Бегущая от Тьмы

И там, в этих нескольких секундах тишины, в меня вливается отчаяние как жидкий металл. Оттого я не утруждаю себя точностью, а просто выпускаю в эту заколдованную стену всю ту силу, что бурлит во мне разом. И моя ярость должна была разрушить не только камень, но и весь мир.

Грохот стоял, как от падения небес. Огненный всполох разрывает полумрак комнаты, дым вокруг валит густыми клубами, а Тьма ревёт внутри, как зверь, выпущенный на волю. Моя рука горит до локтя, дыхание вырывается со стоном. А стена…

Стена остаётся чистой. Без единой царапины.

– Амулет, – произносит Томас тактичное объяснение происходящему. – Я предусмотрительно повесил амулет, впитывающий заклинания любой мощности. Так что можешь даже не стараться, милая, – добавляет он через мгновение так раздражающе уверенно, что мне хотелось вцепиться поломанными ногтями в собственную шею от ярости.

Томас при этом лишь шире улыбается – так, будто моё отчаяние было вином, которое он смакует.

А я… я просто не могу на него смотреть. Потому что, если взгляну на него, я сорвусь. Или закричу. Или ударю. Или… что хуже всего, сломаюсь. Поэтому я замираю на месте, сжимаю веки до боли, зарываюсь в темноту под ресницами и думаю только о том, как я могла вляпаться во всё это.

И, что ещё важнее, как теперь я могла выбраться без потерь.

Мои ментальные нити, что я инстинктивно вытянула в попытке нащупать слабые места этого магического заключения, ударились в барьер, как в непробиваемую броню.

А это значило одно: рассчитывать придётся только на себя.

И это… удручало. Потому что я знала, что не выдержу эту пытку первой. Проклятие душило меня так сильно, что дышать было действительно сложно.

Я силой заставляю себя осмотреться по сторонам: ряды книжных стеллажей у стен, единственный диван, на спинке которого принц так вольготно раскинул руки, кресло, на котором остались борозды моих царапин – как немое напоминание, что я уже пыталась бороться, – и маленький камин с дотлевающими углями как единственный источник света, который дарил комнате настоящую атмосферу интимности.

И никакого выхода. Я действительно была в клетке.

А потом мне приходится прийти к единственному здравому решению, на которое я пошла, стиснув зубы до хруста:

– Ладно. Давай договоримся на ничью. Мы оба снимаем эти грёбаные проклятия – и выходим отсюда сейчас же. Я не хочу здесь с тобой терять своё время, – произношу я мрачным тоном, в котором звучало деланное спокойствие.

То, как я при этом облокачиваюсь на стену и на всякий случай скрещиваю руки за спиной, лишь мера предосторожности. Потому что я себе не доверяла сейчас от слова «совсем».

И всё, что он делает в ответ, – вскидывает точёную бровь.

– Нет, спасибо. Мне и так неплохо, – произносит он с тем самым безразличным выражением лица, которое мне хочется разбить об стену. – Сразу так ясно мыслить начал. И очень чётко понял, чего хочу.

И это… даже не угроза. Это – заявление.

Обречённо спокойное, как у человека, который закрыл все двери, сжёг мосты и остался в этой проклятой Тьме по собственному выбору.

Я смотрю на него с яростью – той, что сжигает изнутри и ломает контроль. Так что заклинание, брошенное в него с яростным криком, было создано лишь для того, чтобы просто не видеть больше это торжествующее ликование в его глазах. Он блокирует его с ленивым выпадом за доли секунд, словно и не сомневался в том, что иначе и быть не могло.

И я рычу беспомощно, глядя волком на того, кого была готова разорвать голыми руками, однако при этом боялась сделать даже лишний шаг в его сторону.

– Меня всё равно хватятся. Начнут искать, – выплёвываю я сквозь зубы, будто швыряя фразы, как ножи. – Так что будь по-твоему. Раз ты так хочешь этого цирка – получай. Я всё равно выйду из этой комнаты. А вот ты, Томас… не уверена, что тебе так же повезёт.

Мой голос сочится ядом, но, к моему ужасу, в нём появляются новые, незнакомые мне ноты – тягучие, манящие, вызывающе мягкие, точно шёлк.

Он слышит это, и на его губах появляется действительно жестокая, но до боли красивая ухмылка. Принц медленно поднимается, точно зная, что я просто не могла оторвать от него глаз, и потому так лениво тянется – всем телом, с тем самым нарочито спокойным удовольствием, с каким звери чистят клыки после охоты. Идёт к камину и подбрасывает туда огонь, словно разговор шёл не о его хладнокровном убийстве, а о чаепитии втроём.

– А вот это уже интереснее, – произносит он, даже не оборачиваясь, с ласково-садистской вежливостью. – И кто же, скажи на милость, будет тебя искать? Хочу взглянуть в глаза этому герою.

А я… я больше не могу стоять.

И на месте медленно сползаю вниз по стене, решив, что мне и здесь, вдалеке от него, будет неплохо.

Или плохо. Очень плохо.

Живот свело, точно кто-то методично и с удовольствием вспарывал меня изнутри сантиметр за сантиметром, наслаждаясь агонией моей души.

И в какой-то момент я даже не понимаю, дышу ли вообще: грудь будто спрессована изнутри, а в лёгких плавится воздух. Всё внутри гудит, пульсирует и пылает. Тело – предатель. Оно сдалось быстрее меня.

Я перевожу воспалённый взгляд на потолок, украшенный вензелями, и пытаюсь зацепиться за любой орнамент, любую повторяющуюся форму, чтобы отвлечься, спрятаться, уйти в это гипнотическое повторение и забыться.

Но каждый его вдох будто скребёт меня изнутри когтями. И это было хуже любого приворотного зелья. Хуже, чем та ночь в деревне, когда нас едва не убили.

– Тот, кто тебе лицо разобьёт, прежде чем вспомнит твой статус, – выдыхаю я, не поворачивая головы, будто боясь, что один взгляд на него окончательно уничтожит остатки моего самоконтроля. – Хотя… если честно, не факт, что это не сделаю я первой, когда меня отпустит.

Мой голос дрожит, но не от страха, а от ярости, которую я больше не могу выместить.

– Я, конечно же, знал, что тёмные ведьмы – не самые добрые существа, но ты пока кровожаднее всех, кого я знаю. Настолько понравился тебе, да?

Я всё-таки рискнула вскинуть на него взгляд. И в нём была вся злость, вся боль, вся ненависть, которую я могла только вместить в себя. И всё равно этого было мало, чтобы сжечь его насмешку.

– Ты сам знаешь ответ, – обрываю я резко, почти выплёвывая слова сквозь стиснутые зубы.

Знала бы, во что всё это выльется, – даже бы не заговорила с ним тем утром. Даже бы не посмотрела.

– Знаю. Вижу ведь, как ты смотришь на меня, – лишь довольно произносит он, выкладывая аккуратным полукругом свежие поленья и с помощью магии помогая огню быстрее взмыть вверх.

И я вновь поднимаю взгляд к потолку, словно в этой вязи вензелей можно было спрятаться. Ни одного выхода, ни лазейки – только камень, стены и он. И Тьма, что змеями завилась внутри, зная, как близка я к краху собственных моральных ценностей.

– Томас… – тихо выдыхаю я его имя как зов, как предупреждение, как последнюю попытку договориться с этим безумцем, пока я не разнесла всю комнату.

То, как он поворачивает голову в мою сторону – практически сквозит интересом. Маг поднимается на ноги и, вероятно, чтобы позлить меня, делает пару шагов в мою сторону.

– Да? – сухо переспрашивает принц, останавливаясь в паре шагов от меня. И смотрит при этом так внимательно, словно ждёт, что я могу выкинуть ещё какую-нибудь гадость.

И он, разумеется, прав.

Ведь я молниеносно бросаю в него магическую нить, сотканную из Тьмы – тонкую, но достаточно цепкую, чтобы она сумела подрезать его ноги сзади, как нож. И он с оглушительным грохотом падает на пол, жёстко ударяясь затылком о мрамор.

Глухой звук удара почти музыкой звучит в моих ушах. И я, не теряя времени, оплетаю Томаса паутинной сетью – жёсткой и тугой. Глаза мои при этом сверкают, а голос подобен чистому железу:

– Сними. Это. Проклятие!

Я прохожу мимо него, едва удержавшись, чтобы не пнуть связанного парня в живот, но вместо этого тяжело опускаюсь на диван.

Пальцы мои тут же тянутся к аккуратно разложенным на столике пирожным и остывшему чаю, ведь я была голодна, по-настоящему, до ломоты в животе. Так голодна, что, если бы не проклятие, сожрала бы его самого без соли и специй.

И пока я откусываю первый кусок с таким видом, будто это победа, Томас… появляется рядом со мной, создав чёртов портал прямо на пустом месте.

Теперь принц восседает рядом так, будто мы сидим на пикнике. Потому он с откровенно нарочитым спокойствием, со смесью шутки и соблазна, смотрит мне в глаза:

– Грубо, знаешь ли. Я же пытался подружиться. А ты всё играешь в злую ведьмочку. Неужели тебе меня не жалко?

Его улыбка как нож в моём горле: застревает и больше не даёт сделать ни одного вдоха.

И то, как действовала на меня его близость, не понравилось ни мне, ни ему. Потому что он первым отпрянул, когда я, совершенно не отдавая себе в этом отчёта, подалась к нему ближе, до одури желая прикоснуться к нему хоть кончиками пальцев.

Я была рада, что он не дал этому случиться.

Ведь уже через секунду он оказался в кресле на противоположной стороне – с тем самым непроницаемым лицом, в котором не осталось и тени прежней усмешки. А я – с новым пирожным в руках, но с тем же голодом, который этот сладкий кусок явно не мог унять.

– А тебе меня? – только и произношу я в ответ хриплым тоном и вгрызаюсь в мягкий крем. Это была слишком жалкая попытка унять иной мой голод, доводящий до дрожи. – Знаю, что нет. Тебе явно нравится упиваться превосходством над другими, так ведь?

Он не сразу отвечает. В его взгляде мелькает что-то – тень мысли, почти сожаление, – и тут же гаснет.

– Ты решила, что я чудовище. Но знаешь… на деле ты просто мне понравилась. Без каких-либо причин и тайных смыслов. Только вот подобный отпор я встретил впервые… и он мне тоже нравится, если честно.

– Мазохист, – ставлю я неутешительный диагноз для него. —Думаешь, я после такого захочу иметь с тобой хоть что-то общее?

– А ты уверена, что не захочешь?

– Уверена, – соврала я. Очень плохо соврала.

И потому он вновь так раздражающе ухмыляется, но спрашивает при этом:

– Хочешь ещё пироженку?

Нет, я хотела бы не хотеть броситься на него, как на это чёртово пирожное, – с таким же оголодавшим безумием, с таким же жадным рвением.

Но мой взгляд всё равно скользит по его рукам, сцепленным в замок, по подолу чёрной рубашки, закатанной до локтя, и перекатывающимся под тканью мышцам. Всё в нём было слишком – слишком правильным, слишком прекрасным, слишком…

– Интересно, – произносит он, чуть склоняя голову набок, – что бы я почувствовал, если бы ты смотрела на меня так… без этого проклятия?

Пауза.

– Хотя… мы же этого не узнаем. Верно?

И голос его – с глубоким, бархатным тембром – одновременно раздражает и притягивает так, что я едва могу усидеть на месте. В этой жаркой комнате становится слишком тесно для нас двоих. Всё из-за его взгляда. Из-за его голоса. И этой проклятой улыбки на губах с ямочками.

Глядя на него, я понимала, что мне необходимо уже хоть что-то придумать. Иначе время грозило расплавить меня на этом диване ещё раньше, чем наступит утро.

Ведь в комнате становилось душно не от жара, а от того, как воздух сгущался между нами, набирая плотность, будто собираясь разразиться громом. Его магия струилась невидимыми щупальцами сквозь воздух, обвивала меня по спирали и вплеталась в моё дыхание, мою кожу и нервы.

Принцу явно было на порядок легче, чем мне. Его равнодушие точно броня. Его холод как щит. Он мог позволить себе быть расчётливым мерзавцем.

А я только теперь по-настоящему понимала, насколько глупым, почти детским был мой поступок. Наслать проклятие на того, кто знал, как сделать больно в ответ, – это было больше, чем просто ошибка.

Это был вызов судьбе.

И вот теперь я готова была за него расплачиваться.

– Давай уже заключим перемирие, – выдавливаю я сквозь зубы так, будто речь шла о настоящей капитуляции. – Чего ты хочешь? – и голос мой звучит тише, чем я хотела.

Потому что я знала: за этим вопросом не просто сделка – приговор. Та самая точка, после которой уже не получится вернуться туда, где ещё можно было притвориться, что ничего не случилось.

Томас, услышав мои слова, чуть заметно подаётся вперёд. Я чувствую это движение всем телом – болезненно, как чувствуют приближение грозы в костях.

– Я уже говорил. Хочу сводить тебя на свидание. Если после него ты не передумаешь и решишь, что твой ухажёр – кем бы он ни был – лучше, чем я…

Он делает паузу, в которой его самомнение просто кричит в воздухе: «Ну этого просто не может быть».

– …Тогда я оставлю тебя в покое.

И я вновь смотрела в глаза принца, похожие на два кусочка льда, физически неспособные чувствовать сейчас ко мне никакой плотской симпатии. И оттого его чёткое, взвешенное решение – что ему всё равно была важна эта встреча – ставило меня в тупик.

Ведь я не понимала его мотивов. Не хотела никуда идти с ним и тратить своё бесценное время. И уж точно не желала, чтобы об этом узнал мой «ухажёр».

Однако в тот момент я была готова пойти на всё что угодно, лишь бы эта пытка закончилась как можно скорее. Поэтому я, закусывая губу почти до крови, нехотя киваю:

– Одно свидание. Только одно. После – ты отстанешь. Навсегда, – выговариваю я, точно каждое слово с усилием отрывая от сердца.

И вижу, как он едва-едва опускает голову. Как невольно ухмыляется – сдержанно, спокойно, но слишком ясно для того, чтобы не понять: он вновь выиграл.

– Тогда я первым сниму проклятие. Только потерпи, мне ведь вновь нужна твоя кровь.

А я только киваю. Без слов. Потому что и так прекрасно знала, как работает этот ритуал. Знала до мельчайших подробностей.

Но всё равно смотрела на него волком, когда он вновь приближается слишком близко. А после – ловко, почти невесомым движением – прокалывает мне подушечку пальца, даже не дав времени опомниться.

Капля алого блеска была ключом к моему спасению.

Томас закрывает глаза и, кажется, на одну-единственную секунду собирается с силами, прежде чем позволить словам древнего языка сорваться с губ.

Плавный, почти песенный речитатив начинает струиться из его горла – медленно и неотвратимо. Гортанные звуки, раскалённые добела, вспыхивают между нами, плывут в воздухе, пронизывая пространство не словами, а вибрацией. Они мягкие, призрачные и, казалось бы, не оставляют следов, но я чётко чувствую их под кожей.

В то время как я, судорожно вцепившись в диванные подушки, пыталась не закричать. Я просто молила себя, умоляла сжатыми в кулаки пальцами: ещё немного, Эдель, потерпи.

Внутри меня всё звенело, как перетянутая струна, и когда она наконец срывается с натяжения – лопается с глухим звоном, как на старой гитаре, – во мне ещё долго вибрирует остаточный, сорванный звук. И этот стон, сорвавшийся с губ, не был слабостью. Он был свидетельством: я выдержала.

И потому мне ничего не оставалось, как собрать себя в кулак, подняться со дна своего очередного внутреннего сражения и исполнить свою часть сделки.

Я снова выбираю ровно то же место, где оставила след в прошлый раз. Линия на шеи не затянулась, но я всё равно с наслаждением и излишней жестокостью провожу ногтем – ему назло.

Острая боль высекается в нём электрической искрой – его кадык резко дёргается, как у хищника, вынужденного показать свою настоящую слабость. Томас упорно не открывает глаза – только терпеливо ждёт.

При этом я управилась с рунами быстрее него, но только потому, что проворачивала подобное уже не в первый раз. И руны, горящие, будто вытканные из самой Тьмы, срываются с языка, танцуя в воздухе своими призрачными тенями. А потом с той же стремительностью начинают гаснуть, осыпаясь невидимым пеплом последствий на нас.

И в этот миг приходит черёд Томаса тяжело выдыхать весь невысказанный комок напряжения, которым он был скован всё это время. Поэтому, когда принц вновь поднимает на меня глаза, они уже не были такими безразличными, как раньше.

Я, напротив, стараюсь остаться бесстрастной и отстранённой настолько, насколько позволяет моё почти опустошённое от борьбы тело.

– Ну что же… – хрипло тянет он и, запрокинув голову, откидывает назад свои растрёпанные вороньи пряди.

Принц смотрит на меня неотрывно. И в этом взгляде – вся его суть: настойчивость, упрямство и намерение, которое ни боль, ни проклятия, ни даже прямой отказ не смогли выбить из его головы. И он так нарочито медленно расплывается в ставшей мне ненавистной улыбке, чтобы произнести:

– Теперь я хотя бы точно знаю, что у меня есть шанс.

И эта фраза звучала бы для меня страшнее любого проклятия… если бы я могла поверить в неё хоть на миг.

Однако я лишь демонстративно закатываю глаза и резко встаю, ни на миг не желая оставаться здесь дольше, чем была вынуждена. Но не могу не попытаться донести до него всё моё несогласие с его устоями:

– Ошибаешься. Ведь на деле, как бы ты ни старался, я не перестану любить другого.

И в голосе моём не было ни вызова, ни притворства. Только суровая, непростительная правда – та, в которой я сама до сих пор боялась признаться. Не ему, а Данте.

Томас при этом дёрнулся – едва заметно, как от пощёчины, – но не позволил себе сорваться. Лишь бровь его вскинулась резко вверх, а взгляд хищно метнулся к моему лицу, в котором он так отчаянно искал ложь.

Но там, где могли бы быть сомнения или слабость, – только спокойная уверенность в том, что и после смерти моё сердце останется верным лишь одному.

Потому я – молча, без слов – прошу его расколдовать стену, чтобы суметь уйти к тому, кто наверняка уже давно меня ждёт.

Но маг – с тем ледяным величием, что полагается принцам, рождённым для власти, а не для любви, – неторопливо поднимается на ноги. Как человек, у которого было всё время этого мира, чтобы дождаться моей взаимности.

– Любовь может увянуть так же стремительно, как и маки, которые я срезал для тебя в саду, – произносит Томас негромко. – Тогда я не знал, что столь прекрасные цветы умирают столь непростительно быстро без почвы, способной раскрыть их красоту в полной мере…

Он делает шаг вперёд, и его пальцы почти небрежно подхватывают забытый букет с каминной полки – тот самый, что стоял там всё это время как застывший упрёк, как угроза, которую мой воспалённый разум бессознательно отказывался признавать.

До этого самого момента.

Момента, в котором он приближается и как ни в чём не бывало протягивает мне багряные, как кровь, маки. Они были почти мёртвыми, как и мои надежды, что это всё просто случайность. С них один за другим осыпаются на пол рубиновые лепестки, точно отсчитывающие оставшиеся мне дни.

Ужас, ныряющий вглубь живота, меня практически парализует. А зрачки расширяются от бесконтрольного страха, когда слова принца бьют меня по лицу и приводят в себя с силой леща:

– …Ты – мой прекрасный цветок, Эдель, – почти ласково шепчет он. – И я точно знаю, что могу дать тебе больше, чем кто-либо иной. Силу. Свет. Целый мир, если ты этого захочешь.

И тогда он – с небрежностью, от которой хотелось закричать, – вдыхает в погибшие цветы свою магию. И на моих глазах их хрупкие бутоны плавно оживают. Поднимаются, как неприкаянные чувства, которым насильно дали вторую жизнь.

И я вдруг с такой ошеломительной ясностью понимаю: это не любовь.

Это – Она.

И всё произошедшее между нами просто ещё одна изысканная, извращённая насмешка моей Матери. Её проклятый подарок – ослеплённый магией принц, вырезанный по моим глупым детским грёзам. Фантом её заботы в облике фальшивой любви, вырезанной из картона чёрной магией.

А я… Я же чуть не поверила ему.

Прикрываю рот дрожащей рукой, чтобы не выдать, как в груди поднимается рваный звук – не то всхлип, не то хохот. Он вырывается на волю сорванной нотой, и Томас, видя всю сложную мутацию чувств в моих глазах – от ужаса до ледяного безразличия, – замирает, будто статуя, застывшая в чужом храме.

Он не понимает причин. Да ему и не нужно.

Я молча беру из его протянутой руки воскресший букет – пышные алые маки, возрождённые из мёртвых. И он не догадывается, что для меня они – не жест романтики. Они – лицо утраты. Лик всего, что я потеряла из-за Тьмы: своё право на жизнь и… любовь, которая могла бы жить вопреки.

Она любила сжигать всё до основания.

И я теперь – тоже.

Потому я, даже не дрогнув, поджигаю их голыми пальцами, обнимая хрупкие стебли до хруста злым синим пламенем. Я жгу их все, отчаянно, до последнего лепестка – так, чтобы ничего от них не осталось. Ни глупой надежды, ни чувств, которые можно было бы воскресить.

Когда пламя затухает, между нами застывает безвременье.

Воздух как после взрыва: густой и мёртвый. Томас смотрит на меня. Ни слова больше не говорит. И я, не отводя взгляда от его потухших вслед за цветами глаз, позволяю себе кривую, выжженную изнутри усмешку и произношу тихо, но жёстко, как выстрел в упор:

– Спасибо за цветы. Но пусть лучше они умрут, чем будут жить без любви.

И ему больше нечего добавить.

Потому что всё остальное – пепел.

Потому я, не дрогнув даже, поджигаю их – голыми пальцами, обнимая хрупкие стебли до хруста злым синим пламенем. Я жгу их все, отчаянно, до последнего лепестка – так, чтобы ничего от них не осталось. Ни глупой надежды, ни чувств, которые можно было бы воскресить.

Когда пламя затухает, между нами застывает безвременье.

Воздух – как после взрыва: густой и мёртвый. Томас смотрит на меня. Ни слова больше не говорит. И я, не отводя взгляда от его потухших вслед за цветами глаз, позволяю себе кривую, выжженную изнутри усмешку и произношу тихо, но жёстко, как выстрел в упор:

– Спасибо за цветы. Но пусть лучше они умрут, чем будут жить без любви.

И ему больше нечего добавить.

Потому что всё остальное – пепел.

Глава 29

Где-то между шумом прибоя и всполохами багряного неба над крышами затихшего города я наткнулась на карусель.

Я и не искала её вовсе – просто шаг за шагом вышла на пустеющую площадь у набережной, где в янтарном свете заката ещё горела жизнь: смех, детские крики и лёгкий звон стеклянных бусин на ветру.

И я не смогла оторвать взгляд от этих ярких, мигающих огней, завораживающих в своей наивной простоте. Лошади с позолоченными гривами покачивались в мягком ритме, как будто плыли сквозь облака. Неугомонные мальчишки и девчонки громко смеялись, визжали и дёргали друг друга за рукава. Их родители с тяжёлыми вздохами наблюдали за ними со стороны, но всё равно при этом невольно улыбались.

Жизнь кипела вокруг меня – без страха и предчувствий.

И я остановилась у ограды, как чужак, подглядывающий за чужим счастьем. И пусть в этот вечер меня ждали в другом месте, и пусть каждая моя минута была на счету, – я всё равно осталась. Осталась, чтобы молча наблюдать, как крутится этот маленький мир, в котором мне никогда не находилось места.

Дети проносились мимо – смеющиеся, живые и счастливые. В их глазах не было никаких тревог. Они жили этим мгновением, в котором никто не мог их ранить.

Конечно же, они были счастливы.

Ведь у этих малышей были руки, что ловят, когда ты падаешь. Были матери с добрыми глазами, чьи голоса были похожи на тёплое молоко с мёдом. Были даже отцы – рассеянные, ворчащие, добрые. Те, что смеются вполголоса, забывая, что должны быть строгими.

И для них всё это было не чудом, а обыденностью. Они даже не знали того, что у них было всё, о чём я мечтала.

А у меня же была только память…

Память о пустоте, которую приходилось называть домом. Память о тишине, где не звали по имени. Память о том, чего у меня никогда не было. И уже не будет.

Хрупкая девочка в ярком сарафане врезается в меня, сбивая с мыслей. Она вскидывает на мгновение голову, ловит мой удивлённый взгляд. И цепляется за него, будто увидела во мне то, чего я сама старалась не замечать. Широко мне улыбнувшись, почти утешающе, она тут же побежала вслед за своими друзьями.

Она растворилась в движении, смехе и свете – и унесла с собой мой безмолвный вопрос:

«А что, если бы звёзды сложились иначе?»

Я невольно прикрываю глаза, втягивая в себя воздух, насыщенный чужим счастьем, как будто могла хоть на вдох украсть у них их беспечность. Но, сколько бы ни пыталась, я не могла им надышаться. Он не насыщал, ведь всё же не был моим.

Погружённая в собственные мысли, я не замечаю, как чужие слова проскальзывают мимо меня, как сон, забытый в ту же секунду, когда просыпаешься:

– Не хотите прокатиться?

Ветер взвился внезапно, будто защищая меня от этих слов. Он сорвал их с воздуха, разорвал на клочья и утащил прочь – солёный, дерзкий, с привкусом моего ускользающего времени.

Некто со стороны подошёл ко мне ближе. И я, уловив шаги, всё же вскинула свои голубые глаза на рабочего в форменной синей куртке с выцветшей надписью на груди.