова погружаясь в свои мысли. «Война и вправду близко. И когда она начнется, все эти немцы – торговцы, повара, дипломаты – в мгновение ока превратятся во врагов. И мы будем убивать друг друга на этой богом забытой планете, в то время как наши правители, безопасно устроившись на Земле, будут отдавать приказы».

Она остановилась, глядя на искусственное небо купола. Где-то там, за толстыми слоями стекла и стали, лежали бескрайние марсианские пустоши. Красные, мёртвые, равнодушные к человеческим амбициям.

«И ради чего все это? Ради клочка песка, который никогда не станет настоящим домом?». Сжав кулаки, Аяко медленно пошла дальше. Война была неизбежна. Но пока она не началась, здесь, под куполом, ещё теплилась призрачная иллюзия нормальной жизни. И, возможно, этот странный повар тоже всего лишь еще один беженец, такой же заложник обстоятельств, как и она сама. «Хотя… кто его знает?».

Тяжёлая стальная дверь с мягким шипением отъехала в сторону, пропуская Аяко в её скромное жилище. Квартира находилась на самом краю жилого сектора, где стык купол образовывал слегка искривленную стену, искажая перспективу поверхности Марса за окном. Это было не самое престижное место, но зато тихое, здесь не было слышно постоянного гула центральных вентиляционных шахт.

Она сняла у входа легкие кожаные дзори, аккуратно поставив их рядом с тапочками для дома, и прошла в основное помещение. Комната была небольшая, но обустроенная с типично японской практичностью: низкий столик с подушками для сидения, ниша токонома с простой, но изящной икэбаной из искусственных цветов (настоящие были слишком дорогим удовольствием на Марсе), и небольшой домашний алтарь камидана с фотографиями родителей.

Сначала девушка принялась ужин. Аяко достала из холодильника приготовленный заранее бэнто: немного риса, маринованные овощи, кусочек искусственно выращенного лосося. Да, это была не земная еда, марсианские гидропонные фермы не могли дать того вкуса, но она научилась готовить так, чтобы хотя бы отдаленно напоминало дом на «родных островах» .

Она разогрела еду в микроволновке, даже здесь, на краю цивилизации, без технологий было не обойтись, и расставила все по традиции: рис слева, суп справа, рыба сверху. Перед едой Аяко сложила ладони и тихо произнесла:

– Итадакимас.

Еда была простой, но в этом жесте, в этом ритуале, хоть на мгновение, она чувствовала связь с Землей, с тем миром, который остался где-то далеко, за миллионы километров пустоты.

После ужина Аяко убрала посуду и подошла к небольшому циновке, расстеленной у стены. Здесь, в углу, стояла простая деревянная подставка с курильницей. Она зажгла благовоние – синтетическое, конечно, но с ароматом сакуры, который напоминал ей весну в Киото.

Она села в сэйдза, скрестив ноги под собой, и закрыла глаза. Дыхание. Вдох – через нос, медленно, ощущая, как воздух наполняет легкие. Выдох – через слегка сжатые губы, представляя, как весь стресс, вся усталость уходят вместе с ним. «Мумё…» – «неведение», то состояние, от которого она пыталась избавиться. «Гидзи…» – сомнения, терзавшие ее после разговора с генералом Кудо. «Син…» – гнев, который все еще тлел где-то глубоко внутри.

Один за другим, с каждым выдохом, эти мысли должны были уходить. Так учил её дед, когда она была еще ребенком. «Но сегодня… сегодня не получается».

За закрытыми веками все равно стояли образы: красные пески Марса, холодные лица немецких офицеров, насмешливый взгляд генерала Кудо. Она открыла глаза и взглянула на фотографию родителей в камидана.

– Простите, – прошептала она. – Я всё ещё не могу обрести покой.

Благовоние догорало, оставляя после себя едва уловимый аромат. За окном виднелись далекие огни японского сектора, островки жизни в безжизненной пустыне. Аяко оставалась сидеть еще некоторое время, слушая тихий гул систем жизнеобеспечения. Завтра будет новый день. Новые попытки. Новые сражения. Но сейчас, хоть ненадолго, она могла просто быть здесь. Одна. Под искусственным небом. На планете, которая так и не стала домом. Вскоре, она направилась в сторону своей постели, чтобы уснуть.

Аяко проснулась от того, что купол содрогнулся. В тот же миг завыли сирены – пронзительно, неумолимо, разрывая искусственную ночь на части. Она вскочила с постели, и тут же поняла, что это не просто тревога, а война. Началась война. За окном, там, где обычно мерцали спокойные огни колонии, теперь полыхали багровые сполохи. Взрывы. Огромные, сокрушительные, один за другим, где-то в районе административного центра. Стекло дрожало в рамах, а по стенам уже ползли трещины, тонкие, как паутина, но неумолимые.

Она бросилась к окну. Небо, то самое искусственное небо купола, которое она видела каждый день, теперь было черным от дыма, прорезанным кровавыми всполохами. Где-то в этой тьме, за пределами купола, рвались ракеты. Немецкие ракеты. «Wolfsrudel», – пронеслось в голове. Те самые орбитальные платформы, о которых говорил Кудо. Они стреляли. Стреляли по ним.

Аяко натянула на себя первый попавшийся комбинезон, схватила сумку с документами и выбежала в коридор. Там уже царил хаос. Люди метались, кричали, кто-то тащил детей, кто-то чемоданы. Кто-то уже лежал на полу, истекая кровью – осколки стекла, обрушившиеся с верхних уровней, превратили коридор в ловушку.

– Купол пробит! – кто-то орал. – Где герметичные отсеки?!

Она знала, где должны быть убежища. Но когда она попыталась двинуться к лестнице, пол под ногами содрогнулся с новой силой. Где-то совсем близко, возможно, в соседнем секторе, прогремел новый взрыв. Потолок обрушился, перекрыв проход.

– Нацисты бьют по системам жизнеобеспечения! – закричал кто-то.

И тогда она поняла, что это не просто атака. Это было уничтожение.

Воздух стал густым, едким. Где-то лопнула труба, и коридор заполнил ядовитый газ – смесь выброшенного хладагента и продуктов горения. Аяко закашлялась, глаза слезились, но она продолжала двигаться вперед, вслепую, на ощупь. Кто-то схватил ее за руку.

– Доктор Татибана! – послышался крик.

Она едва разглядела лицо – это был один из лаборантов. Его рот что-то кричал, но звук тонул в грохоте новых взрывов. И вдруг – резкая ослепительная вспышка. Белый свет и тишина.

Аяко вскрикнула и села на кровати. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Комната была цела. Купол был цел. Никаких взрывов. Никакой войны. Только холодный пот на спине и дрожь в руках. Она подошла к окну. За стеклом, как всегда, мерцали огни колонии. Спокойные. Нерушимые. Но теперь она знала. Этот сон был не просто кошмаром. Это было предупреждением.

Аяко умылась ледяной водой, резко встряхнула голову, словно пытаясь сбросить остатки тревожного сна. В зеркале отразилось её бледное лицо с тёмными кругами под глазами. «Опять не выспалась», – подумала она, натягивая лабораторный халат. Завтрак был быстрым и безвкусным: рис с синтетическими водорослями и чашка зелёного чая, который уже пятый день пах металлом – фильтры в жилом секторе давно не меняли. Она допила чай, поставила чашку в раковину и, не убрав её, резко развернулась к двери. «Сегодня не до мелочей».